атью приметили в торговом мире, толково писал автор о лжи в торговых отношениях между русскими и китайскими купцами. Опубликованы были в петербургских журналах и беллетристические очерки Стахеева. Он решил попытать счастья на литературном поприще и отправился в Петербург.
— Бестолковый он, бестолковый! На какую дорогу сунулся, — пропадет понапрасну, будет собакам хвосты рубить. Помогать я ему не буду, да и вам строго-настрого запрещаю помогать Дмитрию. Кто ему будет помогать — тот враг мой. — говорил в семье Иван Иванович Стахеев.
Надо сказать, Дмитрий Иванович ни разу не обратился за помощью к родственникам. В жизни дорогу пробивал себе сам.
До религиозности священно относящийся к избранному им труду, он снискал уважение и дружбу таких людей, как Н. Н. Страхов, историк Бестужев-Рюмин, А. Н. Бычков, А. Майков…
— Вы не имеете права умирать, — не раз говорил ему Л. Н. Майков, — вас земля не примет, пока вы не напишете своей биографии: это не только будет интересно, это будет поучительно и в великой степени полезно для молодого поколения, которое из нее увидит, что может сделать воля, хорошо направленная.
Не уступая ли настояниям друзей, Д. И. Стахеев написал свои первые книги «На память многим. Рассказы из жизни в России, Сибири и на Амуре» и «Глухие места», в коих поведал о странствиях по родному краю, встречах с самобытными интересными людьми? (О книге «Глухие места», вышедшей в свет в 1868 году, мы упоминали ранее). Как писатель Д. И. Стахеев пользовался успехом у публики, но критики, словно сговорившись, обходили его вниманием. Лишь Н. Н. Страхов посвятил несколько серьезных разборов его произведениям. Он же говорил: «Время Стахеева еще придет, его не умеют достачно ценить, и вырастет поколение читателей, которое отдаст дань уважения его самостоятельному крупному таланту».
С Н. Н. Страховьш проживет Д. И. Стахеев на одной квартире 18 лет.
Словоохотливый в жизни человек, жизнерадостный, веселый, Дмитрий Иванович был одним из интереснейших собеседников. С ним отдыхалось душой.
Шишкина он усаживал в глубокое кресло, просил принести самовар, и начинался разговор о литературных новостях, художниках, их работах, последних событиях, новых книгах.
— Видали вы, Иван Иванович, книги в коридоре, в прихожей, на площадке? — спрашивал Д. И. Стахеев.
— Растут на глазах, — отвечал Шишкин.
— Это все Страхов Николай Николаевич. Конченый человек! Каждый день тащит домой по три, по шесть книг. У него три комнаты сплошь ими завалены. Тысяч двадцать, сам говорит. Но интереснейший человек. Сочинитель хороший. Его Лев Николаевич Толстой очень любит. Переписываются они, — Дмитрий Иванович наливал чай в фарфоровую чашку и, улыбаясь, добавлял: — Только книги Николая Николаевича съедят. Они его из его же квартиры вытеснили. В коридор их выперло, в прихожую, на лестницу, кончится тем, что он будет продавать их с пуда, — и добродушно смеялся. Отпив из блюдечка, продолжал: — Слушать его любопытно. Мыслит глубоко. За Россию болеет. Недавно принялся горячо говорить о Мельникове-Печерском. Хвалил роман «В лесах». Рекомендовал прочесть его. Я прочитал. По вкусу пришелся. Прекрасные картины русской жизни и природы. Елабугу живо вспомнил.
— А я иной раз аж запахи ее чувствую, — говорил Шишкин.
— Кулики мы с вами.
— Не без того, — вздыхал Иван Иванович. — Только ежели б не вспоминали ее, не жили б. Так иной раз думается…
Били напольные часы. Мирно, уютно.
— Помню, мальчонкой, — говорил Дмитрий Иванович, — заберусь, бывало, к бабушке в комнату и слушаю длинные рассказы о жизни в старые годы. Бабушка за прялкой, пряжу прядет. Лучина потрескивает. На стенах образа, лампады, виды монастырей, портреты духовных лиц. Говорит она (голос и по сию пору помню): «Вот где теперь отец-то ваш выстроил хоромины свои большущие, тут в прежние годы стоял домик в пять окошечек, в нем-то мы и жили со стариком Захаром Кириллычем, вашим дедушкой. Торговал он шляпами и сапогами, а я была взята из Битков от отца Петра, тятинька-то мой в Битках-то был попом. Так-тося, добры мои! Не простова я роду-то — духовного… В те поры, бывало, помню, в По-кров-то и снег большущий покрывал землю-то матушку, и река наша широкая замерзала, а теперь вот уж и Рождественской поет к половине подходит, а только, только снежку-то еще Бог не дает. Так-тося. Время-то переменчиво, о-хо-хо…
Ветер гулял по ночным петербургским улицам, поднимая снег и забрасывая его в подъезды. Бил в темные окна и не мог достать до окна шестого этажа, где в одном из домов все еще горел свет…
Привычка к труду победила. Зиму Иван Иванович работал напряженно, а на четвертой выставке Товарищества передвижных художественных выставок появились его картины «Родник в сосновом лесу» и «Первый снег».
Бывает же, грязь на улице, слякотно, ни пройти ни проехать, и тошно, тошно на душе. А выпадет снег, прикроет черноту, и чисто окрест становится, и на душе светло. Не сразу и скажешь, была ли она — чернота.
О картине же «Родник в сосновом лесу» журнал «Пчела» писал: «…Если вы, читатель, утомились среди этой житейской, человеческой обстановки, виденной вами на картинах, мимо которых мы с вами прошли, то можете освежиться впечатлением лесных пейзажей И. И. Шишкина. Вот первый — «Родник…». На картине чувствуется жаркий день; ряды высоких сосен образуют превосходную перспективу; внизу виден бревенчатый сруб родника; из него сочится вода и разливается широким мелким ручьем, в котором плещется деревенская ребятежь…»
Глава двенадцатаяРОЖЬ
В конце 1873 года в Петербург из-за границы, из научной командировки, вернулся молодой ученый — историк искусств Адриан Викторович Прахов. За четыре года пребывания в Германии, Франции, Англии и Италии он основательно изучил памятники античной скульптуры и архитектуры, живописи итальянского Возрождения и работы современных европейских мастеров. Первая лекция, читанная А. В. Праховым в университете, привлекла к нему внимание молодых художников, находившихся среди студентов и публики. Говорил он о новых течениях в живописном и скульптурном искусстве Запада. Высказывал мнения о работах современных мастеров и сравнивал их с произведениями мастеров старых школ. Развивал мысль о важности выявления общественных взглядов на искусство и понимания его задач. Коснулся темы национального в искусстве.
Неодобрительная заметка В. В. Стасова об этом выступлении А. В. Прахова, опубликованная в «Санкт-Петербургских новостях», неожиданно вызвала обратную реакцию, о молодом доценте оживленно заговорили в художественной среде.
М. О. Микешин, издававший журнал «Пчела», пригласил А. В. Прахова редактировать художественный отдел журнала. С приходом Адриана Викторовича журнал как бы обрел новое дыхание. А. В. Прахов сделал ставку на талантливую молодежь, и работа закипела. Сам он периодически печатал критические обзоры художественных выставок и статьи о русских художниках.
Работы Ивана Ивановича Шишкина привлекли его внимание, и он не однажды тепло отзывался о них в печати. В одной из своих статей он, в частности, писал: «Настоящая краса всероссийского пейзажа, исполинские, почти девственные леса позднее завоевывают себе почетное место в русском искусстве благодаря классической деятельности И. И. Шишкина. Он первый отнесся с такой искренней и глубокой любовью и первый сумел воспроизвести русский лес с таким блестящим, образцовым совершенством по крайней мере со стороны рисунка. «Лесная глушь» и в особенности «Сосновый бор» с парою медведей под сосной с бортью останутся навсегда славным памятником этой деятельности, глубоко народной, здоровой, серьезной в суровой, как сама северная природа. Шишкин не увлекался миловидными, так сказать, жанровыми мотивами природы, где суровость пейзажа смягчается присутствием домашних животных или человека, он не увлекается также случайностью световых эффектов, на что пошел бы человек, знающий лес лишь с налету, нет, он, как истый сын дебрей русского Севера, влюблен в эту непроходимую суровую глушь, в эти сосны и ели, тянущиеся до небес, в глухие дикие залежи исполинских дерев, поверженных страшными стихийными бурями; он влюблен во все своеобразие каждого дерева, каждого куста, каждой травки, и как любящий сын, дорожащий каждою морщиною на лице матери, он с сыновнею преданностью, со всею суровостью глубокой искренней любви передает в этой дорогой ему стихии лесов все, все до последней мелочи, с уменьем истинно классическим».
С легкой руки А. В. Прахова Иван Иванович принялся активно сотрудничать в журнале. В то время в среде художников витала мысль о создании дешевого издания для народа репродукций с картин лучших современных русских художников. Требовались такие репродукции и в художественном журнале «Пчела». Существовавшая техника репродукции — гравюра на дереве — частенько искажала до неузнаваемости оригинал.
Вскоре на страницах «Пчелы» появились «выпуклые офорты» Ивана Ивановича Шишкина, о которых заговорили «как о новом слове в гравировальном искусстве». Отныне оттиски с автоцинкографии шли к читателю массовыми тиражами. Иван Иванович разработал новый в России способ гравирования — так называемый рельефный штрих, или «выпуклый офорт», позволяющий печатать репродукции одновременно с текстом.
Через А. В. Прахова И. И. Шишкин познакомился с В. Д. Поленовым и его сестрой, жаждущими изучить офорт. Пораженный превосходными «выпуклыми офортами», приходил к нему учиться «травле» художник В. М. Максимов. Эти молодые люди были частыми гостями журфиксов, устраиваемых А. В. Праховым. Народу на них собиралось множество, притом, как вспоминал сын Адриана Викторовича, самых разнообразных профессий и общественного положения.
Здесь же коротко сошелся Иван Иванович с земляком, талантливым художником и вдумчивым человеком Виктором Михайловичем Васнецовым. Это он в одном из писем к Адриану Прахову напишет: «Спасибо тебе за присланный твой доклад о школах. Рад, что ты так ярко и обоснованно признаешь основой развития искусства национальную почву. Без народной, природной почвы никакого искусства нет!»