За три года по возвращении в Россию произошли важные события и в личной жизни Шишкина: он женился на Евгении Александровне Васильевой, у него родилась дочь Лидия, и начал получать всеобщее признание его первый ученик — Федор Васильев.
Впрочем, обо всем по порядку.
Обратимся к источникам.
«Членом Артели Иван Иванович никогда не был, — писала Комарова, — но постоянно там бывал и во всем участвовал как свой человек, подружился со многими и туда же привел Ф. А. Васильева, тогда еще мальчика, ученика рисовальной школы Общества поощрения художеств. Сначала их отношения были отношениями ученика и учителя; но их характеры, взгляды на искусство были до того различны, что вскоре уже они начали расходиться. Васильев, мальчик по годам, оказался человеком совершенно сложившимся, с твердыми воззрениями на жизнь и искусство. Крамской говорил, что трудно было найти две более взаимоисключающие друг друга натуры… Но, к чести обоих надо сказать, что их уважение друг к другу скоро опять восстановилось…»
Где они познакомились и что могло их привлечь друг в друге?
Вот характеристики обоих, оставленные современниками.
Крамской, вспоминая Васильева, писал: «С первого шагу он меня поразил, и неприятно: его манеры были самоуверенны, бесцеремонны и почти нахальны; в 17 лет он не отличался молчаливостью и скромностью… у него эти манеры и тон лежали в самой натуре».. Замечу, что первое впечатление быстро изгладилось, так как все это было чрезвычайно наивно и показывало только, что у него были замашки, хватавшие очень далеко; оно и немудрено, так как разница между нами была почти на 14 лет. Так шло около года, если не больше, и я должен сознаться, что часто он приводил меня просто в восторг и свежестью чувств, меткостью суждений и беспредельной откровенностью своего умственного механизма… (Познакомился И. Н. Крамской с Ф. А. Васильевым в исходе 1868 года. — Л. А.) Развивался он в полной гармонии с И. И. Шишкиным, который имел на него влияние в это время, но уже через год резко обозначились пункты разногласия относительно взгляда на натуру. И действительно, трудно найти две более взаимоисключающие друг друга натуры».
Крамской же подметил одну из глубоких черт Васильева — страсть игрока.
«Он не принадлежал к числу тех спокойных натур, которые покорно переносят свое неважное положение; ему нужны были средства принца, чтобы он не жаловался на жизнь, но страсти его имели характер мало материальный. Это были страсти духа. Он, этот мещанин по происхождению, держал себя всегда и всюду так, что не знающие его полагали, что он по крайней мере граф по крови. Однажды у меня в одном имении спрашивали: «Скажите, пожалуйста, как приходится Федор Александрович (Васильев) графу N N?» — «А что?» — «Да так, любопытно знать…» — «Да никак, он не родственник даже!..» — «Ну вот еще! Вы, стало быть, не знаете, что он его побочный сын».
Я улыбнулся… Васильев и настоящих княгинь, полагающих, что у них голубая кровь, заставлял с собою обходиться осторожно…»
«Он — незаконный сын и в метрике записан Федором Викторовым. Отец его действительно был Александр Васильев. До 22 лет человека звали правильно…»
А вот портрет Ивана Ивановича, оставленный человеком, хорошо знающим его: «…с виду суровый, на самом деле добряк, по внешности волостной старшина, на самом деле тончайший художник. Наружность его была типично великорусская, вятская. Высокий, стройный, красивый силач, с зорким взглядом, густою бородой и густыми волосами».
(Как тут не вспомнить слова Ф. И. Шаляпина: «Поразительно, каких людей рождают на сухом песке растущие еловые леса Вятки! Выходят из вятских лесов и появляются на удивление изнеженных столиц люди, как бы из самой древней скифской почвы выделанные. Массивные духом, крепкие телом богатыри».)
Впрочем, по замечанию Н. А. Рамазанова, истые поклонники красот природы отличались необыкновенною ровностию характера, душевным спокойствием, мягкостию нрава и, без сомнения, самою задушевною любовью к искусству. «В истинно даровитых людях, — писал скульптор, — все тихо, плавно, стройно, как те явления природы, которым они, как искренне любящие дети, вполне сочувствуют, пред которыми восторженно стихают всем существом и, согретые безмятежным огнем любви, переносят их в свои произведения; потому-то с последних и веет на нас жизнью самой природы».
Вспомним и еще одну характеристику: «Шишкин предпочитал солнечные полдни, и это характерно для здравого ума и ясного воображения великорусса. В полдне больше всего света, больше подробностей — больше работы и знания. Не в рассудочности Шишкина причина его недостатков, а в робости, в той робости, которой отличаются умы и таланты неокрепших натур. Человек еще не научился верить своим силам и не дает себе полной воли. Бездарности подражают, таланты стесняют себя. Шишкин только тогда решался создавать, когда ему казалось, что предварительно он изучил предмет со всей полнотой».
Сравнивая Шишкина и Васильева, Крамской подмечал: «Один трезвый до материализма художник, лишенный даже признака какого-либо мистицизма, музыкальности в искусстве (как и все почти племя великоруссов), художник, которому недостает только макового зерна, чтобы стать вполне объективным; другой, весь субъективный, субъективный до того, что вначале не мог даже этюда сделать без того, чтобы не вложить какого-либо собственного чувства в изображение вещей совершенно неподвижных и мертвых».
Различные по характеру, они все же сразу подметили главное друг в друге — преданность искусству.
Где могли познакомиться Васильев и Шишкин?
Вспомним, Васильев учился в вечерней рисовальной школе Общества поощрения художников и окончил ее в 1867 году. Именно в те годы в школе преподавали Чистяков, Крамской, Корзухин, Журавлев, М. Клодт.
Мог кто-то из этих художников (исключая Крамского) обратить внимание Шишкина на талантливого юношу, а возможно, и реставратор картин в Академии художеств И. К. Соколов, знакомый лично с Иваном Ивановичем, рассказал ему о работающем у него в услужении Федоре Васильеве.
Простота, прямота Ивана Ивановича, его работы, близкие по духу, настроению, притягивали Васильева. Именно Федор Васильев, став знаменитым художником, не устанет повторять, что за Иваном Ивановичем по праву остается первое место среди пейзажистов. Можно предположить, что он первым подошел к Шишкину, обратившись за каким-либо советом. Остается только догадываться, почему, имея учителей Корзухина, М. Клодта и др. в рисовальной школе, он обратился не к ним, а выделил Шишкина. Не исключено, что он почувствовал в картинах Ивана Ивановича ту музыку, сущность которой стремился познать в природе. Шишкин, оценив способности живой, кипучей натуры гениального мальчика-юноши, которому явно многого не хватало в художественном развитии, взялся быть его наставником. В рисовании и живописи с натуры Васильев, замечал И. Н. Крамской, чрезвычайно быстро ориентировался: он почти сразу угадывал, как надо подойти к предмету, что не существенно и с чего следует начать.
«Учился он так, — вспоминал И. Н. Крамской, — будто живет в другой раз и что ему остается что-то давно забытое только припомнить».
Надо сказать, под влиянием Шишкина мог углубиться интерес Васильева к пейзажу. Человек городской (вспомним пейзаж Ф. Васильева «После дождя», написанный в 1867 году, изображающий петербургскую улицу, омытую летним дождем, — этот «этюд-обещание», как заметил один из критиков, «вызывающий лишь одно предположение — разовьется талант или зачахнет»), он интуитивно тянулся к живой природе (недаром и поражала его в каменном городе гроза, ливень), угадывая, что одно соприкосновение с ней делает человека богаче духовно, способствует внутреннему совершенствованию, но пока не знал ее, и нужен был толчок для этого познания. Таким толчком и послужила встреча с Шишкиным.
На лето 1867 года Иван Иванович берет его с собой на Валаам, на этюды.
Уместно предположение, что благодаря Шишкину Федор Васильев открыл глухие, непроходимые чащобы, мокрый папоротник, хмурое небо…
По прибытии на Валаам Ф. Васильев принялся заполнять рисунками альбом. Перелистаем его страницы. Любопытно по рисункам судить о том, на что обращал внимание ученик, слушая учителя. Общих дальних планов на рисунках нет. Более внимание уделено плану переднему. Скорее исследователь чувствуется в рисунке, нежели художник. Вспомним, в годы ученичества Шишкин придерживался мысли, что природу должно искать во всей ее простоте, рисунок должен следовать за ней во всех ее прихотях форм. Видимо, потому он занимался в свое время составлением коллекции этюдов различных растений. И тогда же нащупал он метод работы, повторяемый теперь Федором Васильевым. Познание природы ученым образом. Здесь много и от Венецианова: «…ничего не изображать иначе, чем в натуре является».
Конечно же, работа на природе с Иваном Ивановичем ни в коей мере не могла быть сравнима с копированием «оригиналов» в рисовальной школе. Именно здесь, на Валааме, рядом с Шишкиным, нарождался тот художник, тот гениальный Васильев, в котором, по замечанию И. Н. Крамского, «русская пейзажная живопись едва не получила осуществления всех своих стремлений. Он был близок к тому, чтобы сочетать самую строгую реальность с высокопоэтическим чувством».
Можно согласиться и со словами другого художественного критика: «Если бы смерть пощадила его еще несколько лет, мог бы дать нам первоклассные произведения и совершить громадный переворот во всей пейзажной живописи». Есть смысл напомнить лишь некоторые картины Васильева: «После грозы», «Мокрый луг», «Оттепель». Но все это в будущем. А сейчас они с Иваном Ивановичем и другими молодыми художниками изучали Валаам, который для Васильева станет той же школой, какой был Валаам и для Шишкина.
По рисункам Васильева можно судить и об их обыденной валаамской жизни: «У костра в лунную ночь», «В лесу. Встреча с медведем», «Монахи, тянущие невод из воды».
Любопытно: некоторые этюды писали почти с одного места, например, «В церковной ограде. Старое кладбище Валаамского монастыря».