искусстве…
Откликнулась и печать на важное событие. Правда, раздавались голоса об упадке живописи, но были и другие выступления.
«…Искусство перестает быть секретом, перестает отличать званых от незваных, всех призывает и за всеми признает право судить о совершенных им подвигах, — писал М. Е. Салтыков-Щедрин. — С какой бы точки зрения мы ни взглянули на это предприятие, польза его несомненна. Полагая начало эстетическому воспитанию обывателей, художники достигнут хороших результатов не только для аборигенов Чухломского, Наровчатского, Тетюшского и других уездов, но и для самих себя. Сердца обывателей смягчатся — это первый и самый главный результат; но в то же время и художники получат возможность проверить свои академические идеалы с идеалами чебоксарскими, пошехонскими и т. д. и из этой проверки, без сомнения, извлекут для себя небесполезные указания».
Для конкурса в Обществе поощрения художеств Иван Иванович начал писать картину «Сосновый бор». Дома работать не было возможности из-за тесноты, и Крамской уступил свою мастерскую. Недели две Иван Николаевич имел возможность наблюдать за работой Шишкина и пришел в восхищение. Поразила работоспособность — а ведь и сам работать умел — и требовательность к себе.
О высокой требовательности к своим работам и работам товарищей свидетельствует факт, приведенный в воспоминаниях И. Е. Репина, относящийся к этому времени.
«На самом большом своем холсте я стал писать плоты. По широкой Волге прямо на зрителя шла целая вереница плотов… — писал художник. — К уничтожению этой картины меня подбил И. И. Шишкин. Время тогда было тенденциозное: во всем требовали идею; без идеи картина ничего не стоила в глазах критиков и даже художников, не желавших прослыть невежественными мастеровыми. Картина без содержания изобличала предосудительную глупость и никчемность художника.
Я показал Шишкину и эту картину.
— Ну что вы хотели этим сказать! А главное: ведь вы это писали не по этюдам с натуры?! Сейчас видно.
— Нет, я так, воображал…
— Вот то-то и есть. Воображал! Ведь вот эти бревна в воде… Должно быть ясно: какие бревна — еловые, сосновые? А то что же, какие-то «стоеросовые»! Ха-ха! Впечатление есть, но это несерьезно…»
И. Н. Крамской в письме к Ф. А. Васильеву не преминул сообщить: «Он написал вещь хорошую до такой степени, что Шишкин, оставаясь все-таки самим собою, до сих пор еще не сделал ничего равного настоящему…»
П. М. Третьяков пожелал приобрести ее, но внезапная болезнь Ивана Ивановича отсрочила покупку.
Из Ялты, где находился на лечении Федор Васильев, пришла его картина «Мокрый луг». Крамской был потрясен. Выставил обе картины вместе и рассматривал их в течение часа. Позвал Д. Григоровича и П. М. Третьякова. («Григорович ничего больше и не говорит: «Ах, какой Шишкин!», «Ах, какой Васильев!», «Ах, какой Васильев!», «Ах, какой Шишкин!». «Две первых премии, да первых премии, две первых премии», — сообщал Иван Николаевич Васильеву.)
«Картина имеет чрезвычайно внушительный вид: здоровая, крепкая и даже колоритная», — выскажет он в заключении. «Это есть чрезвычайно характеристическое произведение нашей пейзажной живописи». А в письме к П. М. Третьякову Крамской выразится еще определеннее: «…одно из замечательнейших произведений русской школы».
Шишкин получит первую премию на конкурсе, Васильев — вторую. Обе картины уедут в Москву, в галерею П. М. Третьякова.
«Какою простотою и прелестью дышит «Сосновый лес» г. Шишкина… перед нами одно из сильнейших произведений его могучего таланта, — писалось в одной из журнальных рецензий. — Вот он наш смолистый, задумчивый красавец — сосновый красный лес, с его степенным шумом, смолистым ароматом… Право, остановясь перед этою картиной, замечтаешься, ну и немудрено, что послышится запах и шум леса. Да это родные сосны, а не итальянские пинии, когда-то бывшие в моде. Кому не знаком и этот ручеек, выбегающий из глубины леса, с проглядывающими сквозь прозрачные струи маленькими камешками. Кому не знакомы и эти сваленные, вывернутые с корнями бурею сосны!.. Если говорят про иного мастера своего дела, что он съел собаку, то про г. Шишкина можно сказать, что он съел медведя, да не одного… За эту картину художник получил от Общества поощрения художеств премию в тысячу рублей».
Иван Иванович же все больше и больше думал о Елабуге. Не тому ли свидетельство большой рисунок пером «Лес» и написанный на его основе картина «Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии».
Лето 1872 года Шишкин прожил с И. Н. Крамским и К. А. Савицким под Лугой, на станции Серебрянка.
И. Н. Крамской писал «Христа в пустыне». К. А. Савицкий, страдающий удушьем, не мог спать по ночам и был свидетелем того, как Иван Николаевич, едва дождавшись начала рассвета, в одном белье пробирался к картине и начинал с упоением работать, иногда до позднего вечера.
Шишкин поражал всех быстротой и прелестью этюдов.
Глядя на работы его, Иван Николаевич говаривал:
— Ну-с, Иван Иванович, все эти Клодты, Боголюбовы и прочие — мальчишки и щенки перед вами. Им ли тягаться с вами. Ясно вы выражаетесь, а у меня вот пока не получается. — И, вздыхая, выходил из комнаты.
Встречались по вечерам, за обеденным столом. Утром и днем работали.
По росистой траве забирался Иван Иванович в глубь леса, в чащобу, выискивал место и принимался расчищать кустарник, обрубал сучья, чтобы ничто не мешало видеть понравившийся пейзаж, делал из веток и мха сиденье, укреплял мольберт и приступал к работе.
Писал он в день по два, по три этюда, весьма сложных.
Крамской, зараженный его целеустремленностью, несколько раз уходил с ним на этюды и подметил, что перед натурой Иван Иванович точно в своей стихии. Он словно преображался, тут он как нигде знал, что, как и для чего. Подметил Крамской в работе его и смелость и ловкость. «Верно, — думалось Ивану Николаевичу, — это единственный у нас человек, который знает пейзаж ученым образом». Не здесь ли, в лесу, на этюдах, родится у Крамского известная фраза: «Шишкин — верстовой столб в развитии русского пейзажа, это человек-школа»?
«Шишкин все молодеет, т. е. растет — серьезно, — напишет 20 августа Крамской Васильеву. — И знаете, хороший признак, он уже начинает картину прямо с пятен и тона. Это Шишкин-то! Каково — это недаром, ей-богу. А уже этюды, я Вам скажу, — просто хоть куда, и, как я писал Вам, совершенствуется в колорите».
В один из дней Иван Иванович возвратился с лесного болота, из дебрей непроходимых, с этюдом, изображающим поседевшую от старости ель. Хмуро и сыро кругом. Ни луча солнца, ни даже клочка неба не видно в лесной глуши. Тишина. Могучее древнее дерево, густой мох и чахлые березки рядом. Контраст этот, подмеченный в жизни, чем-то задел Шишкина и скоро он приступает к картине «Лесная глушь». Время и глухая чащоба, жизнь ее, жизнь старого, могучего дерева и молодого, чахлого подчас — вот что интересовало теперь Ивана Ивановича. Работалось ему так, что и времени не замечал.
Крамской, наблюдая за ним, писал Ф. Васильеву: «О Шишкине сообщу Вам, что он, право, молодец, т. е. пишет хорошие картины… он, наконец, смекнул, что значит писать — судите, мажет одно место до пота лица, — тон, тон и тон почуял. Когда это было с ним? Ведь прежде, бывало, дописал все, выписал, доработал, значит, и хорошо. А теперь — нет: раз двадцать помажет то одним, то другим, потом опять тем же и т. д. Проснулся. Пейзаж отгрохал в 3 аршина, 1 вершок внутренность (болотистая) леса, да еще сумерки, какое-то серое чудовище, а ничего — хорошо…»
На картину смотришь неотрывно. Не так ли все и в человеческой жизни, как в лесной чащобе? Сильный и слабый — все переходит в тлен.
Не сказались ли здесь мысли об отце и неожиданная смерть младшего брата жены — Александра?
Работал над ней вплоть до отправления на выставку. В канун отправки, вечером, зашел в мастерскую еще раз взглянуть на нее, и неожиданно вся левая верхняя часть показалась ему неудачной. Соскоблил, недолго думая, мастихином непонравившееся место и при свете лампы за несколько часов написал все заново.
«Ты очень обрадовал нас, приславши картину на выставку, она положительно окрасила нашу выставку. Твоя картина «Лесная глушь» — это удивительная, чудная картина, она вызывает общий восторг и дала серьезный тон нашей выставке», — писал В. Маковский Ивану Ивановичу.
Прогремел гром и в другой, и в третий раз. Умер отец, умер маленький Володя Шишкин. Евгения Александровна почернела лицом, глаза впали. Шишкин нашел силы работать…
За картину «Лесная глушь» в феврале 1873 года Иван Иванович получил звание профессора. На том настоял ректор Академии художеств Ф. И. Иордан.
Шишкин устал и измучился. И от картин, и от последних событий. Жаль было до глубины души умершего сына, жаль отца, страх охватывал от недоброго нового предчувствия.
И. Н. Крамской, чтобы как-то отвлечь Шишкина от черных мыслей, начал с марта поговаривать о поиске дачи на лето.
Частый гость у Шишкиных Константин Савицкий. Не повезло этому умнице, рассуждающему всегда здраво. Он, первым из студентов Академии художеств, был исключен из нее за участие во Второй передвижной выставке. Не без раздражения посматривало начальство на близость к Товариществу Репина, Антокольского, Савицкого. Последнему не повезло более всех. Савицкий вступил в члены Товарищества передвижных выставок. Закончив картину «Ремонтные работы на железной дороге», которую купит П. М. Третьяков, он уедет в Париж, где проживет несколько лет в обществе И. Е. Репина и В. Д. Поленова.
К. А. Савицкий — литвин из Белостока — пришелся по душе Ивану Ивановичу. Общительный человек, любитель длительных прогулок, практически знающий жизнь, он умел слушать, умел и говорить сам. Было много общего в них, и потому оба потянулись друг к другу. Дело кончилось тем, что родившегося сына — случилось это 19 мая — Иван Иванович назвал Константином.
К. А. Савицкий и С. Н. Крамская были восприемниками младенца.