любитель взрывчатку достал? Но что любитель — это точно. Он знал, что Алексей Степанович Благотворительным камчатским фондом руководит, вот идея у него и возникла — отомстить за обиды да еще девять миллионов долларов заграбастать. Особенно когда деньги ужасно нужны.
— Кому нужны? — спрашивает Степа.
— Да любому человеку деньги нужны. Бывает, люди на обложках журналов мелькают, как ваш внук Антон Николкин, а копнешь — клуб этот дорогущий в долг построен и не очень пока что оправдывается. И Маша Николкина со своими галереями не очень-то процветает. Бум на российскую живопись поутих, а у нее дорогие контракты с залами в Нью-Йорке и Париже. Деньги очень бы ей пригодились. И Константину Николкину деньги на следующий фильм после первого провала никто не дает. А Таня сниматься хочет, молодость-то проходит. Ой как ему деньги нужны. И Максим Степанович Николкин в Лондон свой не очень торопится, потому что на постановку задуманного им грандиозного мюзикла «Вурдалаки» нужны миллионы. А их у него в данный момент нет.
Степа морщится и быстро жует губами.
— Вы сейчас думаете: то ли этот Панюшкин детективов начитался, то ли просто издевается. Так ведь конкретно я никого из ваших близких пока не подозреваю. Я просто напоминаю вам, что деньги каждому из них позарез нужны, и каждый из них знал, что ваш сын в тот день приедет в аэроклуб господина Каткова.
— Я не знал, что он в тот день приедет! — вступает в разговор Катков. — Я ж вам говорил, меня там не было. Вы же проверяли. Не было меня там!
— Но Алексей Степанович мог накануне позвонить вам по телефону, предупредить, что туда приедет.
— Он мне не звонил! Не говорил я с ним!
— И это правда, — кивает Панюшкин. — Он, может, вам и звонил, но телефон у вас в тот день вообще не работал. Я это тоже проверял. Отключили его за неуплату. Поэтому я вас не подозреваю. Но не только вас, там и Жорика не было. Никого там не было. Вот они, когда узнали, что Алексей Степанович туда едет, вошли туда беспрепятственно и самолет заминировали.
— Но он был там, Жорик! — говорит Катков. — Он там все время был!
— Врет. Не все время он там был. Уходил и оставлял без присмотра. Так что крыша у вашего семейства, Степан Сергеевич, как видите, совсем дырявая.
— К-к-кто это сделал? — спрашивает Степа.
— Пока не знаю. Но оно все скоро само определится. Потому как все в руках Божьих. И не мы пути свои выбираем, а пути выбирают нас. Как в ваших смешных стихах про лошадь:
Я тяну ее направо —
Лошадь пятится в канаву.
Я в канаву не хочу.
Но приходится — лечу.
— Это не мои стихи, — кривится Степа. — Это Сергей Михалков написал.
— Тоже хороший писатель, — вздыхает Панюшкин. — Богаты мы талантами, ох богаты. И что удивительно: такая высокая духовность — и столько убийств. Или это как-то связано? — Поймав Степину гримасу, он ненадолго умолкает. — Увлекся. Опять философствую. Хотя обидно. Мечтал с великим писателем по душам поговорить — и не получилось. Ну все. За обед спасибо. А насчет взятки — так за что с вас брать, если вы все равно уверены, что убил его Левко, и про страсти человеческие слушать не желаете? Прощайте.
И, распушив ладонями снизу вверх бороду, Панюшкин с достоинством удаляется. Пианист, глядя ему вслед, играет Шопена.
Мой папа понимает, что человеческие страсти существуют, но сам он им не подвержен. Моя мама не была для него объектом страсти. Она была его жизнью. И в год, когда я родился, в сорок первом, эта жизнь чуть не прервалась.
2
Темный эскалатор метро неподвижен и пуст. Обросший двухдневной щетиной, тощий и грязный тридцатилетний Степа в шинели с офицерскими ромбами, револьвером на боку и мешком за плечами топает вниз покрытыми засохшей глиной сапогами. Приглушенные расстоянием взрывы авиабомб остаются позади, а оттуда, снизу, из тускло освещенного провала станции метро «Маяковская» все громче доносятся звуки скрипки.
На дощатых топчанах, на раскладушках и просто на полу тесно сидят и лежат женщины, дети и старики. Мужчин почти нет, поэтому Степу провожают глазами.
Он пробирается к помосту, на котором играет на скрипке Даша.
Аккомпаниатор замечает Степу и подает Даше знак. Взглянув в сторону Степы, она отворачивается и продолжает играть.
Степа садится на пол и ждет.
Народ вокруг Даши слушает музыку, но чем дальше от помоста, на котором выступают артисты, тем больнее людей заняты своими делами. Там, где сидит на полу Степа, не слушает уже никто.
Вокруг него под звуки скрипки люди спят, едят, читают, нянчат детей и разговаривают.
Над ухом у Степы мальчик с завязанным материнским платком горлом громким шепотом рассказывает что-то девочке в очках. Она испуганно выпучила глаза. Переговариваются они шепотом, но Степа близко и слышит каждое слово.
— Этого не бывает, — шепчет девочка в очках.
— А ты в метро спала? — спрашивает мальчик.
— Нет.
— А заснешь — так и будет. Когда все пассажиры выйдут, поезд приедет на секретную станцию, и там тебя разбудят, вытащат из вагона и закуют в цепи.
— Врешь! — испуганно шепчет девочка.
— Зуб даю, — воровским жестом клянется мальчик. — Кто проспал и проехал последнюю станцию — того заковывают в цепи, и они остаются под землей навсегда. И их заставляют работать. Они там в полной темноте смазывают такие громадные колеса, чтоб ехали эскалаторы и поезда. И им дают такие порошки, чтоб они ничего не помнили.
— Врешь!
— Зуб даю. И они ничего не помнят, и живут, и работают там, в темноте под землей, всю жизнь. А когда они становятся старыми-старыми стариками и больше не могут работать, то их прямо перед смертью сажают в поезд и вывозят туда, где люди, и будят. И эти старые старики вдруг просыпаются утром в вагоне метро. А вокруг все молодые. И эти старики, когда просыпаются, они про свою жизнь под землей ничего не помнят. А только видят, что уснули молодыми, а сейчас уже старики и вот-вот умрут. И от ужаса они кричат ужасными голосами. Вот так.
Он разевает рот и страшно оскаливает зубы:
— А-АААААА!
— А-а-а-а!!! — в ужасе вскрикивает девочка. Вокруг на них шикают.
Даша уже закончила выступление. Аплодисменты. Даша раскланивается, спускается с дощатой эстрады и, не оглянувшись на Степу, уходит, протискиваясь между топчанами. Степа подхватывает свой сидор и торопится за ней.
Даша присаживается на топчан рядом с ожидавшей ее Варей, берет из рук ее младенца, то есть недавно родившегося меня, расстегивает концертное свое бархатное платье и начинает кормить ребенка грудью.
Я смотрю вверх, на потолок. Выражение моих глаз осмысленное.
Даша, следя за моим взглядом, тоже смотрит вверх. Над нами овальный плафон — самолет с белыми крыльями в синем небе над рыжими соснами.
И это первое, что я помню в своей жизни, — мозаики художника Дейнеки на потолке станции «Маяковская». А может быть, это не моя память, а мамина и папина. Они так часто рассказывали об этой их встрече на станции «Маяковская», что мне кажется, будто я помню все это. Я же говорю: где кончаюсь я и начинается все остальное, понять невозможно.
Степа уже стоит у Даши за спиной, тоже смотрит вверх, на потолок. Варя только сейчас узнала Степу в замызганном и измученном офицере.
— Боже мой, это же вы, Степа! Здравствуйте, Степа! Как вам удалось нас найти?
— Чудом. Я зашел на нашу квартиру, и соседи мне там сказали, что вы можете быть здесь.
Даша с ним не здоровается. Он целует ее в затылок. Она передергивает плечами. Кормит меня, продолжая смотреть на потолок.
— Соседка по площадке, Любовь Юльевна, сказала, что вы здесь, — говорит Степа. — Я увидел ее с детьми за минуту до их отъезда. Они уезжают в Ташкент. Весь дом уже эвакуировался. Представляешь, как мне повезло, еще бы минута, и они бы уехали, и я бы тебя здесь не нашел.
Даша смотрит на потолок, на мозаики. Степа тоже смотрит.
— Я раньше не замечал — тут же сосны, как у нас в Шишкином Лесу.
— Это они и есть, — говорит Даша. — Дейнека рисовал сосны, когда гостил у папы. А тебя, как всегда, не было дома.
— Что значит это «как всегда»?
— То, что тебя никогда не было дома.
— Ты тоже уезжала на гастроли.
— Это зависело не от меня. А ты сам всегда уезжал.
— Куда я всегда уезжал?
— В Сочи. Я не знаю, куда ты всегда уезжаешь. А теперь совсем исчез.
— Алешу надо перепеленать. Я схожу за водой, — говорит Варя, берет чайник и поспешно уходит.
— Я два дня до тебя добирался. Я принес продукты, — говорит Степа.
— Лучше поздно, чем никогда.
— 3-з-зачем ты так?
— Как? Я только сказала, что ты мог прийти слишком поздно. У меня почти нет молока. Твой сын мог умереть с голоду.
— Даша, я не мог раньше. Я же в армии.
— Ты не в армии. Ты всего лишь во фронтовой газете.
— Это то же самое, что армия. Я начинаю плакать.
— Алеша тебя боится, — говорит Даша. — Он тебя не знает. Он тебя почти не видел. Макс тоже тебя забыл.
— Даша, я пешком прошел через всю Москву. Я попал п-п-под бомбежку. Меня раньше не отпускали. Я сейчас в командировке. Я придумал себе эту командировку чтоб повидаться с вами. Сказал, что напишу статью о т-т-тружениках тыла. Я возьму интервью у тебя. Как у т-т-труженицы тыла.
— Ну, слава Богу, хоть в чем-то я тебе пригодилась.
— Что с тобой происходит?
— Со мной? Что с тобой происходит? Ты же совершенно устранился.
— Я не устранился. Я, между прочим, пишу тебе каждый день, а ты мне раз в неделю.
— Ты упрекаешь в чем-то меня?
— Я только хочу сказать, что другим жены п-п-пишут чаще.
— Ты обсуждаешь нашу переписку с другими?
— Я не обсуждаю. Но им приходят письма, а мне нет.
— Мне некогда писать. Я с утра до вечера выступаю в госпиталях. И у меня новорожденный ребенок, и мама приносит мне его кормить, и я нацеживаю молоко впрок. А Макс и Анька с папой в Шишкином Лесу, потому что папа не хочет эвакуироваться. Там нет дров, и они все простужены. А ты исчез.