— И я на Каме не однажды вот так далями засматривался. Придешь на Красную горку и смотришь, смотришь. И на душе чисто и покойно. Всякий раз приезжаю, и словно очищается душа от скверны какой-то. Другим человеком возвращаешься.
— Вот-вот, — соглашался Иван Николаевич. — Родина, одно слово. Маленьким, знаете ли, приду в кладбищенскую церковь и от икон оторваться не могу.
Трудно теперь судить о том, признавался ли Крамской Шишкину в том, что пишет стихи. Но одно достоверно: в те годы существовала тетрадка (ныне хранится в рукописном отделе Государственной публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина) с надписью на обложке, сделанной художником: «Собрание стихов Ивана Крамского».
Приведем одно, написанное в марте 1861 года. «На полдороге».
Стоишь на вершине;
как странник угрюмый,
Как ветром и бурей погнутое древо,
А в душу и сердце стучится, стучится
серьезная дума:
Полжизни направо, полжизни налево.
Великий, кто в силах пройти
без смущенья
Миг трудный пожизненных лет,
Чья жизнь была полна значенья,
Кто даст непостыдный ответ.
Не страшно мне в видимом мире,
Ужасно пройти без следа!
Такие мысли о «полдне» жизни вынашивал Крамской.
О своем «полдне» думал и Шишкин, возвратившись в Россию.
Глава девятаяПОЛДЕНЬ
Весна 1866 года началась тревожно. В апреле, четвертого числа, Петербург облетел слух о покушении неизвестным на жизнь государя. Говорили, случилось это около трех часов пополудни, во время прогулки Александра Николаевича в Летнем саду.
Ужас охватывал от случившегося. Не было в истории такого, чтобы на жизнь царя покушался простолюдин. В смутную пору, правда, кинули на пики Лжедмитрия первого. Так то вероотступник был, в Россию иезуитами навостренный.
На другой день узнали подробности. Спас государя мастеровой Комиссаров, ударил под локоть злодея в то самое время, когда тот прицеливался выстрелить.
Государь, передавали, сказал собравшимся: «Верно, я еще нужен России». Наследнику же, который с рыданием бросился ему на шею, молвил: «Ну, брат, твоя очередь еще не пришла».
На Дворцовой площади гудел возмущенный народ. Осуждали преступника. Говорили о безбожии и разврате, охвативших общество. Ругали печать. Люди сведущие передавали, что преступник путается в показаниях.
Цензор А. В. Никитенко, земляк и близкий знакомый И. Крамского, записывал в своем дневнике в эти дни:
«9. Суббота… Беспрестанные вопросы: кто он? (преступник. — Л. А.) — поляк или русский? Общее желание, чтобы это не был русский… Никогда еще, кажется, в России умы не были так возбуждены.
Я все продолжаю думать, что это орудие нашего нигилизма в связи с заграничным революционным движением. Тут очевидна цель произвести в России сумятицу, дескать, пусть будет, что будет…
10. Воскресенье… Злодеяние, которое чуть было не облекло в траур всю Россию, заставляет призадуматься философа-наблюдателя нашего современного умственнаго и нравственнаго состояния. Тут видно, как глубоко проник умственный разврат в среду нашего общества. Чудовищное покушение на жизнь государя несомненно зародилось и созрело в гнезде нигилизма — в среде людей, которые, заразившись разрушительным учением исключительного материализма, попрали в себе все нравственные начала и, смотря на человечество, как на стадо животных, выбросили из души своей все верования, все возвышенный воззрения.
Какая ужасающая, чудовищная дерзость делать себя опекунами человечества и распоряжаться судьбами его без всякого иного призвания, кроме самолюбия самого…
11. Понедельник… Чем больше я вдумываюсь в это происшествие, тем мрачнее оно становится в моих глазах. Не есть ли оно роковое начало тех смятений, какия должна вытерпеть Россия, пока она не упрочит и не определит своего нравственнаго и политическаго существования?»
Все это Никитенко мог выразить вслух Крамскому. Могли его слова дойти и до Шишкина. Важнее другое — такие мысли висели в воздухе.
Первой работой, написанной по возвращении в Россию (а если быть более точным, одной из первых) стала картина «Швейцарский пейзаж». Ее пожелал приобрести казанский археолог, коллекционер и краевед Андрей Федорович Лихачев. Чем-то она напоминает «Вид в окрестностях Дюссельдорфа». Тем, видимо, что в ней Иван Иванович отдал (все еще впротиву самому себе) дань установкам, требованиям, предъявляемым Академией, с которой все еще был связан. Но изображение в картине людей, одетых в национальные костюмы, уже говорит о желании усилить национальный колорит в ней. Недаром один из критиков сумел увидеть в этой работе «самобытную русскую складку». Но летом, работая под Москвой, в Братцеве, вместе с Л. Л. Каменевым, Шишкин как бы стряхивает с себя последние следы «немецкого» влияния.
Работает поистине одержимо. Словно какую-то главную, важную мысль хочет воплотить в работе.
В то лето им был написан этюд «Полдень. Окрестности Москвы. Братцево», с которого, можно сказать, начинался новый художник.
…В солнечный день неожиданно загрохотал гром. Запахло свежестью. Ветер подхватил перья, сухую траву я понес их по дороге. Тучи тенью поползли по земле, и первые крупные капли ударили по лицу. Небо стало темно. Хлынул ливень…
Но вот дождь кончился. Тучи ушли. Небо посветлело. От земли валил пар. Капали с ветвей тяжелые капли. С поля, с работ возвращались, переговариваясь, крестьяне.
Шишкин написал этюд в один присест, на одном дыхании. И был доволен. Живые облака, легкий ветер, мокрая земля. Глядя на крестьян, вспоминал недавний разговор с ними.
(«Пейзаж — не то, что вы думаете, в нем — Бог, самый грандиозный и беспредельный», — скажет однажды Н. Н. Ге, поверяя сокровенные мысли.)
По верному замечанию искусствоведа О. Кругловой, начиная с этой работы на первый план в произведениях Шишкина выдвигается поэтическое начало.
Но было и другое, не менее важное в работе. Он как бы отвечал на вопрос, что воспевать в этом мире, в полдень своей жизни, когда так явно видны начало и конец ее.
Через три года он вернется к этюду и приступит к картине. Сюжет повторится. Даже название будет почти то же — «Полдень». Исчезнет, правда, лес, но откроются бескрайние просторы за ним. Столько воздуха в картинах Ивана Ивановича еще не было.
Обращение к старому этюду, чувствуется, не случайно. Словно одна важная мысль не дает ему покоя: красота земли, окружающей природы, совершенство ее, красота людей, живущих на ней, не могут, не должны порождать зло.
И не это ли почувствовал в картине Ивана Ивановича Третьяков, приобретая ее?
(В скобках отметим, к этой теме Шишкин обратится и в последующем, в частности, работая над картиной «Рожь».)
«…покорнейше Вас прошу сообщить мне, продана Ваша картина «Полдень» или еще нет? И в таком случае, не угодно ли Вам будет уступить мне ее за 300 рублей?» — писал П. М. Третьяков 25 октября 1869 года Шишкину.
«Я очень рад, что картина моя попала к Вам, в такое богатое собрание русских художников», — отвечал через некоторое время Иван Иванович.
Известно, впервые «Павел Михайлович пожелал приобрести рисунок Шишкина через Мокрицкого, но покупка не состоялась. Рисунков Шишкина у Третьякова не было до 1870 года.
Еще 23 декабря 1860 года Мокрицкий писал Третьякову: «Поверьте мне, добрейший Павел Михайлович, что я весьма неохотно отпустил Вас, не решив дела насчет рисунка Шишкина. Мне хотелось тогда и сделать вам удовольствие, и самому не остаться в убытке, потому что вещь в самом деле прекрасная и достойная украшать любой альбом».
Через А. А. Риццони, А. Г. Горавского Третьяков получал сведения о работах Шишкина, («…настоящие виды со всей их непривлекательностью, то есть без прикрас, так и видишь, будто перед тобой что-то знакомое и родное».)
«Полдень» — первая картина Шишкина, приобретенная П. М. Третьяковым.
Павел Михайлович Третьяков продолжал в жизни дело бывшего директора почтового департамента Ф. И. Прянишникова, который, один из первых в России, попытался собрать произведения русской школы. Мысли предшественника глубоко повлияли на П. М. Третьякова, едва он ознакомился с открытой для публики галереей Ф. И. Прянишникова, которую думали продать вскоре после кончины ее# владельца.
Впротиву пристрастия всеобщего к иноземному составить русскую школу — это ли не подвиг гражданский?
«Кому не приходила мысль о том, — писал М. В. Нестеров, — что, не появись в свое время П. М. Третьяков, не отдайся он всецело большой идее, не начни собирать воедино Русское Искусство, судьбы его были бы иные: быть может, мы не знали бы ни «Боярыни Морозовой», ни «Крестного хода», ни всех тех больших и малых картин, кои сейчас украшают знаменитую ГТГ.
Тогда, в те далекие годы, это был подвиг…»
Идея собирания произведений русской школы, которую осуществлял П. М. Третьяков, возникла не на пустом месте, а рождена была осознанием необходимости утверждения русского в России в противовес западному влиянию.
«Многие положительно не хотят верить в хорошую будущность русского искусства и уверяют, что если иногда какой художник напишет недурную вещь, то как-то случайно, и что он же потом увеличит собой ряд бездарностей, — писал П. М. Третьяков одному из адресатов. — Вы знаете, я иного мнения, иначе не собирал бы коллекцию русских картин, и очень был бы счастлив, если бы дождался на нашей улице праздника…
Я как-то невольно верую в свою надежду: наша русская школа не последнею будет; было, действительно, пасмурное время, и довольно долго, но теперь туман проясняется».
Какова же была нравственная обстановка в обществе, если действия русского человека, родившегося в России и собиравшего картины художников русской школы, считались подвигом!