Шишкин лес — страница 59 из 62

— Тогда надо забрать сюда Петьку. Ты же про него все время думаешь.

— Наверное, Нина уже уложила его спать. Они его мне не отдадут.

— При хорошем адвокате отдадут. Тем более у Котьки роман с этой журналисткой.

— Это ты устроил?

— Клянусь, нет. Сама появилась. Просто повезло.

— Тебе стало везти.

— Да. И ты, и Камчатка. В один день. Танька, я счастлив.

Постепенно, не сразу, до него доходит, что она больше не уйдет.

— Танька, я счастлив, — повторяет он.

— Молчи. Сглазишь.

— А вот не буду молчать. Почему у нас, когда плохо, можно всю дорогу трендеть, и это нормально, а когда хорошо — все молчат. Это, блин, в России какая-то исторически сложившаяся херня. Я, Танька, не хочу молчать, когда мне хорошо! Я счастлив!

Он орет уже во весь голос:

— Я счастлив!!!

Автоматчики уже стоят на лестничной площадке Левко и слышат за дверью его крики.

— Я счастлив!!!

Офицер показывает автоматчикам на часы и знаками объясняет, что приказано подождать.


Пилот вертолета совершает круг над полем и опять смотрит на фосфоресцирующие зеленые силуэты Маши и Степы в приборе ночного видения.


Голос пилота слышен в машине Петрова:

— Никого нет.

— Уж больно все это нелепо, — говорит Петров Сорокину. — Еще раз, что тебе Степан Сергеевич говорил?

— Он мне много чего говорил.

— С самого начала, что он тебе сказал? Когда позвонил тебе в Париж?

— Он сказал, что это политическое убийство, организованное Левко, но заказанное на самом верху. Поэтому он не может обратиться за помощью в официальные органы и просит меня помочь.

— Холодно, — говорит из динамика Машин голос, — и я хочу писать.

— Так пописай, деточка, — говорит Степин голос. — Ты же меня не стесняешься. Как сейчас помню...

— Ну пожалуйста, не надо! — вскрикивает Машин голос.

— Ну что за проблемы? Отойди в сторону. Темно же, ни черта не видно.

— Я не хочу больше это обсуждать!

— Ну так терпи, тебе же хуже.

— Они там окоченели на ветру, — говорит Сорокину Петров. — Отнеси им кофе.

— А ты слышал, в чем она меня подозревает?

— Тем более отнеси кофе.


В машине тепло, а в поле ветер задул сильнее, дождевая пыль залепляет глаза. Маша дрожит от холода. Степа обнимает ее, чтоб хоть как-то согреть, но он и сам замерз до костей.

— Неужели ты ему сказал, что это я прошу его приехать? — спрашивает Маша.

— Нет! Памятью Дашеньки клянусь. Нет!

— А что ты ему сказал?

— Я ему сказал, что Леша был по делам у Левко и там случайно увидел некую бумагу, проект секретного соглашения. И собирался предать это гласности.

— Что он увидел? Какую бумагу?

— Проект договора о продаже Камчатки Японии.

— Дядя Леша видел такой документ?

— Нет.


Сорокин и Петров в машине напряженно вслушиваются в голоса из динамика.

— Я не понимаю, — говорит Маша.

— Ну, я ему должен был доказать, что это политическое убийство, — говорит Степа. — Мы же без Сорокина столько денег бы не достали. И я боялся за вас всех. Ведь они уже похищали Петьку. И я боялся, что они опять...

— То есть ты про эту бумагу, которую Леша видел, Сорокину наврал? — спрашивает Маша.

— Ну д-д-да. Чтоб он точно приехал.


Пилот в кабине вертолета тоже слышит это признание и изумленно качает головой:

— Твою мать.


Сорокин молча хватается руками за голову.

— Ну дед, ты даешь, — звучит из динамика голос Маши. — Все. Я больше не могу. Только отвернись.

Уходит. Слышно чавканье ее ног по мокрой земле.

— Ну и семейка, — говорит Сорокину Петров. — Ладно, неси им кофе. Когда кто-то появится, мы тебе заранее посигналим.

Сорокин с термосом в руках выходит из машины.


Степа стоит у креста один. Дождь припустил сильнее. Маша возвращается из темноты. Вид у нее совсем потерянный.

— Я понимаю, я нехорошо п-п-оступил. — Степа снова обнимает ее и прижимает к себе. — Но я тогда п-п-подумал: вот мне уже восемьдесят пять, и Лешенька п-п-погиб, и вы все не очень счастливы. Ты издергана и одинока. У Кати с Таней все совсем п-п-плохо. Макс, в свои шестьдесят лет, неустроен и неуверен в себе, как п-п-подросток. Антошка весь в долгах. Нина дружит с Ксенией, которая испортила ей всю жизнь. Ксения пьет. И я подумал: а зачем я, собственно, жил? Зачем жили Чернов и Полонский, Варя и Дашенька? Если в результате вы все несчастливы, все эти жизни были бессмысленны. И все бессонные ночи, и стихи, и музыка, и талант, и успех — все бессмысленно. Потому что — вот оно, все кончается полной катастрофой. Лешеньку убили, и скоро еще кого-то из нас убьют. И я должен что-то сделать, чтоб вас уберечь. И я ему наврал. Не плачь, деточка, зато он нам теперь помогает. Не плачь.

— Да не поэтому я плачу.

— А почему?

— Я не беременна.

— Я не понимаю?

— Ну что тут понимать.

Петров в машине и пилот в вертолете прислушиваются.

— А почему ты думала, что беременна, а теперь вдруг решила, что не беременна? — спрашивает Степа.

— Ну, деда, не хочу я обсуждать эти медицинские подробности. Не беременна, и все.

То она этого ребенка хотела, то расстроена, что его не будет. Николкинское недержание идеи. Степа прижимает ее к себе и гладит по голове. И тут она видит поверх его плеча вынырнувшую из темноты фигуру. Вздрагивает. Но фигура оказывается растерянно улыбающимся Сорокиным с термосом в руке.

— Он здесь? Какая мерзость! — вскрикивает Маша и отталкивает Степу. — И ты знал, что он здесь?

— Ну откуда же я мог знать? — врет Степа. Современные молодые критики пишут, что мой папа — самый лживый из советских литераторов. Это неправда. Так, как он, врали многие. Но врать папе, конечно, приходилось часто. Особенно в восемьдесят третьем году, после того как Макс остался в Англии.

2

Лето восемьдесят третьего. Глубокая ночь. Кукует в лесу кукушка. Грохочет вдали длинный товарняк. Окна в нашем доме открыты и темны. И вдруг оттуда доносится тонкий жалобный вой моего папы.

Ему семьдесят один год. Он кричит во сне и просыпается оттого, что моя мама тормошит его. Ей семьдесят два года.

— Степа, милый, проснись! Что случилось? Ты во сне плакал.

— Мне приснилось, как будто тебя рядом нет.

— Я здесь.

— И как будто я умер.

— Ну, и как там, на том свете? — обнимает его Даша.

— Ужасно глупо. П-п-представляешь, там п-п-приемная, как у Суслова. Референт и две секретарши. Такие п-п-пышные блондинки.

— И ты им надписывал свои книги?

— Нет. Они сказали, что меня не примут.

— Куда не примут? В рай?

— Вообще не примут. Ни в ад, ни в рай.

— Почему?

— Не объяснили. Просто не примут, и все. И это почему-то было очень страшно.

— Это потому, что ты все время думаешь про Макса. Давай выпьем, а?

— Давай.

Они стоят у буфета. Даша кутается в халат. Степа наливает себе и ей красной водки.

— На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят, — говорит он. — И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт.

Папу вызывали в ЦК и намекнули, что надо написать письмо с осуждением поступка Макса. Это они с мамой и обсуждают.

— Леша такое письмо не подпишет, — говорит моя мама.

— Достаточно, если подпишем мы с тобой.

— Ты уверен?

— Так они г-г-говорят. И они не требуют, чтоб мы от Макса отказывались. Не надо даже писать, что мы его поступок осуждаем как антисоветский. Достаточно указать, что мы не разделяем взгляды и преданы Родине и п-п-партии. Вот, смотри.

Достает из ящика буфета лист бумаги с текстом.

— Ты что, уже написал?

— Да. Видишь, я тут, поскольку мы не члены, слово «партия» даже не пишу. Просто «преданы Родине». А ведь это так и есть. Мы же Родине преданы. Тут все искренне.

Письмо, осуждающее Макса, я так и не подписал, а мои родители подписали, и оно было опубликовано в «Литературной газете». После этого многие перестали с папой здороваться. Но он остался секретарем Союза писателей, и запрет с поездок был снят. А через месяц умер Василий Левко.


Вот он, наш главный враг, восьмидесятитрехлетний Василий Левко, лежит в гробу. У него нездешнее, спокойное лицо. Рядом Павлик Левко, в парадной форме прапорщика, Женя Левко, в трауре, и пятидесятиоднолетняя Зина Левко — в ярком кокетливом платье.

Моя мама кладет на гроб цветы.

Когда он умер, Павлик был в армии, кстати, в Афганистане, Женя со своим мужем Васюковым в Шишкином Лесу бывали редко, а у Зины опять было ухудшение ее болезни. Зина пять дней никому не говорила, что ее отец умер. Когда моя мама пришла положить на гроб цветы, в доме был ужасный запах. Поэтому вокруг гроба горело очень много свечей. Похоронили его на Новодевичьем, недалеко от могил Черновых, Полонских и Николкиных. А потом умер Брежнев.


На крыльце у двери Николкиных красный флаг. По телевизору показывают государственные похороны. Духовой оркестр играет похоронный марш. По улице мимо Колонного зала генералы в длинных шинелях несут на подушечках ордена.

А потом умер Черненко. Все знали, что и Андропов вот-вот умрет. Но в Шишикином лесу ничего не менялось. Только теперь с нами жили выгнанные из Ашхабада Лариса с Антоном.

На веранде кипит самовар. Семья Николкиных пьет чай с тортом. Тринадцатилетний восточный красавец Антон аккуратно ест торт ложечкой.

— Антоша, — говорит Степа, — торт надо есть не ложечкой, а в-в-вилкой.

— Почему?

— Потому что я, твой д-д-дедушка, ем его вилкой. Уж такая у нас семья. И твой прадед Полонский ел торт вилкой. И прапрадед Чернов ел вилкой. И твоя кузина Маша ест вилкой.

Услышав это, Маша демонстративно бросает вилку и ест торт руками.

Только Макса с нами не было. Макс теперь жил в Англии у Полы Макферсон.

3

Макс, одетый в шелковое кимоно, сидит за письменным столом п