И. Н. Крамской после смерти Ф. Васильева в 1873 году напишет В. В. Стасову: «Вам известно, что он не был учеником Академии и не ей обязан своим развитием, а Шишкину». Он же заметит: «Трудно сказать, в каком бы направлении пошло развитие Васильева, если б не встреча с Шишкиным».
Васильев же писал сестре Евгении, что в восторге от Валаама и тамошней жизни.
Не проходили бесследно и житейские разговоры с Шишкиным. Какие-то нечаянно высказанные мысли Ивана Ивановича могли осесть в сознании ученика.
Иван Иванович в том году закончит картину «Рубка леса». Художественные критики и по сию пору, упоминая о ней, не забывают сказать о жанровых чертах картины, позволяющих увидеть, что и как делают лесорубы, изображенные в ней. Много говорят о «дробленности», «детализации», мешающей общему единению картины. И даже то, что «детализация, к которой он прибегает, является реакцией против отвлеченности природных форм в пейзажах академической школы».
Но вспомним слова Ф. М. Достоевского: «Теперь безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков… Но человек, истощающий почву с тем, чтоб «с меня только стало», потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует».
Не эту ли картину изображает Иван Иванович, которого так больно задевала «Рубка леса» в России. Рубка национальных устоев, нравственности, гармонии человеческой жизни.
Он как бы говорит: там, где разрушение Бога (в данном случае природы), — там смерть.
Д. И. Менделеев, характеризуя эту пору в России, напишет: «Русский мужик, переставший работать на помещика, стал рабом Западной Европы и находится от нее в крепостной зависимости», и далее: «Крепостная, т. е. в сущности экономическая зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов…», «миллиарды рублей, шедшие за иностранные товары… кормили не свой народ, а чужие».
Эти миллиарды зарабатывали, вырубая, в частности, и продавая лес.
Летом 1867 года на острове Валаам появился молодой ученый А. А. Иностранцев. Ему нужно было сделать петрографические дополнения к описанию острова, оставленному ранее С. С. Куторгой.
Едва пароход миновал темные высокие скалы и причалил в уютной бухте, А. А. Иностранцев направился к настоятелю монастыря — игумену Дамаскину.
Услышав, что молодой ученый будет изучать камни, Дамаскин оживился. Признался даже, что сам увлекается ими. На Валааме, неподалеку от монастыря, имелась изба, в которой шлифовали камни.
«После нашего разговора о камнях, — вспоминал А. А. Иностранцев, — Дамаскин вызвал послушника и дал ему следующий наказ: «Поместить их (т. е. меня) там же, где живут дикари». Не расспрашивая о том, кто такие эти. дикари, я пошел за послушником, и он привел меня к большой монастырской гостинице, где мы поднялись в самый верхний этаж, и там отвел мне свободную комнату. Он же предложил мне подать самовар и булки, от чего я не отказывался, ибо не обедал, а трапеза в монастыре была окончена до прихода парохода. Монастырские булки из просфирного теста я нашел превосходными и отсюда заключил, что на Валааме с голоду не пропаду.
Разложив перед собой довольно подробную карту острова Валаам, я стал обдумывать планы своих предстоящих работ, но мысль о том, что меня поселили с какими-то дикарями и кто такие эти дикари, не давала мне покоя. Решение этой задачи затянулось, и только около 6 часов вечера я услыхал на лестнице шум, хохот и разговор, и слышал, как поднимается наверх целая компания. Дверь своей комнаты, выходящей на площадку лестницы, я нарочно оставил открытой, чтобы увидеть дикарей, на соседство с которыми меня обрек игумен. Смотрю и вижу, что эта компания состоит из 5–6 человек, одетых в штатское, и ничего общего с дикарями не имеет. Скоро им подали большущих размеров самовар, и, продолжая шуметь, компания, видимо, <принялась за чаепитие. При самом начале последнего ко мне зашел крайне симпатичной наружности, весь обросший волосами, с большой бородой человек и рекомендовался художником Шишкиным. Это и был наш известный пейзажист-лесовик И. И. Шишкин. Узнав, кто я такой и для какой цели на Валааме, он любезно пригласил меня на чаепитие и познакомил меня со своими товарищами, среди которых были и его ученики. Оказалось, что И. И. довольно часто лето проводил для этюдов на Валааме и обыкновенно в виде платы за свое здесь пребывание дарил игумену свои картины, которыми, как я видел при первом знакомстве с Дамаскиным, увешана гостиная.
У компании, кроме чая, я нашел и довольно обильную закуску из ветчины, колбас, сыру и масла, что совместно с прекрасным монастырским хлебом и булками представляло очень заманчивый материал для утоления голода, Я полюбопытствовал узнать, как при существующем строгом режиме монастыря здесь допускается скоромное. На это получил ответ, что запасы скоромного им привозит из Сердоболя, а иногда из Петербурга капитан парохода и что первоначально и были некоторые пререкания с монахами, но им удалось завоевать это право. По-видимому, за употребление скоромного, а равно и за их довольно шумливый нрав их и прозвал игумен дикарями. За этим чаепитием мне было предложено на время моего пребывания вступить к ним в артель, на что я с удовольствием согласился и пользовался этими чаепитиями две недели вплоть до своего отъезда».
Узнав, что А. А. Иностранцев собирает материал для диссертацпи, Иван Иванович принялся показывать ему места, где в свое время писал этюды для дипломной работы. Ученый же рассказывал ему о геологических процессах.
По истечении двух недель новые друзья всей компанией пошли провожать геолога на пристань и долго махали вслед пароходу, отплывающему в Петербург. (Дружеские отношения с И. И. Шишкиным А. А. Иностранцев будет поддерживать долгие годы.)
Глубокой осенью вернутся в Петербург и художники.
Зимой вместе с работами Ивана Ивановича Шишкина на выставке Общества поощрения художников будут выставлены и этюды Федора Васильева.
Новую фамилию запомнят ценители искусства.
Лето следующего года Шишкин проведет вместе с семьей Ф. Васильева в деревне Константиновка под Петербургом. Комарова упоминает, что в то лето художники занимались специальным изучением в этюдах различных по форме облаков. О том, каких успехов достиг Ф. Васильев, свидетельствует следующий факт. И. Е. Репин в Петербурге навестит однажды «одноэтажный, низенький дом» Васильевых и будет ошеломлен, увидев на этюде дивно вылепленные облака и то, как они освещены. Трудно было поверить, что написал это не ученик Академии, а человек, недавно оставивший работу почтальона.
— А учитель, брат, у меня превосходный: Иван Иванович Шишкин, — скажет Васильев, — прибавь еще всю Кушелевку и уж, конечно, самую великую учительницу: натуру, натуру! А Крамской чего стоит?!
Любопытно одно замечание, запомнившееся И. Е. Репину. Васильев, увидев эскиз к картине «Бурлаки на Волге», произнес: «…чем проще будет картина, тем художественнее». Не Ивана ли Ивановича слышен здесь голос?
Словно с какой-то ненасытной жадностью работал в окрестностях деревни Васильев. Появлялись одна за другой картины: «У водопоя», «Близ Красного села», «Перед грозой».
Ранее оторванный от природы, не всегда понимающий ее, он теперь словно прозревал.
В том же году появятся картины «Вид в Парголове», «Возвращение стада»…
Но окончательное пробуждение произошло во время поездки Ф. Васильева в Тамбовскую губернию, в имение Строганова Знаменское-Карьяп.
«Я всем наслаждался, — писал 10 июня 1869 года Васильев своему другу Нецветаеву, — всему сочувствовал, все было ново… новые места, люди, а следовательно, и впечатления обступили со всех сторон и не дают умирать мысли и чувству».
Здесь, на Тамбовщине, отрезанной от остальной России бездорожьем, среди прекрасных мест, он впервые увидит, сколь красивы духовно люди в заветной глубине России.
«Выедешь в степь — чудо! Рожь без границ, гречиха и просо, пчелы и пасеки, журавли да цапли со всех сторон плавают в воздухе, а под ногами бежит ровная теплая дорога с густыми полосами цветов по бокам. Воздух, особенно утром, дышит ароматами (без преувеличения), так что чувствуешь, как он входит в легкие…»
Работал Васильев так настойчиво и самозабвенно, что через два года, в 1871 году, Шишкин, увидев его картину «Отепель», скажет: «О! Он скоро превзошел меня, своего учителя…» Правда, сам Федор Васильев будет придерживаться другого мнения.
Иван Иванович, напомним, ввел Васильева в Артель, познакомил с Крамским, который попросту влюбился в молодое дарование.
О картине «Оттепель» Крамской скажет Федору Васильеву: «…ваша теперешняя картина меня раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо — я давно знал…»
Требования же молодого человека к своей работе были столь высоки, что его не удовлетворил этот отзыв.
И не угадывается ли и здесь голос Шишкина?
На вечерах у «артельщиков» художники впервые всерьез занялись офортом. А. И. Сомов вспоминал, что Шишкин «как более опытный между членами кружка помогал многим из них своими советами и примером».
По-видимому, и Ф. Васильева Шишкин познакомил с приемами работы над офортом.
Решили выпускать «Художественный автограф». Сняли помещение для мастерской, купили печатный станок.
Шишкина, увлеченного созданием офорта, изобразит в своей картине Г. Г. Мясоедов. (Ныне она находится в картинной галерее имени К. А. Савицкого в Пензе.)
Кончилось тем, что издали три альбома русских аквафортистов.
Свободное время проводили в беседах. М. Антокольский оставил интересные воспоминания об этих вечерах, «…Там познакомился я с молодым, в высшей степени талантливым пейзажистом Васильевым, умершим так рано и для себя и для искусства. Тут же узнал «дедушку лесов», как тогда звали пейзажиста Шишкина. Трудно было верить, чтобы этот колоссальный человек, весь обросший волосами, на вид серьезный и даже сердитый, был в то же время добродушным, как ребенок, — так, по крайней мере, отзывались о нем все, сам же я знал его мало… Карты и танцы не были в ходу, зато затев