А десяток мучаю!
Варя и Тамара Вольская выходят из дома, и Вольская присоединяется к поющим, выводя мощным оперным голосом:
Юбку новую порвали
И разбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
И гости хором подпевают:
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
А Варя отводит Полонского в сторону и тихо сообщает:
— Миша, у Левко папины часы.
— Какие часы?
— Которые пропали, когда папа умер.
— Ты уверена? — пугается Полонский.
— Да. Вот же его вензель.
И показывает зажатые в кулаке часы.
— Боже мой! Что ты наделала! — тихо пугается Полонский. — Ты их украла?!
— Я украла? Это он украл.
— Варя, ну так же нельзя думать о человеке! Наверно, он просто нашел тогда этих мерзавцев, которые убили Ивана Дмитриевича. И взял у них часы.
— И ничего нам не сказал?
— Ну да. И это с его стороны очень тактично. Чтоб нас лишний раз не травмировать...
— Миша, что ты несешь? — в тихой ярости спрашивает Варя. — Это часы моего отца. Они наши. И ты будешь их носить назло этой сволочи.
— Я? Никогда я не буду их носить!
Полонский боялся Левко откровенно, а Варя боялась в скрытой форме, но оба сильно боялись. Поэтому про эти часы Варя и Полонский никому не рассказали. И Полонский их никогда не носил. Но позже их стал носить мой папа. Не при Левко, конечно.
Это через несколько лет, а сейчас Вольская поет своим великолепным голосом:
Елки-палки, лес густой,
Ходит папа холостой.
Когда папа женится,
Куды ж мама денется?
И гости хором:
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
Василия и Степы среди поющих нет. Они все еще в ванной. Василий Левко сидит на унитазе.
Степа — на краю ванны. Они смотрят на биде и пьют красную водку. Василий уже сильно пьян. Степа тоже.
— И все это, Степа, только для Тамарки, — говорит Василий, — только для нее. Мне это, Степа, и на хер не нужно. У меня папаша родился крепостным Черновых. Мы к роскоши не привыкшие. Это все только ей.
— Это настоящая л-л-любовь. — Степа старается, чтобы голос его звучал искренне.
— Я тебе говорю, Степа, не про любовь, а про совсем другое. Я ей обещал: Тома, родишь сына, будет у тебя биде. И вот биде стоит. А она родила мне девку.
— Она еще родит вам сына, Василий Семенович, — говорит Степа.
Уже небо порозовело за деревьями на востоке, а гости все еще веселятся, теперь они танцуют на утоптанной площадке перед домом Левко.
Степа танцует с Дашей.
— В общем, я решил, — говорит он. — Если ты родишь сына, я тоже д-д-достану биде.
Биде у нас в доме до сих пор нет. Хотя мама родила Макса, а потом меня. А Вольская родить сына так и не успела. Это была последняя ее веселая ночь. Скоро ее арестовали.
В комнате на втором этаже дома Николкиных потушен свет. Занавески задвинуты. Прижавшись к окнам, Степа, Даша, Полонский и Варя смотрят на двор соседей. Тишина. Кукует кукушка. Плачет ребенок.
Василий Левко с плачущей Зиночкой на руках стоит на крыльце.
Двое в шинелях сажают Вольскую в черную машину.
— Сейчас везде берут жен, — говорит Полонский. — Ну, это хотя бы понятно.
— Что тебе понятно? — спрашивает Варя.
— Жены слышат дома разговоры мужей, — говорит Полонский. — Иногда спьяну обсуждаются государственные секреты. Потом жены эти секреты где-то выбалтывают. Тем более Большой театр. Там бывает полно иностранцев.
— Миша, что ты опять несешь?
— Я не несу. В Большом уже взяли несколько человек. В этом же есть какая-то логика.
— Никакой логики нет, — говорит Варя. — Если арестуют меня, Дашу или Степу, ты в этом тоже увидишь какую-то логику?
— Наверное, надо к Василию Семеновичу зайти, — говорит Даша.
— Ну, это лишнее, — говорит Варя. — Зачем это делать? Мы не так с ним близки.
— Зиночка плачет. Он же один с нею не справится. У них сегодня няня выходная.
— Никуда ты не п-п-пойдешь, — говорит Степа.
— Почему я не пойду?
— Потому что каждую ночь могут прийти и к нам.
— Тем более, — говорит Даша.
— Почему к нам могут прийти? — спрашивает Варя.
— П-п-потому что про меня статья лежит в «Правде», — говорит Степа.
— Какая статья?
— П-п-плохая, — говорит Степа. — Про «Тетю Полю». Меня хотят объявить формалистом. У Зискинда тоже началось со статьи.
— Тем более я туда пойду, — говорит Даша.
— Почему «тем более»? — спрашивает Полонский.
— Потому что я вспомнила про козу.
— Про какую козу?!
— Степа знает, про какую козу. Это когда потом бывает стыдно.
Василий Левко разжигает примус и ставит на него кастрюльку с молоком. Из соседней комнаты слышен плач Зиночки. Левко уже пьян, но он наливает из бутыли еще стакан красной водки, залпом выпивает ее и занюхивает рукавом.
После того как Полонский дал Василию Левко рецепт нашей рябиновой, комиссар пил только ее и делал все точно по рецепту, но у него она отдавала сивухой.
Стук в дверь.
Левко вынимает из кухонного ящика наган, кладет его в карман и идет открывать.
В дверях стоит Даша.
— Василий Семенович, я пришла... Не нужно ли вам чего?
— Ну, заходи, раз пришла. Она входит.
— Вот такие дела, — говорит Левко.
— Я могу как-то помочь с Зиночкой.
— Ничего не надо. Молоко уже закипает. — Левко в упор, мрачно смотрит на нее, шевелит желваками.
— Она уже час плачет, — говорит Даша. — Я могу ее перепеленать.
— Пусть развивает легкие. Будет певица, как ее мамаша.
— Я могу взять пеленки постирать вместе с нашими, — предлагает Даша.
— Утром прислуга постирает, — неподвижно смотрит на Дашу Левко. — Я, Дашенька, знал, что ты сегодня придешь. И ты пришла.
— Я просто подумала...
— Я знаю, что ты подумала. Я знал, что ты сразу придешь, когда ее здесь не будет.
— Она же ни в чем не виновата, — говорит Даша.
— Значит, виновата.
— Но вы же в это не верите.
— Это, Дашенька, вопрос не веры, а государственной безопасности, — глядя ей неотрывно в глаза, говорит Левко. — И я проглядел. И за это отвечу.
Зиночка за дверью плачет громче.
— Я ее на ручки возьму.
— Не надо.
— Тогда я пойду?
— Ты, я вижу, меня не понимаешь, — говорит Левко. — Что я сейчас сказал?
— Чего я не понимаю?
— Того, что я сейчас тебе сказал. Я сказал, что я за это отвечу. — И Левко показывает ей спрятанный до этого момента за спину револьвер. — Я знаю, что должен за все ответить. Поэтому, когда за мной придут, меня уже не будет. Я, Дашенька, накажу себя сам.
Не совсем понимая, что происходит, но уже сильно испугавшись, Даша начинает пятиться к двери:
— Василий Семенович, это у вас нервная реакция. Вы успокойтесь. Это у вас потому, что вы ее очень любите...
— Нет, Дашенька, — и Левко вдруг улыбается, — я ее не люблю и никогда не любил. Любил я совсем другую женщину. Любил я всегда, Дашенька, только тебя.
И становится между Дашей и дверью. Теперь Даша пугается не на шутку.
— Разрешите мне выйти.
Но Левко оттесняет ее от двери.
— Потому я и знал, — улыбается он, — что ты перед смертью моей придешь. И ты пришла.
— Извините, мне пора домой.
— Нет. Нет. Куда домой? Раз решилась прийти, теперь уходить нельзя. Ты и сама это понимаешь. Теперь все. Раз уж пришла.
Только сейчас она понимает, насколько он пьян.
— Василий Семенович, я вас боюсь.
— Ты? Меня? Не верю я тебе, Дашенька. Ты никогда меня не боялась, да и чего бояться? Это судьба. Ты за забором еще в одних трусиках бегала, а я уж не мог глаз от тебя отвести. Уже знал, что дождусь. Долго ждать пришлось. А что делать? Надо было дождаться. Иногда думал — с ума схожу. Твои ж родичи моего отца сгноили, их всех сажать надо. А из-за тебя, Дашенька, я их терпел.
Он хватает ее за плечи и пытается поцеловать. Даша отталкивает его, но он держит ее крепко, дышит в лицо.
— С работы, бывало, приезжаешь, усталый как черт, — улыбается он совершенно безумной улыбкой, — а ты тут как тут, ждешь меня, за забором на скрипочке своей гаммы разыгрываешь, и я знаю — это ты мне знак подаешь. И в животе внизу все так и замирает. А что делать — мала еще. Надо ждать. А потом ты лифчики стала носить. Ну, думаю, теперь скоро. А ты за Степку вышла. Зачем все это было, Дашенька? Зачем мы с тобой все это натворили? Я ж из-за тебя на этой сволочи женился. Зачем все это с Тамаркой было, если ты — вот она, если ты все равно ко мне в конце концов пришла?
Даша пытается вырваться. Он лезет к ней за пазуху, ощупывает.
— Отпустите меня!
— Теперь уж не отпущу. Я, Дашенька, тебя перед смертью, но дождался. А раз дождался — хрен отпущу.
Прижимает ее к стене. Тискает.
— Молоко выкипает! — вдруг пронзительно кричит Даша.
Левко инстинктивно оборачивается, и тут моя будущая мама вырывается, прыгает к примусу, хватает кастрюльку и выплескивает кипящее молоко комиссару в физиономию.
В глаза не попало, обварило ему только щеку и шею. Он охает, садится на пол и, обхватив руками лицо, начинает молча раскачиваться. Вперед-назад, вперед-назад.
Даша выскакивает в соседнюю комнату, хватает плачущую на диване Зиночку, выбегает вон и, подвывая от стыда и страха, бежит с Зиночкой на руках через сад к нашему дому, где Степа уже ждет ее на крыльце.
А Левко от боли протрезвел и не застрелился. Следы ожогов остались навсегда, но его вслед за женой не арестовали, так что моя мама спасла его от самоубийства. Мой папа после этого происшествия стал бояться Левко еще больше, чем раньше. Дружба домами прекратилась надолго.
С Вольской Василий Левко сразу развелся. Тогда можно было развестись заочно. И она, отсидев шесть лет, вышла замуж за академика Яблокова. Зиночку он ей назло не отдал. А у Вольской и академика родилась потом дочь Ксения, да, та самая Ксения Вольская, которую я много лет спустя стал снимать в кино и в которую я всю жизнь был влюблен. Был влюблен, а женился на Нине. Но я сейчас не об этом. Я сейчас о том, что ненависть и любовь между нами и Левко всегда были так перепутаны, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.