В дар Казанской художественной школе, открытой в этом году, Иван Иванович послал этюды: «Лес», «Обрыв», «Сосновый лес».
«Ваши этюды произвели страшную сенсацию среди учеников, и уж сколько про них разговоров и толков… — писал художнику директор школы Н. Н. Белькович. — Кроме непосредственно сильного впечатления от Ваших этюдов, самый факт такого ценного подарка отразился сильно на подъеме духа всей школы, стало быть, мы чего-нибудь да стоим, когда нам дарят такие вещи. Ученики «ура» кричали, целый день ног под собой не слышали…»
Зиму писал он картины «Дубовая роща», «Северный еловый лес», «Вечерняя заря», «Лес осинник» («После дождя»).
В свободную минуту захаживал в Академию, смотрел панораму Шильдера, над которой тот работал в одной из мастерских. Шильдер радовал его. На часок, а то и меньше заходил к А. А. Киселеву. Остальное время уходило на работу. Его нельзя было встретить на вечерах ни у И. Е. Репина, ни у Маковского, ни у других. Он работал. Работал, словно предчувствуя скорую кончину.
Авторитет его был столь велик, что в январе 1896 года передвижники, ощущая необходимость собраться, пришли к единодушному мнению, что сделать это можно только на квартире у Ивана Ивановича.
На лето Шишкины сняли дачу на станции Преображенская.
Он было принялся за работу, но дала знать о себе болезнь. Он загрустил. Загрустил, ибо понял, что многое ему теперь не под силу, как раньше, — возраст не тот. Но к юбилейной выставке не хотел прийти с пустыми руками.
Радовался, когда человек дельный и чисто русского характера Котов был выбран директором Центрального училища технического рисования барона Штиглица вместо немца Месмахера. «…Браво! И слава богу. Еще одно несносное немецкое иго сброшено. Месмахеров долой. Как это приятно, что наконец такое большое дело будет в русских руках…» — писал он в октябре 1896 года М. П. Боткину.
Тронуло признание В К. Менка: «…Скажу правду, до знакомства с Вамп природу любил бессознательно, и только когда увидел Ваши первые картины и рисунки, только тогда и понял, что я больше всего люблю в живописи пейзаж…»
Возможно, А. А. Киселев передал ему восторженные отзывы о его картинах Н. Рериха.
В зимнее время частенько останавливался подле окна, смотрел на заснеженную улицу, повозки, людей.
29 декабря в печати появилось ошибочное сообщение о смерти художника.
— Буду жить долго. — шутил Иван Иванович.
Весной следующего года отмечали 25-летие Товарищества передвижных художественных выставок.
Днем, 2 марта 1897 года, открылась выставка. Народу было меньше обыкновенного, но были все. кто бывает в этот день.
В 6 часов вечера собрались у Додона пообедать.
Громом аплодисментов встретили старика Шишкина. Все было, как прежде, но, увы, не было ни задушевности, ни веселья былых лет, вспоминал М. В. Нестеров.
Иван Иванович с нетерпением ждал лета. Хандра прошла. Он словно чувствовал, что оставалось недолго пребывать на этом свете. Работал с какой-то жадностью, страстью. За лето столько написал, что родные диву давались. «Таких тонов и правды красок, как в этом году, кажется, еще не было», — писала Комарова.
Знакомые начали уговаривать его возвратиться в Академию.
— Куинджи нет, место его занял Киселев. С ним вы, Иван Иванович, друзья. Отчего бы не поработать с учениками, — говорили они.
Иван Иванович отвечал полушутливо-полусерьезно:
— Соглашусь быть профессором уже только для того, чтобы провести свою заветную мысль о рисовании с фотографии, то бишь, с экрана волшебного фонаря. — Посерьезнев, добавлял: — Если человек с талантом и любит пейзаж, поймет меня и увидит в этом не цель, а средство для изучения пейзажа. Тут ведь частью познается степень даровитости человека: бездарный будет рабски копировать с фотографии все ее ненужные детали, а человек с чутьем возьмет то, что ему нужно.
Когда же Совет Академии предложил ему занять место руководителя мастерской, он, подумав, ответил согласием и принялся дорабатывать программу, с которой пришел в мастерскую осенью 1894 года. Но болезнь нарушила планы. Надолго он слег в постель и терпеливо ждал выздоровления. Ждал, ибо в помыслах была и новая работа — «Афонасовская корабельная роща близ Елабуги».
Едва начал поправляться, взялся за кисти…
Его пейзажи отличает художественная правда природы — этого молчаливого, глубокого мастера, формирующего национальные черты русского человека. Все его творчество в целом было превосходным уроком для зарождавшегося русского пейзажа.
«Если дороги нам картины нашей дорогой и милой родины Руси, — писал ему в 1896 году В. М. Васнецов, — если мы хотим найти свои истинно народные пути к изображению ее ясного, тихого и задушевного облика, — то пути эти лежат и через ваши смолистые, полные тихой поэзии леса. Корни ваши так глубоко и накрепко вросли в почву родного искусства, что их ничем и никогда оттуда не выкорчевать!»
Слова эти своевременны и сейчас, когда несколько модным стало глубоко ошибочное толкование творчества И. И. Шишкина как художника-фотографа. Сознательно или нет брошенная мысль явно подразумевает ограниченность духовного начала художника, для которого, однако, «природа есть единственная книга, из которой мы можем научиться искусству» и который, начиная работу над новой картиной, всякий раз мыслил «написать пейзаж, в котором бы с предельной ясностью и конкретностью выразилась любовь к жизни, к земле, к людям». Мысль эта согревает все картины художника.
Вскоре после кончины И. И. Шишкина один из художественных критиков писал о нем:
«Его руки всю жизнь трудились над картинами и рисунками, которые свидетельствуют о глубокой и нежной любви художника к родной природе…
Шишкин великорусский талант по преимуществу, талант уравновешенный, спокойный и, так сказать, сознательный. Он не только чувствует, но и изучает. Вглядитесь в любое произведение Шишкина, и вы будете поражены изумительным знанием каждого дерева, каждой травинки, каждой морщины коры, изгиба ветвей, сочетаниям стеблей листьев в букетах трав. Но это не холодное изучение, в котором упрекают великорусов. Без искренней любви нельзя дойти до такого точного знания: наскучило и приелось бы. Нет, Шишкин жил своими деревьями и травами…»
«Человеком-школой», «верстовым столбом в развитии русского пейзажа» называл его И. Н. Крамской. Именно такой человек-школа и был необходим русскому пейзажу в период его становления, когда живопись русских художников помогла «русскому искусству возвратиться на родную почву, выработать свой язык, свои приемы, свое миросозерцание». Он был глубоко русским человеком и видел природу глазами своего народа.
Отрицание Шишкина — это отрицание русского народа, его культуры, религии в первую очередь. Неприятие ее вызвало, да и по сию пору вызывает нападки на его творчество и работы продолжателей его школы. Известно, с каким скепсисом относился к работам русских художников-передвижников поклонник творчества П. Пикассо И. Эренбург. Не отставал от него и критик А. Чегодаев, опубликовавший программную статью в одном из номеров «Московского художника», в которой с яростью ополчился на молодых (дело происходило в начале семидесятых годов) художников-реалистов, устроивших выставку русского пейзажа — «Родная земля». Надо сказать, статья послужила сигналом для начала травли представителей реалистической школы в живописи. Нельзя не сказать несколько слов и о таких художественных критиках, как А. Морозов или А. Каменский. Эти новоявленные идеологи авангардизма в завуалированной форме, но вполне определенно вдалбливали в сознание массового читателя мысль о «неполноценности» работ Шишкина. Нет, они прямо не отрицали его творчество, но утверждали, что оно нечто отжившее, продукт своего времени — и только, экспонат исторический, если хотите.
Именно такие люди, как И. Эренбург, А. Чегодаев, А. Морозов, А. Каменский и приложили максимум усилий, чтобы разрушить реалистические традиции в русском искусстве, подменив их реализмом с размытыми берегами, смыкающимся с авангардизмом.
Эта книга не ставит своей целью вступать в полемику с апологетами авангардизма наших дней. И все же отметим главное: мысли, высказанные ими, были подхвачены и раздуты (да простит читатель это слово) прессой и стали позицией официоза.
Травля Шишкина, начавшаяся при его жизни, продолжалась и после его смерти. И, позволим себе заметить, травля эта носила не случайный, эпизодический характер, а являла собой акцию планомерную, до деталей продуманную.
Неприятие русской национальной культуры, культуры религиозной, надо отметить, свойственно тем, кто жаждет большего — ее разрушения, для кого важно лишить нацию ее идеологии, превратить ее в обезличенную массу. То духовное начало, которое объединяет русских людей, позволяет им себя ощущать и называть русскими, имеет весьма притягательную силу для остального мира, и, может быть, православная церковь, способная объединить широкие круги соотечественников в их борьбе с силами зла, именно поэтому и вызывает такую ненависть у врагов ее. Потому и подвергаются нападкам глубоко национальные по духу русские художники. Шишкин же — в первую очередь.
Зимой 1897 года в Петербурге стояли лютые холода. Стоило выйти из подъезда дома, как усы, борода, брови покрывались инеем.
Закутавшись в шубу, Иван Иванович направлялся в Академию. Не терпелось поскорее устроить волшебный фонарь и тем самым, как он шутил, поставить себе памятник.
Приглянулись ему работы алтайца Гуркина, и он предложил ему заниматься у себя дома; немного побаивался, что Академия испортит его на первых порах.
Как никогда добродушен он был в эту последнюю зиму. Словно хотел оставить у всех по себе хорошую память. Дома работал над «Корабельной рощей». Чувствовал, как никогда, прилив нравственных сил и бодрости. Физические силы, правда, все чаще изменяли ему.
Он писал главную картину, к которой шел всю жизнь. Все, что делалось ранее, было как бы подготовительной работой. Он, в сущности, всю жизнь писал одну картину, шлифуя и совершенствуя мастерство. Он искал возможности полно выразить ощущение радости, испытанное в детстве, когда душа соприкоснулась с божественной красотой, разлитой в природе.