Поругивали в обществе главное военное начальство, говорили о грубых, невежественных его ошибках. Особо доставалось великому князю Константину Николаевичу. И на «средах» передавались гневные слова К. П. Победоносцева, высказанные наследнику Александру Александровичу о неразберихе в армии, о негодных к военному делу великих князьях.
«А в общем управлении у пас давно вкоренилась эта язва — безответственность, соединенная с чиновничьим равнодушием к делу, — писал в это время К. П. Победоносцев адресату. — Все зажили спустя рукава, как будто всякое дело должно идти само собою, и начальники в той же мере, как распустились сами, распустили и всех подчиненных: как ублажают себя только удобствами жизни и окладами всякого рода, так поблажают тому же и в подчиненных. Нет, кажется, такого идиота и такого негодного человека, кто не мог бы целые годы благоденствовать в своей должности, в совершенном бездействии, не подвергаясь никакой ответственности и ни малейшему опасению потерять свое место. Все уже до того привыкли к этому положению, что всякое серьезное вмешательство в эту спячку считается каким-то нарушением прав».
«Очень уже стало нынче горько жить на свете русскому человеку с русским сердцем» — такое признание вырвалось у него в одном из писем.
В декабре русскими была взята Плевна. Русский солдат сказал свое слово. Стойкость его сделала свое дело.
Оживление охватило Петербург. Это была радость русских, ощутивших себя нацией. На улицах пели и кричали толпы народа. Пели «Боже, царя храни», плакали, обнимались. На Невском, у Гостиного двора, до двух ночи служились молебны. Все чувствовали себя единой семьей.
Шишкин начинал работу над «Рожью». Писал ее на материале, привезенном из Елабуги летом. В родной город, — навестить мать ездил с дочерью. Много бродил и ездил по окрестностям. На Лекаревском поле долго любовался вековыми соснами, растущими среди спелой ржи.
Сосны помнил с детства, но теперь не мог оторвать взгляда от них. Чем-то поразило его увиденное. А может, память подсказывала, как однажды ехали они с папенькой и дядей в тарантасе по Лекаревскому тракту и увидели сосну, которую втроем обхватить не смогли.
Через двадцать лет он вернется к этой теме. Напишет картину «Близ Елабуги» (нынешнее ее местонахождение, увы! неизвестно). Изображена на ней будет зреющая рожь близ окраин соснового бора. На оборотной стороне подготовительного рисунка Иван Иванович напишет следующее: «Раздолье, простор, угодье, рожь, благодать, русское богатство». Слова весьма точно передают внутреннее отношение к увиденному.
Привезены им были из Елабуги и рисунки «Папоротники в лесу» и «Цветы в лесу».
Неожиданное письмо коллекционера Ханенко взбередило на какое-то время душу. Сообщал он, что у председателя Одесской судебной палаты А. А. Стадольского сохранился портрет Евгении Александровны Шишкиной работы Ивана Ивановича, который он купил на выставке. А. А. Стадольский надеялся выменять теперь портрет на один из последних пейзажей, написанных Шишкиным. Иван Иванович дал согласие на обмен. Горько, горько было смотреть на портрет милой Женьки. Горько было сообщить ей, что нет уже в живых и маленького Кости…
Кончив работать в мастерской, Шишкин ехал к Д. И. Менделееву. Хотелось на люди.
На вечерах у великого ученого будущая жена Дмитрия Ивановича Менделеева — Анна Ивановна впервые увидела Шишкина. Через много лет она напишет о впечатлении, оставленном художником: «Высокий, плечистый, с широкими скулами, маленькими глазами и ртом и целым лесом непокорных волос бороды и головы. Надо было написать его в лесу, «шишкинском» лесу, а не в поле, как написал его Крамской, лесной он человек. Вспоминая Ивана Ивановича, вижу всю его крупную фигуру, подробности его лица, помню даже его шапку, но не помню его разговора. Молчалив он не был, но ускользнуло от меня содержание его речей, разве только когда он говорил о технике живописи и бранил немцев…»
Таким вот и увидела его впервые в доме Дмитрия Ивановича подруга А. И. Менделеевой Ольга Антоновна Лагода, которой суждено было стать верной женой и другом Ивана Ивановича.
Красивая брюнетка, еще молодая (ей было около тридцати), талантливая, серьезная ученица Академии художеств, деликатная в обращении, обратила на себя внимание Ивана Ивановича. Знакомство кончилось тем, что Ольга Антоновна оставила Академию и принялась заниматься у Шишкина. И него появилась ученица, превзошедшая вскоре своими работами всех его других учеников.
Зиму, по его требованию, она писала и рисовала с фотографий, осваивая рисунок. Он работал над «Рожью». Летом Иван Иванович уехал на Валаам. Оттуда перебрался на Сиверскую. Трудился без устали. Ольга Антоновна поселилась также в Сиверской. Жили здесь и другие ученики Ивана Ивановича. Писали этюды, ревниво поглядывая друг на друга. Но вскоре все сошлись в одном: за Ольгой Антоновной им не угнаться. В ее рисунках угадывался мастер. Иван Иванович же говорил, что у нее после зимы явилась «музыка карандаша», которая не имела ничего себе подобного.
Внимательная к учителю, она одной из первых поздравила его с избранием кандидатом в члены правления Товарищества передвижных художественных выставок. Внимательна была к каждой новой его работе, будь то этюд, рисунок, эскиз, картина. И он ловил себя на мысли, что ему важны ее суждения.
Еще он понял, что хочет больше узнать о ней. И она рассказала об отце — Антоне Ивановиче, который в молодости был дружен с Т. Г. Шевченко и В. И. Штернбергом. Оба были частые гости в его доме.
— С детских лет помню портрет отца, написанный Шевченко, — говорила Ольга Антоновна. — Он висел в простенке между окнами. Батюшка мой — чиновник. Но любил живопись, дружил с художниками, и ему я должна быть благодарна за то, что привил любовь к искусству.
— Помяните мое слово, — басил Иван Иванович, — вам надлежит серьезно заняться пейзажем цветов и растений. У вас к тому душа лежит. Здесь вы добьетесь успехов, и немалых.
— Разве что с вашей помощью, — улыбаясь, отзывалась она.
Осенью, в октябре, он в веселом настроении отправился в Париж, на Всемирную выставку. С ним ехали Крамской, Литовченко, Иконников и Щербатов. Во Франции пробыли около месяца. Не однажды ходили в Лувр, посещали выставки современного искусства. Иван Иванович высоко ценил старую французскую школу пейзажа, тепло отзывался о Руссо, Коро, Добиньи, работы которых были близки ему по чувству и настроению в них. Относительно новой школы отзывался резко, говорил, что там почти не на чем отдохнуть.
В дороге и в Париже подшучивал, не уставая, над доверчивым Литовченко, с которым вечно случались какие-то истории.
«Рожь» на передвижной выставке 1878 года, по общему признанию, заняла первое место. Все признавали, что это крупнейшее событие в художественной жизни России.
Ольга Антоновна была согласна с этим суждением.
Глава тринадцатаяУЧЕНИКИ
Интерес к работам Ивана Ивановича Шишкина становился общероссийским. Журнал «Нива» намеревался дать портрет художника и сведения о его деятельности. К Шишкину тянулись молодые талантливые живописцы.
«Возьмите Шишкина. Это ли не учитель? — писал И. Н. Крамской П. М. Третьякову. — Вам, может быть, покажется это даже смешно, но я утверждаю, что Шишкин чудесный учитель. Он способен забрать 5, 6 штук молодежи, уехать с ними в деревню и ходить на этюды, т. е. работать с ними вместе. Ведь это только и нужно. 5, 6 человек! Это не шутка, когда подумаешь, что в 10 лет из Академии вырвется один, наполовину искалеченный».
Крамской писал письмо, видя, как внимательны к творчеству Шишкина молодые художники.
Нужна, нужна была школа. Русская школа. Это И. Н. Крамской чувствовал. Без нее, и это предвидел он, Товарищество передвижных художественных выставок неминуемо придет к гибели. Не потому ли все чаще взор его обращался к Академии художеств? Осознавал он, как, впрочем, и некоторые другие художники, что только школа, способствующая развитию молодых дарований, сможет содействовать развитию русского национального искусства.
И. И. Шишкин и И. Н. Крамской, оценив дарование семнадцатилетнего Андрея Шильдера, принялись ходатайствовать о выделении ему пособия (как пенсионеру) в 40 рублей в месяц, как талантливому художнику, для развития таланта.
Иван Иванович взял его под свое покровительство. С помощью Шишкина Шильдер овладел рисунком. Овладел до такой степени, что на дружеском вечере не стоило ему больших усилий набросать какой-нибудь сложный лесной мотив, вызывающий восхищение у собравшихся. Журналы заказывали ему рисунки пером и карандашом, которые пользовались популярностью у читателя. Шильдер выполнял их с блеском, играючи.
Популярность в какой-то степени навредит Шильдеру. Имея массу заказов и вечно испытывая нужду в деньгах, он не станет «выдерживать» картины, доводить их.
Добродушный, непрактичный в жизни человек, никому и ни в чем не отказывающий, не тратящий почти ничего на себя («Даже костюм у него был хуже, чем у других товарищей», вспоминал Минченков), Шильдер, и зарабатывая много, постоянно нуждался и делал долги.
Любопытный штрих к портрету А. Н. Шильдера дает Д. Минченков в своих воспоминаниях.
«Случился у Шильдера огромный заказ. Написал панораму нефтяных промыслов для Нобеля. Заработал большие деньги, поехал за границу, и тут у него как будто все карманы порвались, деньги так и поплыли из них. Спохватился, когда ничего не осталось.
По возвращении он зовет Волкова похвастать перед ним своими заграничными приобретениями, ведет во двор дома и показывает:
— Вот, из самой Италии сюда привез.
Волков присел от удивления, глазам не верит: по двору ходит осел.
— Ну и удружил, — говорит Волков. — То есть как тебе сказать? Поехало вас за границу трое — ты, жена да дочь, а вернулись вот таких (показывает на осла) четверо. И на кой пес эту животину ты сюда припер?
Шильдер оправдывается:
— Дочь кататься на осле захотела.
А Волков: