После закрытия выставки, принесшей ему такой успех, он получил звание профессора и вошел в круг художников, группировавшихся вокруг Академии и Общества поощрения художников.
Вспоминая о возвращении своем в Россию в 1860 году, А. П. Боголюбов писал: «Я пошел в Академию. Августейший президент В(еликая) Кн(ягиня) Мария Николаевна предложила мне безвозмездно брать учеников Академии пейзажистов на выучку. Молодежь стала ко мне ходить — я им проводил мои европейские взгляды на искусство, рекомендуя главное писать поболее этюдов с натуры и не набросками, как у нас называется работа художников, а окончательно и серьезно. Из всех молодых людей я встретил талантливого одного Ив(ана) Ив(ановича) Шишкина… Остальное все было посредственно».
Боголюбов по матери доводился внуком А. Радищеву. В свое время учился в Морском кадетском корпусе. Был «отчаянной веселости и нрава».
Мичманом ходил в заграничные плавания. Посетил музеи Амстердама, Роттердама, Гарлема, Лондона.
Как-то член российской императорской фамилии герцог Максимилиан Лейхтенбергский, в то время президент Академии художеств, путешествуя на пароходе, обратил внимание на молодого лейтенанта, ознакомился с его рисунками и посоветовал серьезно заняться живописью.
— Заместо того, чтобы быть дюжинным офицером, — сказал он, — будьте лучше хорошим морским художником, знатоком корабля, чего у нас нет в России.
Благодаря ему было получено у Государя разрешение принять Боголюбова в Академию художеств с оставлением его на флоте.
В 1853 году за три вида Ревеля и за «Вид С.-Петербурга от взморья» А. П. Боголюбов получил золотую медаль и право на заграничную поездку.
Занимательный рассказчик, живой души человек привлек внимание и Шишкина. Со вниманием слушал он рассказы его о европейских художниках Коро, Тройоне, Добиньи.
— Старик Коро часто бывал у меня, — рассказывал Боголюбов. — Покуривал свою коротенькую трубку, которую в виде лакомства набивал турецким табаком. Крайне симпатичный человек. Давал советы, садясь за этюд, всегда думать о его картинности, дабы, поставя фигурку, был интерес…
Запоминались фразы, оброненные Боголюбовым в разговоре, характеристики, даваемые художникам.
— Когда отправлялся в Дюссельдорф, Изабе напутствовал меня словами: «Вспомните меня, не оставляйте долго у вашего Ахенбаха в немецкой школе, или вы будете черствы, как три немца, — с улыбкой рассказывал Боголюбов и добавлял серьезно: — Довелось мне работать в парижской и дюссельдорфской мастерских. Сравнивая, приходишь к мысли о преимуществе реалистической школы французского пейзажа. Впрочем, у немцев музыка… все покрывает. Ахенбах ввел меня в дом Шумана и жены его — пианистки Клары Шуман. Запомните эти имена. Этот композитор не оставит и вас равнодушным.
Боголюбов как в воду смотрел. Много позже Шуман станет любимым композитором Шишкина.
По поручению гидрографического департамента морского министерства Боголюбов приступал к работе над атласом берегов Каспийского моря. Надлежало совершить поездку по Волге, и он, по всей вероятности, звал Шишкина с собой. Известно, в апреле 1861 года Шишкин просил разрешения Совета Академии художеств о предоставлении ему пенсионерского содержания на один год для путешествия по восточной России вместе с Боголюбовым для художественных занятий по рекам Волге, Каме и Каспийскому морю. Но, получив разрешение на поездку, отказался от нее и в мае отправился в Елабугу, где не был более пяти лет.
(С Боголюбовым останутся добрые отношения. Надеясь создать пейзажный класс в Академии художеств, ратуя за это, А. П. Боголюбов предложит на роль преподавателей И. И. Шишкина и себя.)
…Весна в разгаре. Запахи черемухи и сирени разливались в воздухе. Менялись на станциях ямщики, все больные числа значились на верстовых столбах. Появлялись и исчезали по дороге деревни, часовенки со скрипучими воротами. До Елабуги оставалось несколько верст.
Знакомые перелески, пригорки — все наводило на воспоминания прошлого. Ивану Ивановичу казалось, что медленно ползут лошади, и он поторапливал ямщика.
И екнуло сердце, когда завиднелись вдали сверкающие под солнцем купола елабужских церквей.
На дворе никого. Двое щенков, играющих в траве, тявкнули на подъехавший экипаж и тут же забылись в игре.
Иван Иванович пересек двор и отворил дверь дома.
Домашних не было. Видимо, ушли в церковь.
Окна распахнуты. Видно Тойму, Каму, заливные за-камские луга. Доносились с улицы веселые переливы птичьих голосов. Все в доме как и прежде.
Мальчик, служивший в доме «на побегушках», кинулся за хозяевами в церковь, а Иван Иванович опустился в глубокое кресло около письменного стола отца. Знакомые до боли вещи лежали на столе. Фотографии сестер, чернильница, амбарная книга. Все на своих местах, никакой перемены не было в постановке мебели. И вновь кинул взгляд на отдаленный лес, луга, реку.
Услышал стук хлопнувшей двери и возбужденный голос маменьки:
— Да где же он?
Следом за ней спешил папенька и любезные сестрицы.
В «Записках достопримечательностей разных» Иван Васильевич сделает помету: «Сын Иван Иванович из Питера через шесть годов приехал 21 мая классным художником первого разряда».
«Можно себе представить, — писала Комарова, — с какой жадностью слушал его рассказы отец, как все родные присматривались к этому новому для них, веселому и неисчерпаемому рассказчику, в котором трудновато было узнать прежнего молчаливого набожного и сторонящегося от всех неудачника Ваничку».
А он ревниво подмечал, как постарели родители.
Много было переговорено. О Петербурге, Академии, елабужских новостях. Несколько раз приносили и ставили на стол самовар.
Когда же первые волнения улеглись и надобно было время привести мысли и впечатления в порядок, Иван Иванович вышел из дому покурить табачку. Сестры не отпускали его.
Не слышал Иван Иванович, как папенька дрогнувшим голосом неожиданно произнес, обернувшись к Дарье Романовне:
— Жизнь, матушка, вел воздержанную, вина не пил, табаку не курил, рысистыми лошадьми не увлекался, а экого вон сына вырастил.
На ступенях Покровского собора отдыхали старушки, греясь на солнце. По реке тащились баржи и пароходы. Прошумит, просвистит пароход, стуча колесами, застелет черным дымом гористый берег, подплывая к пристани, а через несколько минут отчалит, забрав пассажиров и огласив окрестность резким гудком.
— Ну, сестрицы любезные, каково живется-можется? — спрашивал Иван Иванович, а те принимались рассказывать о потаенном. Можно ли от братца любимого скрыть что-либо?
Катится к лесу солнце. Вытягиваются тени. Свежеет заметно. И пахнет, и пахнет черемуха.
И явно слышны голоса проходящих по набережной купцов:
— Что, Лексеич, с пристаней-то пишут? Каково там?
— Будто бы хорошо.
— Гм… Хорошо-то оно хорошо, да поднять бы еще на полтину — тогда бы можно из убытков выкрутиться. Пожалуй, и барыш бы остался.
— Не без того…
И затихают голоса. И зажигают свет в окнах домов. II ударяет колокол, сзывая к вечерне…
С утра он отправился на этюды.
Вьется по подгорью малоприметная тропинка. Вдруг вовсе из виду скроется, будто в прятки с путником играет и вынырнет неожиданно где-нибудь на ровном месте.
В лесу тихо. Сонно. Вроде и птиц не слышно. И спадает напряженность, которую испытывал последнее время, и радость охватывает от увиденного, подзабытого за много лет.
Нет, нет, живет лес. Вон дятел застучал, зашуршала мышь, напуганная шагами, и юркнула через тропку в густую листву.
За лесом поле бескрайнее, а чуть в стороне видны крыши домов деревни.
Зной, жара. Белесые тучки на небе. Глаза слепит от солнца. Но вот подул ветерок. Заметно потемнело небо на горизонте. Издалека донеслись раскаты грома. Повеяло свежестью. И первые тучи тенью проплыли по земле.
— Что, будет дождь? — поинтересовался Шишкин у крестьянина, работавшего в поле.
— Господь его знает.
— Ты-то как думаешь?
— Може и будет…
И глянув на небо, на горизонт, направился все же в сторону деревни.
В то лето наработано было много. Написаны «Шалаш», «Мельница в поле», «Болотистая местность при закате солнца», «Речка».
«В продолжении бытия написал разных картин до пятидесяти штук клеевыми и масляными красками», — запишет Иван Васильевич в своих достопримечательных записках.
Съездил Иван Иванович в Сарапул к Ольге, взглянуть на молодоженов (вышла сестра замуж за купца Ижболдина и покинула родительский дом). С карандашом не расставался и по дороге зарисовал лодку, везущую местную чудотворную икону. Отмечал красивые места, «надеясь когда-нибудь тут быть и работать — или иметь возможность указать другому пейзажисту характер местности в также где, в какой местности или деревне можно жить».
Надо сказать, по совету Шишкина на следующий год в Елабугу приедет работать Гун и братья Верещагины.
Лето пролетело незаметно. Жизнь прекрасно тикая, безмятежная подошла к концу. 25 октября Шишкин уехал в Питер.
Покрылась Русь осенним дымом. Дождь, ветер косой, холодный. Серые тучи растянулись меж голых сучьев. Промокшая озябшая земля. Кусты трясутся на ветру. Стучат. Низко стелется дым над землею, горько кашляется в красный от ветра кулак. Нет ни леса, ни луга, только ветки по степи. Одинокие, к земле прижавшиеся, подмерзают стога. Ветер и тучи — осень. На деревне ни души. В окнах коптилки. Из труб — дым к земле. Гниют завалинки. Скрипят петли у двери. Выглянет кто-то на беспутную дорогу и захлопнет дверь…
В такую-то слякоть и возвращался Шишкин в Петербург на перекладных.
«В Казани скука, осень глухая. Казань мне не понравилась, может быть, тому причиной холод и грязь, которые здесь свирепствуют… Монашки поют приятно; видел много молодых людей — неужели не из ханжества ходят?»
От Казани свернул в сторону, посетил развалины Великих Болгар, зарисовал малый минарет, белую палату. (Позже этюды попадут в собрание казанского коллекционера А. Ф. Лихачева. Шишкин приедет погостить к нему в имение Березовка на Каме, несколько раз навестит его в Казани. Ему уступит одну из своих работ — «Швейцарский пейзаж», выполненную вскоре по возвращении из-за границы, но это в последующем.)