Работа была прервана свадьбой дочери. Лидия обвенчалась в 'Териоках с Борисом Николаевичем Ридингером и уехала в его имение Мери-Хови.
Грустно и одиноко было Ивану Ивановичу. Не сразу и нелегко согласился он с мыслью, что первенец его — Лидия, с которой, чего греха таить, иногда бывал суховат, отныне будет жить не с ним, а в чужой семье.
«Слава богу, что довольна и счастлива, — тяжело вздохнув, напишет он ей 18 июня 1890 года из Петербурга. — Дай вам бог и впредь согласия и любви… Примите от меня благословение на все доброе, честное и хорошее. Остаюсь любящий вас сердечно. А ты, милая Люля, не думай, что я к тебе был суров и сух, и не пеняй за прошлое. Остаюсь любящий отец твой…»
«Вот и остался почти что один, — думал он, поглядывая на десятилетнюю Ксению. — Старый-престарый трухлявый пенек… И начинается у одних новая жизнь, а у других… у других закат на горизонте. Закон жизни…»
Дела Академии художеств увлекли его. Мысль об учениках не оставляла его. Он подумывал о программе обучения.
Талантливому Фомину, который спрашивал у него, как надо учиться, говорил:
— Учиться надо сначала у природы. И только потом, когда научился видеть, понимать натуру, уже для приобретения изящества, для усвоения высшей красоты, созданной человеком, нужно изучать вечные образцы человеческого творчества.
Они частенько беседовали с ним о пейзаже, назначении его. «О пейзаже Шишкин говорил, что это самый молодой род живописи, так как всего только каких-нибудь сто лет прошло с тех пор, как люди начали понимать и изучать жизнь природы, а прежде самые великие мастера становились в тупик перед деревом, что человек среди природы так мелок, так ничтожен, что отдавать ему преимущества нельзя».
— Разве в лесу не чувствуешь себя таким слабым, уничтоженным, разве не сознаешь, что составляешь только какую-то ничтожную частицу этой невозмутимой и вечно прекрасной природы? — спрашивал он Фомина. — Природа вечна, и вечен лишь дух человека. Нынешнее поколение не умеет еще понимать таинства природы, но в будущем, помяните мое слово, в будущем придет художник, который сделает чудеса, и он будет русский, потому что Россия страна пейзажей.
Так, со слов И. И. Шишкина, записала разговор Комарова.
В один из дней познакомился через И. Е. Репина с Н. С. Лесковым. Начал бывать у него. Любил этого писателя. Познакомившись, почувствовал близкого человека.
— Люблю ваши задумчивые леса, — сказал при первой встрече Лесков.
— А я ваш давнишний читатель и поклонник, — ответил Иван Иванович.
Заговорили о Валааме, петербургских знакомых, литературе.
— От того, чем заняты умы в обществе, нельзя не страдать, — говорил Лесков, — но всего хуже понижение идеалов в литературе. Рассолилася она совсем. Многие пишут гладко ныне, да это ничего не стоит. Я вот, признаюсь вам, жду чего-нибудь идейного разве что от Фофанова. Старики уходят, а молодежь… молодежь… Чехов вот талантлив очень, да не знаю, коего он духа. Самом-нящее в нем есть нечто и сомнительное. Впрочем, возможно, и ошибаюсь.
— Репин вот говорит об «оподлении» общества. Сказывает, и в коей-то степени верно, произошло это по той причине, что вытравлены лучшие, даровитейшие силы. Убеждает, настает царство посредственности. А ведь происходит такое, на мой взгляд, по одной причине, — отходит человек от церкви и забывает идею, идеалы нации.
— Верно, верно, Иван Иванович. Тогда не радеет человек за душу нации, когда свою душу без пригляда оставляет. Вот оттого и забывают люди пишущие о назначении своем. Где она, скажите, нынешняя критика? Кто из них до сих пор понял вред нигилизма, игравшего в руку злодеям, имевшим расчеты пугать царя Александра Второго и мешать добрым и умным людям его времени? Не для России ли русский человек жить должен?
С Н. С. Лесковым не раз и не два будут говорить они о литераторах и художниках, задачах их.
В июне 1894 года, узнав о смерти Н. Н. Ге, интересуясь, где и при каких условиях умер он и где и как схоронили его тело, Н. С. Лесков направит письмо Т. Л. Толстой, в коем будут такие строки: «А за час до известия у меня сидел Шишкин, и мы говорили о Ге. Здесь много художников, и все вспоминают о нем с большими симпатиями, и всем хочется знать: где и как он совершил свой выход из тела».
Мысль о «выходе своем из тела» подстегивала Шишкина, торопила сделать главное. А главное заключалось во внимании к ближнему, помощи ему.
Нельзя не упомянуть здесь и еще об одном знакомстве И. И. Шишкина.
Фамилия Д. Н. Кайгородова ныне мало что говорит читателю. А ведь его книгами «Беседы о лесе», «Краснолесье», «Из зеленого царства», «Из царства пернатых» зачитывалось не одно поколение людей.
«Я страстно полюбил лес с тех пор, как узнал его поближе, и чем больше узнаю его, тем больше люблю», — писал Д. Н. Кайгородов.
Мальчишкой, получив в тринадцать лет в подарок от отца ружье, он по целым дням пропадал в лесу, на берегах речушки Полоты. Но возвращался с охоты чаще всего с пустыми руками. Более всего заинтересовала его жизнь леса и степи. Охотником он так и не стал.
По настоянию отца окончил кадетский корпус. Начал служить в конной артиллерии. И тогда попала ему в руки книга А. Брема «Жизнь животных» и «Естественно-исторический атлас» Шуберта. Мысль о том, что подобных книг нет у русских натуралистов, не давала ему покоя.
Через много лет в своей книге «Беседы о лесе» Дмитрий Никифорович напишет: «…цель этих «Бесед»: распространение знаний о лесе и, при посредстве этих знаний, приобретение друзей и хранителей для нашего родного русского леса. Не сомневаюсь — многие могли бы написать лучше меня, я ждал — не написали. И вот я решился сам написать и написал как умел…»
Появятся книги «Собиратель грибов», «О наших перелетных птицах»…
Но все это будет потом. Проходя службу в Польше, молодой поручик много и увлеченно наблюдает за природой, и приходит мысль, что военная служба — ошибка. На его счастье, его переводят из конно-артиллерийского полка в Санкт-Петербург, на Охтинский пороховой завод, на должность технического офицера-пороходела. С сентября по апрель предприятие не работало, и у Кайгородова появилась возможность серьезно заняться изучением жизни пернатых.
Он поступил вольнослушателем в Земледельческий институт, а через четыре года окончил его и получил диплом. Вышел в отставку и начал новую жизнь — лесничим. Два года провел в Австрии, Германии, Франции, Швеции, где изучал технологию лесного дела.
Вернувшись в Россию, начал работать в Земледельческом институте, возглавив кафедру лесной технологии и лесного инженерного искусства.
Он публикует множество работ, и некоторые из них привлекли внимание Шишкина. Образный язык и, главное, глубокая любовь к лесу. И какая!
«Черным лесом, или чернолесьем, называет русский народ лес, состоящий из лиственных деревьев, т. е. таких, у которых лист состоит из пластинки с черешком и которые на зиму теряют свой лист — из зеленых становятся черными. Береза, дуб, липа, ясень, клен, вяз, ольха, осина, тополи, разные ивы и многие другие деревья и кустарники, растущие в наших лесах, принадлежат именно к таким лиственным древесным породам и составляют наше чернолесье.
Хорошо это чернолесье! Такое оно уютное, приветливое в сравнении с угрюмым, хотя и более величественным красным или хвойным лесом. Какое славное в нем сочетание различных теней и оттенков зеленого цвета листвы, начиная со светлой серовато-зеленой и вечно тревожной осины и до темно-зеленого, величавого дедушки-дуба…
Но зато сколько радости доставляет нам весеннее возрождение лиственного леса!
Кому не дорого то время, когда
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
У кого в это время года не бьется радостно сердце и не становится на душе веселее, как бы праздничнее?!
Вот зазеленели «будто пухом» березы, зажелтели своими маленькими цветочными букетиками клены, забелели кистями белых цветов черемухи и рябины; точно лиловатым дымком подернулись раскидистые ильмы и вязы, усыпанные кучечками крошечных цветочков, а между тем на них не видно еще ни одного листика; зарумянилась своими молоденькими листочками беспокойная осина; точно золотой пылью осыпаны, стоят цветущие вербы, ракиты и ивы».
Немудрено, что они сошлись быстро, и скоро Иван Иванович дополнил одну из книг Д Н. Кайгородова своими рисунками. «Беседы о русском лесе» переиздавались восемь раз.
— Ах, Иван Иванович, глядя на ваши картины, так живо вспоминаешь детство, — говорил Дмитрий Никифорович. — Я мальчонкой так любил бродить по таким вот заброшенным тропинкам. И эти цветы. Сколько, бывало, ромашек нарвешь, васильков. Идешь во ржи, а она, матушка, выше головы твоей, а вокруг васильки да птицы над головой. И хочется лечь наземь и вдыхать свежие запахи лазоревых цветов. Знаете ли, Иван Иванович, есть у меня мечта наладить выпуск доступного журнала, в котором можно было бы сообщать о весенних и осенних признаках в окрестностях Петербурга.
— Верная, верная мысль, Дмитрий Никифорович. Чем могу, пособлю обязательно.
Журнал станет издаваться в 1888 году. Не одно десятилетие «Дневники» станут любимым чтением детей и взрослых. Ученый-лесовод М. Е. Ткаченко так выскажется о «Дневниках Петербургской весенней и осенней погоды»: «…от них веяло такой любовью к природе и такой свежестью поэтическою чувства, что и взрослые, и дети душных городов отдыхали на них, как бы соприкасаясь с целительными силами матери-земли».
Архип Иванович Куинджи, небольшого роста, но крупный, плотный, плечистый, с головой Зевса олимпийского вел жизнь свободную, созерцательную. Посещал выставки, академические собрания, мастерские знакомых, но сам не выставлялся. Не выставлялся с 1882 года, вскоре после того, как нашумела в Петербурге его картина «Лунная ночь на Днепре».
— Почему вы бросили выставляться? — спрашивали у него.
Архип Иванович отвечал:
— Ну, так эт-та вот так (он слегка заикался): художнику надо выступать на выставках, пока у него, как у певца, голос есть. А как только голос спадет — надо уходить, не показываться, чтоб не осмеяли. Вот я стал Архипом Ивановичем, всем известным, ну, эт-то хорошо, а потом увидел, что больше так не сумею сделать, что голос стал как будто спадать. Ну, вот и скажут: был Куинджи и не стало Куинджи! Так вот я же не хочу так, а чтобы навсегда остался один Куинджи.