Подводя итог пребыванию Шишкина за границей, можно с уверенностью сказать, что он возвращался высоким профессионалом. Удивительно, что, внутренне сопротивляясь восприятию чужого искусства, но понимая тем не менее необходимость овладения его полезным опытом, Шишкин именно за границей выпестовал свой взгляд на творчество, определил для себя тематику будущих произведений. Это почувствовал Джогин, писавший Шишкину: «Ты идешь по новой дороге — значит, честь и слава тебе… Оставайся только самостоятелен»[9]. Это знание своего будущего, пожалуй, главный итог пенсионерской командировки Шишкина. Жизнь на чужбине обострила его чувство родины, осознание «родных осин».
Идея земного блага
В каталоге юбилейной выставки 1891 года Шишкин, как бы возвращаясь к началу своей биографии, а именно к пенсионерской командировке, писал: «Не видя затем для русского пейзажиста особой пользы в изучении чуждой ему природы, художник не без больших хлопот, конечно, получил, однако, разрешение возвратиться ранее шестилетнего срока в Россию для более плодотворного изучения своего русского пейзажа»[10]. Шишкин не вполне справедлив к заграничной учебе, но верно, что без родной природы национальный пейзаж невозможен. Для этого необходимы такие факторы, как особое психологическое восприятие, специфически эмоциональное отношение к тем или иным объектам природы и, конечно, своеобразная и типичная местность.
Впервые после заграницы Шишкин обратился к ярко выраженному русскому сюжету в картине Полдень. Окрестности Москвы. Братцево (1866), оконченной спустя год после возвращения. Вместе со Львом Каменевым художник провел лето на этюдах в подмосковном селе Братцево. Для Шишкина все было новым: виды Подмосковья, равнинное раздолье, освещение, частые дожди и грозы. Ко всему надо было привыкать, отвыкая от швейцарских впечатлений. Картина Полдень. Окрестности Москвы. Братцево явилась вариантом или первым приступом к известному полотну Полдень. В окрестностях Москвы (1869).
В 1867 году художник снова отправился на легендарный Валаам. Для него остров был не только воспоминаниями юности, но и попыткой зарядиться там сюжетами, проверенными долгой академической практикой. На Валаам Шишкин поехал совместно с семнадцатилетним Федором Васильевым, которого опекал и обучал живописи (лежащий у мольберта художник на картине Церковь. Валаам, вероятно, Васильев).
Философия шишкинского пейзажа, утвердившаяся на многие годы, исходила из восхищения натурой, в которой виделось проявление вечной жизни природы. Может быть, вследствие такого понимания пейзажной задачи уже в начале пути сформировались два фактора, обусловившие все творчество художника. Это — особое внимание и самое пристальное изучение предметного плана и как следствие этого — любовная проработка переднего плана картины.
Как самостоятельный предмет изображения мощные замшелые камни, подточенные старостью иссушенные стволы деревьев, травы, цветы, грибы и папоротники появились в этюдах Камни в лесу. Валаам (1858–1860), Вид на острове Валааме (1858), Береза и рябинки (1878), Камни, Мухоморы, Гнилое дерево (1890). Переселяясь затем в картины, они становились самостоятельным предметом восторженного удивления.
Упоение материальным миром, желание передать его на холсте почти физически осязательно не только свидетельствовали о натуралистических пристрастиях художника, но стали ведущим методом его творчества.
В этом смысле картина Рубка леса выбивалась из намеченной схемы и вместе с тем смыкалась с ней фактографичностью. Она не завершала предыдущий период, ибо начинала новый, связанный с темой русского леса.
Эпопея русского леса, неизбежной и существенной принадлежности русской природы, началась в творчестве Шишкина, по существу, с картины Рубка леса (1867). Для определения «лица» пейзажа Шишкин предпочел хвойный лес, наиболее характерный для северных областей России. Напрашивается вопрос, почему лесной пейзаж более национальный, чем равнинный с «печальными огнями русских деревень»? Хвойный лес — принадлежность северо-западных и восточных губерний — может быть, более отвечал условиям жизни населения, сосредоточенного в этих местах. Географическая среда, как правило, выразительно характеризует национальный склад народа. Разумеется, не только среда, внешний облик природы, но и особая эмоциональная тональность, которую художник вкладывал в пейзаж, воплощают идеологию национального пейзажа.
Шишкин стремился к изображению леса «ученым образом», чтобы угадывалась порода деревьев. Но в этой, казалось бы, протокольной фиксации содержалась своя поэзия бесконечного своеобразия жизни дерева. В Рубке леса это видно по упругой округлости спиленной ели, которая кажется стройной античной колонной, сокрушенной варварами. Стройные сосны в левой части картины тактично окрашены светом угасающего дня. Излюбленный художником предметный план с папоротниками, сочной травой, сырой землей, разорванной корневищами, зверьком на переднем плане и мухомором, контрастирующий с торжественным и гулким лесом, — все это внушает чувство упоения красотой материальной жизни природы, энергией произрастания леса. Композиционное построение картины лишено статичности — вертикали леса пересекаются, разрезаются по диагонали ручьем, поваленными елями и растущими «враздрай» наклоненными осинами и березами.
Нетрудно заметить еще одну особенность Рубки леса: ее литературные переклички — свойство, примечательное для искусства передвижников. Картина ассоциируется со стихотворением Некрасова Плакала Саша, как лес вырубали. Однако Шишкин не перекладывал литературный сюжет на язык живописи. Если внимательно всмотреться в картину, то станет ясна чисто внешняя, сюжетная связь с произведением Некрасова. Смысловые же акценты существенно смещены.
У Шишкина глухому лесу приданы вполне житейские интонации, прозаические моменты: дровосеки, дымок от костра, распиловка дерева тактично вписаны в торжественный строй картины природы. Некрасов же прибегает к метафорам, олицетворениям, символам.
Летом 1868 года Шишкин уехал на родину, в Елабугу, чтобы получить благословение отца на венчание с Евгенией Александровной Васильевой, сестрой художника.
В сентябре того же года Шишкин представил в Академию художеств два пейзажа, надеясь получить звание профессора. Вместо этого художник был представлен к ордену, чем, видно, был раздосадован.
Тема русского леса после Рубки леса продолжалась и не иссякала до конца жизни художника. Летом 1869 года Шишкин работал над несколькими картинами, готовясь к академической выставке. Картина Полдень. В окрестностях Москвы выбивалась из общего строя. В сентябре-октябре 1869 года она экспонировалась на академической выставке и, видимо, не была приобретена. Поэтому Павел Третьяков в письме к художнику просил его оставить картину за ним. Шишкин с благодарностью согласился отдать ее в коллекцию за 300 рублей — сумму, предложенную Третьяковым.
В некоторых этюдных и эскизных набросках к картине фигурировали слова «простор», «воздух» как варианты названий картины. Следовательно, художник вкладывал в тему некий смысл, связанный с духовным состоянием человека, с ширью и мощью родных просторов. Уже в XX веке немецкий философ Мартин Хайдеггер, размышляя о категории пространства, заметил, что в этом слове звучит другое — простор, то есть нечто простирающееся за границы, некая свобода от преград: «В просторе и сказывается, и таится событие»[11]. Какое же событие происходит в картине Шишкина? Художник сделал акцент на небе. Оно огромно, ему уделено две трети полотна. Прошел дождь, и кучевые облака не освободили еще небесную синь. Они клубятся, играя сиреневыми оттенками, отороченные нежным белильным ажуром.
В картине Полдень. В окрестностях Москвы прозвучала тема, охватившая не только творчество Шишкина, но и значительную часть русской пейзажной живописи. Тема благодарения, восприятия жизни как блага, имеющая неявный христианский источник. Идея блага стала одной из центральных проблем философии и искусства второй половины XIX века. О нем говорили и Михаил Бакунин («…нет зла, все — благо. Для религиозного человека …все благо и прекрасно… Благодать… рассеивает туман, отделивший его от солнца»[12]), и Иван Киреевский («…у нас есть благо, залог всех других: у нас есть Надежда и Мысль о великом назначении нашего отечества»[13]), и многие другие русские демократы. Отношение к жизни как благу вовсе не воспринималось альтернативой мотиву печали и скорби, имевшему не меньшее распространение в пейзаже. Сосуществование этих двух начал отчетливо видно в передвижническом искусстве.