Куда идешь ты, Русь?
Затаив дыхание, смотрит зритель на картину «Перед грозой», написанную Иваном Ивановичем в следующем, 1884 году. Не знающие работ Шишкина вряд ли назовут его фамилию, увидев картину, настолько неожиданна она.
Словно детское чувство тревоги от первых раскатов грома и низких туч, тенью бегущих по земле, порыва холодного ветра и волнующего шелеста листьев передает художник. Он будто бы вновь обращается мыслями в прошлое, в детство. Не о том ли говорят картины «Ручей в березовом лесу» и «Лесные дали», написанные на елабужском материале? Он уходит в прошлое, к чистому, к Богу. Ему, словно бы при молитве, нужно уединение. Что-то важное нужно вызвать в самом себе, вернуться к этому важному.
На одном из холстов в это же время появляется сосновый лес, написанный, по-видимому, во время поездки в Елабугу. Вглядываешься в работу, и словно смутная догадка пронизывает сознание — не прообраз ли это «Афонасовской корабельной рощи близ Елабуги», которую он закончит в 1898 году? Не есть ли это попытка, теперь уже мастера, передать то яркое детское впечатление от природы, которое хранилось в памяти, не есть ли это первая попытка сказать о своем, проникновенно-личном видении Бога? И не шел ли он к «Афонасовской корабельной роще близ Елабуги», в которой наиболее полно выразил детские ощущения, образ, хранимый с детства, через «Сосны, освещенные солнцем. Сестрорецк» и «Утро в сосновом лесу»?
Он заговаривает о главном, возвратившись к нему. Почему?
И невольно вспоминается евангельская притча о блудном сыне, а особенно концовка ее, когда старший сын, рассерженный на отца за теплый прием, оказанный сыну младшему, распутному, расточившему имение свое с блудницами и воротившемуся в дом, услышал от отца: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
Не о заблудших ли душах думалось Ивану Ивановичу в пору работы над этими картинами?
Сколько их было в среде интеллигенции, людей, отходящих или уже отошедших от веры под влиянием сложных обстоятельств, идей, неустанно проповедуемых либеральной печатью, живущей исключительно позаимствованными с Запада теориями. И сколько людей, ослепленных этими идеями, не сразу могли осознать, как подтачивали они корни самобытного миросозерцания русского общества.
«Прежде всего она (либеральная печать. — Л. А.), — писал «Русский вестник», — стремится вытравить из него сознание племенного различия. Несть, мол, ни эллин, ни иудей, ни русский — или, еще лучше: существуют и эллины, и иудеи, но не должно существовать русского. Русский тогда только приобретет право плодиться и заселять родную землю, когда утратит все черты национального своеобразия и обратится в некоторого рода амальгаму — из немца, француза, англичанина — то есть безличного «европейца».
Успех или неуспех этого первого пункта либеральной пропаганды решает участь остальных. Пока человек дорожит хоть какой-нибудь особенностью своего племени — у него есть «зацепка». Зацепка сорвется и, «без руля и без ветрил», он может стать игралищем любой теории. Главное — вытравить из разумного существа любовь к отечеству — и физическую, и нравственную, и политическую. Еще физическую добрые либералы-западники согласны терпеть до поры до времени, но любовь нравственная… Нет для них «жупела» страшнее этой любви! Впрочем, послушаем дальше мнение современника, под которым мог бы расписаться и сам Иван Иванович:
«И вот, наша либеральная журналистика, заслуживающая название русской только потому, что в ней действуют люди, с грехом пополам владеющие русским языком, отрицает народность (самым нелепым и возмутительным девизом ей кажется девиз: «Россия для русских») и в то же время отстаивает с величайшей горячностью самостоятельность всех инородцев, ратует против посягательств на их родной язык и веру, скорбит о постепенной утрате какими-нибудь бурятами или чувашами племенных особенностей. Но для русского народа у русской «передовой» журналистики не остается уже никаких не только племенных, но сколько-нибудь добрых чувств. Не любопытно ли, что ея горячею защитой пользуются, например, и католические ксендзы, и протестантские пасторы, и магометанское духовенство, и жидовские раввины, и языческие жрецы, и лишь одному православному священнику отказывается даже в скромных симпатиях! Для инородческого духовенства требуют самых широких прав — русского священника яростно уличают в невежестве, корыстолюбии, нетерпимости, безнравственности. Его едва терпят в городе и положительно не хотят видеть в деревне…
…(Западники. — Л. А.) гордятся тем, что совершенно разорвали с русскими преданиями и традициями. В чем же выражается их любовь к отечеству, в чем же их гордость?
Они почти не скрывают своего идеала, заключающегося теперь уже не только в том, чтобы перефасонить Россию на западноевропейский лад, но чтобы и среди европейских народов отвести ей возможно меньшее, возможно скромное место. С этой целью берутся под защиту все без исключения сепаратисты, поддерживается и раздувается антагонизм между инородческим и коренным русским населением, систематически искажается и перевирается русская история…
Смутное и неопределенное состояние наступало в России. Быстро распространялись анархические учения, падал авторитет власти (и тому немало способствовала печать), в обществе развивались корыстные инстинкты, наблюдался упадок религии, нравственности и семейного начала.
Признаки социального разложения, наблюдаемые в обществе, заставляли людей мыслящих задумываться о будущем России.
«…Тяжело теперь жить всем людям русским, горячо любящим свое отечество и серьезно разумеющим правду, — писал К. П. Победоносцев государю. — Тяжело было и есть, — горько сказать — и еще будет. У меня тягота не спадает с души, потому что вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали. На крапиве не родится виноград; из лжи не выведешь правды, из смешения лжи и невежества с безумием и развратом сам собою не возникает порядок. Что мы посеяли, то и должны пожинать».
Остро, болезненно ощущали обстановку художники.
«От нас ждут теперь выставочных фуроров, мы должны хлестко развлекать скучающую толпу, как фигляры сезона — Сара Бернар, Цукки… От нас требуют только развлечения, чтобы занять страшную пустоту души» (курсив мой. — Л. А.), — с горечью писал В. Васнецов.
Не все, конечно же, задумывались о первопричине, первоистоках происходящей настоящей борьбы между атеизмом и верой в душах русских интеллигентов. И не потому ли об их работах так отзовется один из современников: «Удивительное ныне художество без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения».
Не сразу осознают они, что первопричина эта привела к тому, что, начиная с картины Н. Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» историческая ложь проникала в среду передвижников, исподволь переформировывала и их сознание. И не всякий мог еще сказать вслед за П. П. Чистяковым: «Пора нам начинать поправлять великие замыслы Великого Петра! А поправлять их только и можно, сбросив привитую личину обезьяны. Взять образ простого русского человека и жить простым русским делом, не мудрствуя лукаво. II во всем так. Нужно убедиться, что и мы, люди русские, созданы по образу и подобию Божию, что, следовательно, и мы люди; и можем быть и хорошими и деловыми и сами можем совершенствовать свой гений во всем, во всяком честном деле и начинать, а не смотреть, как ленивая и пакостная обезьяна, на чужие руки! С юности я презирал и ненавидел холопство русского перед иностранцами… Боюсь только, что художники не сумеют умно идти по русской дорожке. Ну да увидим!»
Изыскивая пути нравственного самоусовершенствования, художники мыслящие приходят к образу Христа. По их мнению, лишь православие с его пониманием христианского идеала могло спасти Россию, возвратив высокие нравственные принципы.
В. М. Васнецов, которого так беспокоил, мучил современный мир и за который так грустно и тяжело ему было, не случайно же приступит к росписи Владимирского собора в Киеве и наметит программу росписи: «Выбор религии Владимиром», «Крещение Руси» и «Андрей Первозванный».
«… я не отвергаю искусство вне церкви, — скажет он, — искусство должно служить всей жизни, всем лучшим сторонам человеческого духа — где оно может, — но в храме художник соприкасается с самой положительной стороной человеческого духа — с человеческим идеалом. Нужно заметить, что если человечество до сих пор сделало что-нибудь высокое в области искусства, то только на почве религиозных представлений».
В. Д. Поленов примется писать большое полотно «Христос и грешница».
Обращение к образам природы, сохранившимся с детства у И. И. Шишкина, не случайно. Вспомним, именно в это время в доме его ведутся жаркие разговоры о борьбе добра и зла.
И не случайно то, что в 1886 году он создает по воспоминаниям детства картину «Святой ключ близ Елабуги». Разбуженные природой чувства, благодарность за это пробуждение вызывают потребность высказать их, отблагодарить природу, высказать вслух мысли о красоте ее, гармонии, божественном, разлитом в ней. В гармонии природы он видел Бога.
По свидетельству Комаровой, в разговорах И. И. Шишкина с А. И. Куинджи «постоянно поднимались разные интересные вопросы, например об искусстве как религии будущего…» А И. Е. Репин именно в это же время на одной из выставок услышит меткое замечание одного из зрителей, сравнивающего работы Куинджи и Шишкина:
— Шишкин, например, всегда с идеей, в его картинах… слышно настроение гражданина.
Позже Илья Ефимович воспроизведет этот эпизод в книге «Далекое — близкое».
Приведем здесь наброски ответов Ивана Ивановича на вопросы «Петербургской газеты». Публикуя эти вопросы, газета писала 10 января 1893 года: «В конце минувшего года мы обратились к целому ряду писателей, художников, артистов, композиторов с просьбой собственноручно ответить на приводимые ниже вопросы…»