— Да ты бы, Андрюша, хотя бы того… прежде с доктором насчет головы своей посоветовался».
Отношения между Андреем Николаевичем Шильдером и Ефимом Ефимовичем Волковым — учениками Шишкина, были самые дружественные. И в том, надо полагать, немалая заслуга была их учителя.
Е. Е. Волков происходил из бедной разночинской семьи. А. Н. Шильдер, правда, тоже не из богачей: он родился в семье художника. Отец его — довольно известный в свое время живописец был автором «Искушения» — одной из двух первых картин, которые легли в основу Третьяковской галереи.
Кончив школу, Ефим Ефимович какое-то время служил чиновником в департаменте окладных соборов. Тягу к рисованию испытывал глубокую. Пришел в рисовальную школу Общества поощрения художеств и учился столь успешно, что за год одолел все ее четыре класса. Успехи Е. Е. Волкова в искусстве критика не без основания связывала с именем Шишкина.
Лев Николаевич Толстой, обходя как-то выставку передвижников, сказал недовольно спутникам: «Что это вы все браните Волкова, не нравится он вам? Он — как мужик: и голос у него корявый, и одет неказисто, а орет истинно здоровую песню, и с любовью, а вам бы только щеголя во фраке да арию с выкрутасами».
В Третьяковской галерее висит одно из лучших русских пейзажных полотен — картина Е. Е. Волкова «Первый снег». Сколько глубоких чувств пробуждает оно у русского человека. Воистину только сын своей земли мог написать ее!
Живая характеристика Ефима Ефимовича Волкова дана Д. Минченковым, к воспоминаниям которого мы вновь обратимся:
«Волков был неотеса, у него «было нутро», чувствовалось, что он переживает, любит природу, где-то далеко, далеко скрыта настоящая нота, но то, что он передает, не отделано по-настоящему, еще сыро, грубо, не щеголевато. Просто мужик в искусстве».
Но люди, соприкасавшиеся с природой, бродившие на охоте по болотам, опушкам леса, лугам, хотя бы случайно наблюдающие утренние, вечерние зори и не искушенные в тонкостях искусства, любили пейзажи Волкова. Они подпевали народной песне Волкова.
Был он высокий, худой, голова лысая, узкая бородка до пояса, усы такие длинные, что он мог заложить их за уши, длинные брови. Сюртук висел как на вешалке. Сырым и даже мало толковым казался Волков и в разговоре. Подойдет к столу, забарабанит костлявыми пальцами и заговорит, а о чем — не скоро поймешь.
«Ну да… оно, положим… нет, вот что я вам скажу… например, как к тому говорится…»
«Ефим Ефимович, скажи, кто ты такой есть?»
А Ефим: «То есть откуда произошел?.. Родители бедные, семья, помогать надо, поступил из средней школы в департамент окладных соборов. Ну, да как тебе сказать — и сам плохо работал, а тут еще помогать другому пришлось, который совсем ничего не делал, а только свистел.
— Кто же это свистел?
— Да все тот же Чайковский! Со мною сидел, лентяй, не записывает входящие, а знай — насвистывает! Ну, при сокращении штатов нас первыми с ним и выгнали. Свистун поступил в консерваторию, а я бродил вокруг Академии художеств, близко от дома, и поступил туда. А потом на конкурсе в Обществе поощрения получил премию за картину. Выбрали в члены передвижников, вот тут, конечно, оно того, лучше, то есть, как тебе сказать…»
Через двадцать лет, по рассказам Брюллова, Волков в его доме встретился с Чайковским. Тот сразу узнал Ефима Ефимовича:
— Это ты, Волков?
— А это ты, Чайковский?
Чайковский повис на тонкой шее пейзажиста Волкова, а тот автору «Онегина» прямо в ухо нескладным голосом запел: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни».
В мае 1879 года И. И. Шишкин с семьей и учениками Е. Е. Волковым и А. Н. Шильдером выехали на этюды в Крым. Побывали в Симферополе. В Ялте Иван Иванович посетил кладбище, на котором был похоронен Федор Александрович Васильев, зарисовал его могилу. Могила на взгорье. Далеко видно окрест. Внизу — море, солнечный, зеленый, даже чем-то сказочный город. Гудят пароходы. Катят по узким улочкам тарантасы с нарядной отдыхающей публикой. И воздух такой чистый и свежий. Отслужили панихиду и отправились по окрестностям…
Крым оказался живописным. Бродили по густым лесам, лазали на кручи, работали в монастыре Козьмы и Домлана. Впечатлений было предостаточно. Погода благоприятствовала, и этюдов написали множество. Из Алупки добирались до Гурзуфа как цыгане, в арбе. Возвратившись в Петербург, долго вспоминали поездку.
Ольга Антоновна внимательно слушала рассказчиков. Ей было тоже что показать. За лето она сделала массу рисунков и этюдов, и Иван Иванович с удовольствием отметил, что она брала только тона, как он этого просил.
— Этюды ваши, Ольга Антоновна, полны задушевной прелести, — говорил Шильдер.
Ольга же Антоновна внимательно следила за выражением лица Ивана Ивановича и угадывала: он доволен.
— Верно передаете характер растительных форм, верно, — говорил он.
И она чувствовала, как радостно становилось у нее на душе.
Рисунки же ее привели требовательного Ивана Ивановича в восхищение. (В 1887 году, через шесть лет после смерти Ольги Антоновны, он издаст их альбомом).
Любопытно проследить за высказываниями Ивана Ивановича, запомнившимися ученикам.
— В этюде не следует тягаться за картинностью, для этого служит эскиз, — говорил он. — В нем должен быть тщательно передан кусок натуры, со всеми подробностями. Картина же должна быть полной иллюзией, а этого невозможно достигнуть без всестороннего изучения выбранных сюжетов.
И было еще одно — главное, что он требовал от учеников. Вспомним здесь слова, сказанные им П. И. Нерадовскому.
— Ну, вот, я тоже люблю архитектуру, — говорил Иван Иванович, услышав об увлечениях П. И. Нерадовского, — люблю жанр, люблю портреты, люблю… мало ли что я еще люблю, да вот заниматься этим не занимаюсь и не буду заниматься. А люблю я по-настоящему русский лес и только его пищу. Художнику нужно избрать одно, что ему больше всего полюбилось. И вам советую полюбить одно. Только тогда будете с успехом совершенствовать любимое. Разбрасываться никак нельзя.
Основой же всего Иван Иванович считал рисунок. С него начинал преподавание.
— Иван Иванович, а ведь знаете, чем вы поразили меня? — скажет однажды Ольга Антоновна. — Знанием цветов. Помните, в Сиверской однажды сорвала я цветок красный с липким стеблем и мелкими малиновыми цветочками, а вы и говорите: это дрема. Ну, как спать не будете, положите его под подушку и уснете. Как же долго я все это помнила.
Не сказала она в тот раз о другом, чутко уловленным ею — его сыновнем отношении к природе.
Летом, в Сиверской, то было. Созрела рожь в поле. Ее убрали, и снопы поставили в суслоны. Рано утром крестьяне снимали с них верхние снопы, чтобы рожь сохла быстрее, а по вечерам, спасая ее от росы, надевали их вновь.
Однажды днем прогремел гром. Небо почернело, и скоро разразился ливень. Иван Иванович, развешивавший этюды в комнате, увидел дождь, выскочил на веранду и кинулся в поле.
— Куда вы? — закричала Ольга Антоновна.
— Суслоны закрывать. Бежимте вместе, — позвал он, шлепая босиком по мокрой траве. — Рожь намокнет!
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Каждое утро и ежевечерне повторяемые слова молитвы не были для Ивана Ивановича простым ритуалом…
О важности рисунка говорил Иван Иванович и еще одному ученику — Н. Н. Хохрякову, к занятиям с которым приступил с зимы 1880 года. Хохряков был родом из Вятки. Привел его к Шишкину А. М. Васнецов. Представил как учителя, работающего в народных школах Вятской и Уфимской губернии. Н. Н. Хохряков кончил земское техническое училище, но имел тягу к искусству. Очень был привязан к родному краю, писал места, близкие сердцу.
«Когда он увидел мои жалкие опыты писания картин, — вспоминал позже Н. Н. Хохряков (в столице он так и не остался жить, а вернулся на родину. — Л. А.), — то раз сказал мне так: «Живопись Вам надо запереть в ящик, а ключ от ящика бросить в море. А вот с рисунком у Вас дело совсем иначе обстоит, рисунком Вы займитесь серьезно и работайте над ним. У вас будет мастерство, и известность, и средства, а уж тогда можно будет и живописью заняться…
У Ивана Ивановича я рисовал карандашом с его этюдов и фотографий. Написал один натюрморт. Вот этого мне и хотелось главным образом, но почему-то он предпочитал давать своим ученикам писать одним тоном с фотографии, на этом я сидел довольно долго».
Зиму Н. Н. Хохряков корпел над рисунком, а к лету осознавал, что видит многое иначе, гораздо глубже.
«Учеников зимой заставлял рисовать с хороших фотографий, иногда с волшебным фонарем», — вспоминала А. И. Менделеева.
«Вы писали три лета, как говорите, а зиму что делали? — спрашивал в письме к молодому художнику С. А. Уткину Иван Иванович и замечал: — А в одну зиму разумной работы с фотографии можно учиться писать и воздух, то есть облака, и деревья на разных планах, и даль, и воду, ну, словом, все, что Вам нужно; тут можно незаметно изучить перспективу… и законы солнечного освещения, и пр.».
Если в зимнее время Иван Иванович частенько обращался к волшебному фонарю, ценя документальность фотографии, помогающей правильно видеть форму, и рисунок предмета, то в летнее время требовал непременной работы на природе, приучая видеть жизнь этого предмета, будь то вековая сосна или молодая мать-мачеха.
В рисунке природы не должно быть фальши. Это все одно, что сфальшивить в молитве, произнести чужие и чуждые ей слова. Так полагал Иван Иванович.
«Последователей Шишкина между нашими пейзажистами весьма много», — писал «Художественный журнал» в 1881 году.
Иван Иванович был внимателен ко всем, кто обращался к нему за помощью и советом. В Шишкине видели сильного объективного художника. «Он в большинстве своих произведений несколько сух и скуп в колорите, поэтическое настроение как будто бы чуждо его кисти. Но зато сколько правды и тонкого понимания в его изображениях леса! — отметит В. М. Михеев. — Надо долго всматриваться в его работы, чтобы почувствовать, как постепенно будто запах леса начинает отуманивать вашу голову и живая, — истинно живая индивидуальная жизнь сосен, елей, ржи — под развесистыми ве