— Выбросить? — спрашивает Степа и достает записку из кармана.
— Не знаю. Он же теперь надеется.
Улица засыпана осенней листвой, темна и пуста. За заборами лают собаки.
— Я не думаю, что он именно на нас надеется, — говорит Степа. — Он наверняка выбросил несколько таких записок в надежде, что хоть одну подберут и отправят. Не мы — так кто-нибудь отправит.
— Кто отправит?
— Кто-нибудь. Если ты так волнуешься, проще выбросить, — говорит Степа. — Ну? Выбрасываю?
— А совесть? — неуверенно говорит Даша.
— П-п-понимаешь, Дарья, совесть, как и все на свете, имеет определенные размеры, — рассуждает Степа. — Мы сейчас идем крестить ребенка. Мы сегодняшнюю норму совести этим уже как бы отрабатываем.
— Удобная теория, — говорит Даша.
— Ну хорошо, — решает Степа, — я завтра отправлю из Москвы. Там миллионы писем отправляют. Никто не узнает, что его отправили мы.
— Я не знаю, как они находят, но они всех находят, — говорит Даша.
— Я все равно отправлю, — и Степа кладет записку в карман.
— Тихо. За нами кто-то идет, — говорит шепотом Даша.
— Это уже психоз.
— У меня слух лучше, чем у тебя. Там за нами двое идут. Или даже трое.
— Теперь и я слышу.
— Где ты узнавал про этого батюшку?
— У нищего на станции.
— На какой станции?
— В Шишкином Лесу.
— Молодец. Ты понимаешь, что это мог быть вообще не нищий.
— А где я должен был узнавать?
— Теперь уже все равно. Слышишь — догоняют. Они за нами все время следили.
- Так что? Выбрасывать?
— А ты еще не выбросил?
— Нет.
— Чего ты ждешь?
Степа бросает скомканное письмо на обочину, в траву.
— Ты с ума сошел?! — шепчет Даша. — Что ты сделал?!
— Выбросил.
— Ты ж прямо под ноги выбросил. Они же сейчас подберут и поймут, что это мы выбросили.
Степа инстинктивно ускоряет шаги.
— Теперь не беги. Теперь идем так же, как шли.
Дорога поднимается вверх в гору. В конце улицы чуть брезжит рассвет. В темноте на горе проступают очертания церкви.
— Значит, так, — еле слышно говорит Даша. — О записке мы ничего не знаем. Мало ли кто ее бросил. Не мы — и все. А про церковь — ничего страшного за это не будет. В Берлин на конкурс теперь, конечно, меня не пошлют. И черт с ним, с Берлином.
— Ты здесь ни при чем, — шепчет Степа. — Это я тебя потащил.
— Ах, какое благородство! Мало того что ты религиозный мракобес, но ты еще и болван. Ты же детский писатель. Если узнают, что ты крестишь детей, тебя перестанут печатать.
Топот шагов приближается, и их нагоняет двенадцатилетняя девчонка в рваном пальто, ведущая на веревке козу. Девчонка глухонемая. Она радостно мычит, кивает, улыбается Даше и Степе, обгоняет их и уходит вперед.
— Глупо п-п-получилось, — говорит Степа.
— Может, вернемся и п-п-поищем? — предлагает смущенно Даша.
— А ты помнишь, где я ее бросил?
— Нет.
— Значит, не судьба.
— И что теперь будет? — после некоторой паузы спрашивает Даша.
— В каком смысле?
— В смысле, мы теперь с тобой кто? Негодяи?
— Ерунда. Мы очень хорошие люди, — говорит Степа.
— Почему?
— Не знаю. П-просто мне так кажется.
Светает. Древний батюшка отпирает амбарный замок на дверях церкви. Глухонемая девчонка подметает перед крыльцом осенние листья. Коза щиплет траву.
— Деточки, — обращается к Степе и Даше батюшка, — а крестные ваши где же?
— Мы д-д-думали, у вас тут кто-нибудь будет, из местных, — говорит Степа.
— Откуда ж, деточки, я их сейчас, в такую рань, достану. Не по избам же ходить. Да и опаслив народ стал.
— А без крестных никак нельзя? — спрашивает Степа.
— Это в загсе можно, — ласково улыбается батюшка, — а в Божьей церкви, деточки, нельзя.
Этот священник всех звал деточками. Теперь мой папа всех так же зовет. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.
— Сейчас сюда пара венчаться приедет, — говорит батюшка. — Может, Бог даст, из их компании кто согласится вам помочь. Подождем.
Ждут. Светает. Коза ест траву.
Подъезжает черный автомобиль и останавливается в сторонке. Из него долго никто не выходит. Батюшка идет к машине. Дверь чуть приоткрывается. Батюшка наклоняется к ней. О чем-то долго переговариваются.
— Может, уйдем отсюда, пока не поздно, — предлагает Даша.
— Уже п-п-поздно, — говорит Степа. Батюшка уже возвращается от машины, а за ним идет одетый в штатское Василий Левко. Рядом с ним молодая женщина в пышном белом венчальном платье.
— Все хорошо, деточки, — говорит Степе батюшка. — Жених с невестой тоже вдвоем приехали. А без свидетелей нельзя же венчать. Они говорят, если вы согласны свидетельствовать, они будут у вас крестными.
Я давно заметил, что все главные события в нашей семье происходили в присутствии Левко.
Батюшка и глухонемая девчонка зажигают в церкви свечи.
— Но мы, товарищи, здесь с вами не встречались, — говорит Степе Левко.
— Б-б-безусловно, — соглашается Степа.
— Моя невеста, солистка Большого театра Тамара Гавриловна Вольская, — представляет невесту Василий Левко.
— Рад п-п-познакомиться. — Степа целует ручку невесте.
— А уж как я рада, — улыбается Вольская. — Я читала вашу прелестную «Тетю Полю». И на ваших концертах, Дарья Михайловна, я бывала в консерватории. Я ваша поклонница. А теперь я буду вашей соседкой. Будем дружить домами, да?
— Б-б-будем, — с готовностью соглашается Степа.
Вольская была примадонной Большого театра и считалась первой красавицей Москвы. В те годы у комиссаров НКВД пошла мода посещать Большой театр и жениться на певицах и балеринах. А Василий Левко к этому времени комиссаром уже стал.
— Тамара настаивала на церковном обряде, — объясняет свое здесь присутствие Левко. — Платье, свечи и так далее. Тем более поп проверенный. Не выдаст. Тут все наши женятся.
Первый луч утреннего солнца проник в окошко церкви. Глухонемая девчонка, держа на руках Аню и раскрыв рот, наблюдает таинство бракосочетания.
Батюшка крестообразно знаменует венцом Левко и дает ему поцеловать образ Спасителя.
— Венчается раб Божий Василий рабе Божией Тамаре во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Потом он благословляет невесту, давая ей приложиться к образу Богородицы, украшающему ее венец.
— Венчается раба Божия Тамара рабу Божиему Василию во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Степа и Даша держат венцы над головами Левко и Тамары.
— Господи, Боже наш, славою и честию венчай их.
На улице совсем рассвело. Теперь луч солнца из окошка церкви падает на купель.
— Помазуется раба Божия Анна елеем радования, — батюшка прикасается кисточкой к младенцу Анне, — во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Глухонемая девчонка наблюдает обряд крещения.
— Крещается раба Божия Анна во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Батюшка обносит младенца вокруг купели. Вслед за священником идут крестные, чекист Василий Левко и примадонна Тамара Вольская.
Про совершенные в тот день обряды никто никогда не узнал, и мой папа на какое-то время перестал бояться Василия Левко. А батюшку скоро расстреляли. Наступило время большого террора.
Ночные бабочки летят на огонь керосиновой лампы в саду Левко. Даша играет на скрипке музыку Чернова. В плетеных креслах сидят и восторженно слушают ее гости Василия, чекисты, балерины и певицы. Блестят ордена, ромбы, драгоценности дам, рюмки и бокалы. У Степы на коленях годовалая Аня. У Тамары Вольской — новорожденная ее дочь Зиночка.
Даша заканчивает играть. Аплодисменты.
— Браво! Бис! — кричат гости. Варя снова играет.
Так совпало, что в самое страшное время террора мои родители сблизились с Левко. Вокруг все время кого-то арестовывали, а они каждый вечер собирались или у наших, или у Левко, устраивали музыкальные вечера, играли в шарады, выпивали, танцевали и веселились ночи напролет. Жить стало веселее. Левко даже построил в своем доме первый в Шишкином Лесу городской сортир.
Пораженный великолепием фаянса и кафеля, Степа застывает на пороге ванной.
— Вот, пожалуйте бриться, — с тихой гордостью демонстрирует Степе невиданное новшество Левко. — Это унитаз. Это ванна. Это биде. Как в лучших домах Лондона. Вода пока не подведена, прислуга носит ведрами. Но уже тянут от станции водопровод.
В спальне Левко на стене висит ковер. На ковре сабля Левко и фотография Сталина, курящего трубку. Вольская показывает фотографию Варе.
— Видите, здесь автограф Иосифа Виссарионовича. «Другу Васе от Coco». А это Васина золотая сабля, которой его наградили под Царицыным. Вася же герой Гражданской войны. Но он очень замкнутый человек. Мы с ним мало разговариваем. Это счастье, что у нас такие соседи, как вы. Есть хоть с кем поболтать. Но он очень добрый и страшно меня балует. И у него очень хороший вкус. Я вам просто, как художнику, хочу показать, что он мне дарит.
Вольская открывает шкатулку, стоящую на трюмо, и начинает вынимать оттуда драгоценности.
— Но это же старинные бриллианты, — удивляется Варя.
— Да, это Васины военные трофеи. Настоящие фамильные драгоценности. И, по-моему, очень изящно подобраны. Да?
— Да. Поразительно, — растерянно кивает Варя. Она достает из шкатулки и рассматривает золотые карманные часы.
— Это Васины наградные золотые часы. Он их никогда не носит, — говорит Вольская. — Он очень скромный человек.
А в саду гости поют хором. Полонский поет и дирижирует. У него приятный бас. Даша смеется и подыгрывает на скрипке. У Левко за нашим забором всегда поют шуточные, веселые песни — сейчас все больше про кузнечика поют, раньше пели другое, но тоже веселое:
На столе стоит чернило,
А в черниле два пера,
Прощай, папа, прощай, мама,
Я поеду на Кавказ.
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,