«Здесь мы оставили реку и стали подниматься вверх по узкой долине реки Улегумена. Это горная река, поросшая разнообразным лесом, очень живописным, серебристо-белые облака берез, опушенных инеем (это значит, что чес стоит близко к полынье), перемежаются с лесом из голых ярко-пурпурных прутьев тальника; иногда дорога шла хвойным лесом, заваленным валежником из целых бревен, иногда своими многочисленными обломившимися сучьями напоминавших валы шарманок, усаженных шипами. В одном месте мы ехали в полугоре и могли смотреть на дно горной долины сверху: река, скованная ледяным саваном, лежала неподвижно под вашими ногами как в гробу между двумя отвесными стенами из твердой горной породы, вытянутыми точно по шнуру…»
Автор стремится прежде всего к точности, живописная сторона его словно бы совсем не интересует, а картина все-таки возникает. Так же, как и в работах Ивана Ивановича Шишкина.
«Занимаясь биографией Потанина, вчитываясь в его воспоминания, отчетливо представляешь, что 1858–1865 годы были для него годами взлета по интенсивности и разносторонности в приобретении знаний, по участию в политической жизни страны. Именно в это время Потанин прочно и осознанно переходит на социалистические позиции, выступает за освобождение крестьян от крепостной зависимости, организует сибирское землячество, входит в состав., организации «Земля и воля», выполняет ее задания, активно участвует в студенческом волнении 1861 года; вместе с большой группой студентов его арестовывают и держат в Петропавловской крепости. Через два месяца Потанина освобождают с требованием немедленно покинуть Петербург. Друзья были вынуждены взять его на поруки. В Сибирь Потанин вернулся с созревшим убеждением способствовать ее пробуждению к общественной деятельности», — читаем мы в одной из книг о Г. Н. Потанине.
Увлеченный его идеей обновления земли, познанием ее богатеть. Шишкин дает ему денег для поездки в Олонецкую губернию. Об увиденном и перечувствованном Потанин написал в очерке «Поездка на Олонец», который был опубликован в девятом номере журнала «Русское слово» за 1860 год.
Тянувшийся к людям, более общительный Потанин познакомил Шишкина и со своими друзьями — журналистом Николаем Ядринцевым и математиком Перфильевым.
На знакомства им везло. Да и как же быть иначе? Ежели ты человек любопытный, то и тебя не обойдут вниманием люди.
Однажды трое художников и Потанин были в бане; вымывшись, одевались в общей зале и разговаривали; припомнили, между прочим, о том, как русские бани удивили апостола Андрея Первозванного; кто-то привел цитату из летописи: «Хвощутся, хвощутся, овии живи вылезут…» Не успел он докончить, как из дальнего угла залы кто-то докончил цитату: «квасом уснеянным облеются, снова оживут». Друзья посмотрели в угол и увидели, что зала была не пуста; там одевался молодой человек, которого они прежде не заметили. Друзья продолжали свой разговор; экспансивный незнакомец продолжал вмешиваться в него (мы приводим слово в слово рассказ самого Потанина. — Л. А.), так что когда художники и Потанин оделись и пошли из бани, он уже был настолько короток с ними, что Шишкин, пригласив компанию пить чай в трактире «Золотой якорь», любимом художниками, не решился исключить из нее нового знакомого. «В трактире, — рассказывает дальше Г. Н. Потанин, — за чашкой чая случайный знакомец рассказал свою интересную биографию».
— Отец мой — бедный дьячок пермской епархии, — начал новый знакомый. — Когда я, окончив семинарию, пришел домой, отец дал пять рублей и сказал: «Иди в Пермь, отдай эти пять рублей секретарю консистории и попроси, чтоб он дал тебе невесту с приходом». Ну, вернулся в Пермь, а тут у меня другой план вырос — новый: вздумалось мне пешком пойти в Москву, поклониться московским святителям; пришагал в Москву, понравилось, и протесал я пешком в Киев, а там захотелось в Иерусалим — поклониться главным христианским святыням. Дошел до Одессы, здесь достукался до одной важной дамы, называть ее имени не стану, доставила она мне даровой проезд на пароходе до Яффы и дала письмо в русское посольство в Константинополе, письмо, предоставившее мне возможность — что тогда редким счастьем было — проникнуть под своды мечети Ая-София. В Палестине я немного задержался, зарабатывал деньги, служил псаломщиком в арабской православной церкви и обучал арабчат русской грамоте. Здесь, к слову, и сам подучился арабской грамоте. Скопил денег, сел на пароход и доехал до Константинополя, оттуда в Болгарию. Там снова принялся детишек русскому языку обучать, на церковном клиросе пел. Нужно было деньги на дорогу в Россию зарабатывать. Пока зарабатывал, с хорошими людьми сошелся. Наши братья-славяне, они против турок шли. Размышляли разумно. И я им сочувствовал. Но понимал, верите ли, что не хватает у меня знаний, чтобы правильно происходящее в мире понимать. А без этого жить невозможно. Невозможно, вы, уверен, к этой мысли раньше меня пришли. И решил я во что бы то ни стало добраться до Петербурга и заняться основательно. В Невской лавре и Петербургской духовной академии меня радушно встретили. И вот я уже месяц здесь, в столице.
«Духовенство и славянофилы, — писал Г. Н. Потанин, — обрадовались этому оригинальному, выносливому и полному жизненной энергии человеку. В нем увидели будущего миссионера. Его исключительная история облегчила ему знакомства; им интересовались разнообразные круги петербургского общества! Вот почему он так и сыпал в разговоре с художниками именами: Иван Аксаков, Владимир Ламанский, Кавелин…
Время от времени художники слышали о новом незнакомце, которым оказался Е. Д. Южаков — молодой литератор и честнейший человек. (Недаром, когда приехавший в Петербург тобольский губернатор А. И. Деспот-Зенович обратился к писателю С. В. Максимову с просьбой пригласить на государственную службу несколько литераторов, рассчитывая, что их честная служба внесет в чиновную атмосферу чистую, свежую струю, Максимов указал на Южакова, к которому испытывал, по словам Г. Н. Потанина, симпатию.)
В «Современнике» появились две статьи Южакова о его жизни среди арабов. Через студентов Духовной академии познакомился он со студентами университета и начал посещать занятия вместе с ними. Вовлеченный в студенческое волнение, он попал в Петропавловскую крепость, где просидел два месяца.
Его, равно как и С. В. Максимова и Павла Якушкина, причисляли к каликам перехожим. И он, вероятней всего, не возражал, слыша об этом сравнении. Он был цельным человеком и жил своей идеей…
С Потаниным Шишкин поддерживал отношения долгие годы, даже после того, как Григорий Николаевич покинул Петербург. Свидетельство тому письмо, написанное Г. Н. Потаниным из Сибири 24 апреля 1887 года:
«Многоуважаемый Иван Иванович.
Ваши «Офорты» лежат у меня на квартире. Огромное сибирское спасибо Вам, огромное, как сама Сибирь.
Жалею, что не увижу тех этюдов, которые Вы вывезете из Вологодской губернии. Не изобразите ли багунное болото, то есть моховое болото внутри словника, заросшее багуном? Какие разнообразные оттенки цветов торфяникова мха! Можно бы комбинировать из них рисунки, розаны и прочее.
Еще раз спасибо за офорты. Ваш
Григорий Потанин».
Будущий ученый не раз бывал в мастерской художника, наблюдая за его работой. Знаком был и восхищался этюдами, сделанными на Валааме. Шишкин пригласил на лето Потанина приехать на монастырский остров. Потанин принял приглашение, но смог осуществить поездку только через год.
Глава шестаяЖИЗНЬ ПРЕКРАСНОТИХАЯ, БЕЗМЯТЕЖНАЯ
Пасха в Петербурге скучная. Нева прошла. Погода прекрасная, весна в разгаре. Скоро лето, скоро вновь поездка на Валаам. И это единственное, что радовало.
«Надоел нам Петербург, — писал Иван Иванович родителям 9 апреля 1859 года. — Явился этот неумолкаемый гром экипажей по булыжной мостовой, зимой хоть не беспокоит. Вот настанет первый день праздника, явится бесчисленное множество на улицах всего Петербурга, треуголки, каски, кокарды и тому подобная дрянь делать визиты.
Странное дело, в Петербурге, если вы прошли в обыкновенное время, не в праздник, в какое хотите время дня, вы ежеминутно встречаете или пузатого генерала, или жердину офицера, или крючком согнутого чиновника — эти личности просто бесчисленны, можно подумать, что весь Петербург полон только ими, этими животными…»
Усталость чувствуется за строками письма, скепсис и какой-то внутренний протест против столичной жизни. Даже о великой княгине Марии Николаевне — президенте Академии художеств пишет в это время с пренебрежением: «…долго очень ждали пресловутую Марью Николаевну».
А может, это отклик противоречивых размышлений над происходящим, которые овладевали им в это время?
Не мог не знать Иван Иванович, что великая княгиня Мария Николаевна сделала для развития русского искусства. Живя в Италии, серьезно занималась изучением творчества западноевропейских мастеров. Ее коллекция была одной из лучших частных коллекций в Европе. В ней были работы Тициана, Тьеполо, Перуджиио, Боттичелли, Кранаха Старшего…
Умной и образованной женщиной считал ее А. И. Герцен. Едва ли не от великой княгини Марии Николаевны исходило пожелание, чтобы Академия художеств обратилась к византинизму, ибо — так считали при дворе — восприятие византийского наследия после долгого пренебрежения к нему могло помочь выработаться подлинно русскому стилю в архитектуре, живописи, помогло бы необычайно полно и глубоко выявить народный дух, народные понятия и верования.
Размышляя о назначении Академии, великая княгиня приходила к следующей мысли: «Императорская Академия художеств, как и само название показывает, есть высшее заведение для образования художественного, обязанное направлять и поддерживать его в строго классическом духе. Таким образом, Академия должна быть не началом воспитания, а продолжением его. Молодой человек, поступающий в Академию, падет на бесплодную почву, и цель воспитания академического не только не принесет хороших плодов, а, напротив, будет одним из путей к пролетариату».