– «Бей первым», я запомнил, – мрачно произнес Хром. – То-то же я расслабился.
– А ты не боись, Вася. Ты мне сначала п-п-поясни за Ольгу, а там п-посмотрим.
Теперь Хром развернулся к нему целиком и смерил долгим изучающим взглядом. И снова ничего. Муть какая-то, почти та же, что и у Шахтерского воротилы, которым Шиза изначально интересовался.
– Ты не читаешься, – Хром пожал плечами, затягиваясь. Хотелось для начала хотя бы докурить, а потом уже что-то выяснять.
– А п-про Ольгу откуда взял?
– Голоса нашептали, – хмыкнул Хром.
Шиза тоже вдруг заулыбался, так неестественно, словно у него лицевой нерв защемило. Рот растянулся от уха до уха, зубы зловеще заблестели в свете фар, но глаза не смеялись. Глаза были холодные. Подняв руку, Шиза направил пистолет на Хрома снова.
– Н-н-неправильно! П-попробуй еще раз.
– А ты п-п-попробуй хоть раз по-нормальному спроси, – не удержался Хром. Этот придурок, размахивающий пушкой направо и налево, его почти довел. Надоело, задолбало все, хотелось уже в этих бесконечных вопросах поставить точку и разойтись. Он шагнул Шизе навстречу так, что дуло уперлось в грудь, прямо в надпись «Барби» под распахнутой шубой. – Ты понты резать заканчивай, на губах еще не обсохло, чтоб меня, как шестерок своих, гонять. По-человечески просить умеешь? «Помоги, Хром, по возможности, сделай доброе дело». И тогда я бы тебе ответил, что Шахтер этот ваш, со своим крестным отцом, таким же мутным, как и ты, два мудилы. Что я с ними дел не веду, но пару раз Шахтер приходил, за кадастровые свои вопросики узнавал. Про какую-то шкатулку еще спрашивал, но ты мне бы не поверил, да? Что дай ты мне личную вещь чью-то, я тебе многое скажу. Что Ольга твоя – мертвая баба, то ли старуха, то ли молодуха, – одна фигня, непонятно. Жить тебе не дает, присосалась, как пиявка. У вас вся шайка таких поврежденных, но у тебя, видать, случай совсем особый, уникум ты наш. А ты чё? В морду с ходу и по почкам. Ни понятий, ни уважения, чё я тебя тут как училка отчитываю. Взрослый мужик, а мозгов как у рыбки. Антошка и то мудрее вас всех, вместе взятых, клоуны, блин.
Шиза слушал эту тираду с отсутствующим выражением лица, «словно о стенку горох», как любила говорить Хромова бабка. Потом, не убирая ствола, схватил Хрома за ворот шубы и дернул еще ближе, словно собирался двинуть коленом в живот. Но вместо этого одним борзым, резким движением зачерпнул горсть снега и пихнул ему за шиворот. Хром решил никак это не комментировать – мало ли, что психи с пушками в руке еще могут выкинуть, – только по телу вдруг побежали мурашки от холодного и мокрого. Шиза тем временем был, видать, рад до жопы – залыбился, как ненормальный, одновременно засовывая что-то в его карман:
– Это т-тебе ответочка п-пиявки, Вася. З-заеду на неделе. Увидь-димся, жди.
Когда он сел обратно в тачку и дал по газам, Хром не знал, что думать. Такой неожиданный человек в его жизни был впервые – непредсказуемость и «непрозрачность» и пугали, и почему-то даже бодрили. Он снова почувствовал себя живым, зашагал на огни вдалеке веселее. В кармане он нащупал свои ключи и пару купюр, что, конечно, порадовало. И почти наверняка знал, что они еще свидятся, хотя Шиза к нему в хату не приедет. Вот только не это печалило, а совсем другое: следующая встреча случится при очень-очень плохих обстоятельствах.
Ольга
В музыкальные комнаты Дома пионеров Ольга бегала тайком – отец не одобрял. Ему она отчитывалась только за ведение кружка юных натуралистов. Когда он уехал в очередную экспедицию, Ольга поначалу даже обрадовалась: будет ему потом, о чем говорить, а ей – слушать, но скоро затосковала. Отвлекали работа учительницей на вечерних классах, детские кружки и ухажер Колька, над которым все подружки подшучивали, мол, Олька и Колька, вот смеху-то на свадьбе будет! Иногда в выходной день они прогуливались от института до универмага, как бы невзначай, и Колька говорил:
– А хочешь, пойдем и прямо сейчас тебе жемчугов в бусах, фаты…
Ему премию на заводе выписывали. «Перевыполнение – честь!» Он этим очень гордился, и Ольга тоже им гордилась.
– Вот еще! Бусы, – отмахивалась она. – Надену я их раз, а потом что? Мещанство это. Советскому человеку бусы ни к чему.
Ольга вспоминала привезенные отцом минералы натуральных форм, которые нравились ей намного больше искусственно обточенных. Там, внутри, жили легенды, тайны и открытия, рассказами о которых Ольга потом делилась с пионерами, мечтавшими о покорении новых высот и освоении диких земель. Это трогало ту часть ее души, которая все-таки любила дело отца. Владимир Афанасьевич Верховенский к своим еще не почтенным годам уже имел орден Ленина, трудился на благо родине, а потому Ольга совсем не обижалась, что он зачастую оказывался в отъезде даже в день ее рождения. Она знала, что отец обязательно привезет ей то, чего нет ни у кого больше, и ценность предметов не измерить в рублях и копейках – ведь это означало, что, даже будучи начальником экспедиции, он ни на минуту о ней не забывал.
Колька тоже любовь свою проявлял ежеминутно, и Ольга принимала ее с покорной благодарностью.
– Так к глазам же, Оленька, – улыбался он, крепко целуя ее сначала в одну бровь, потом в другую.
В губы они еще не целовались. От Кольки пахло махоркой и машинным маслом, но целоваться от этого Ольге меньше не хотелось, даже наоборот – и оттого еще сильнее она переживала, боясь показаться то слишком доступной, то слишком черствой. Она вообще считала себя довольно склонной ко всякой романтике, но сама же эту черту в себе и порицала. А вот Колька будто специально подначивал – то цветочки дарил, ее любимые ландыши, то в городской сад зазывал на танцы. Узнав, что отец ее снова в отъезде, совсем осмелел, у дома караулил, у института. Она стеснялась такой стремительности, поэтому все больше пропадала в занятиях – совсем терялась от новых чувств, хотя с детства любила и умела верховодить над остальными. Ведь в школьные годы громче всех кричала: «По коням!» – изображая, конечно же, своего отца-кавалериста, выступавшего против белых еще до нее самой, до мамы, до Таймыра. А теперь, глядите-ка, отец – научный сотрудник, с портфелем, в пальто. И Ольга с возрастом преобразилась: драные штаны и палки-шашки сменились ситцевыми платьями, приключения во дворах и разбитые коленки – романтикой в девичьей голове, дворовая беготня с мальчишками – приличными исследовательскими кружками, музицированиями. Правда, сама Ольга не пела, а вот Лидка, ее бойкая товарка по вечерним классам, которая вела музыкальный кружок в бывшем доме купцов Ворониных, отданном под нужды пионерии, голосила только так. И Орлову, и «Утомленное солнце» Михайлова, и даже Вертинского выдавала особенно хорошо.
Из-за приставучего Кольки телеграмму от отца она получила не сразу – почтарь ругался, что два раза к ее дому ходил и только на третий застал, гулящую.
– Молодежь пошла! – махнул он рукой, пока Ольга расписывалась на маленькой бумажке за вручение.
Ей не терпелось скорее узнать вести от отца и прочесть обещание, что он вернется как можно скорее. Однако в письме мелким бледным текстом значилось: «Задерживаюсь сентября места неприветливые уверены полном нашем успехе обнимаю крепко папа». Ольга, смахнув слезу, только вздохнула: участникам экспедиции передавать важные сведения бытовыми телеграммами запрещалось, врагами народа и не за такое обвиняли, но отец ее был человеком чести и долга, а потому Ольга в нем ни минуты не сомневалась, и однажды в начале ноября, под самую демонстрацию, вместо привычного уже Колькиного стука в дверь раздался другой.
Отец стоял на пороге, в клеклой от дождя шляпе, и Ольга, не помня себя от радости, бросилась ему на шею, прямо на поредевший каракулевый воротник пальто.
– Папочка родной, Владимир Афанасьевич! Вы вернулись!
Лицо у того было мокрое, как и одежда, но взгляд теплый, ласковый. Ольга помогла снять мокрое, натопила пожарче печь, вскипятила чаю, подала свежеиспеченных пирожков. Счастье, теперь до весны отец никуда не уедет, побудет в родном городе. Если только в Ленинград или в Москву командируют, но это мелочи, недалеко. Не Таймыр.
– Вот вы и дома, – Ольга улыбнулась, взяла отца за шершавую руку, погладила натруженные в походах, огрубевшие пальцы. Теперь трудно было представить, что он научный сотрудник, а не какой-нибудь политзаключенный. Ольга все гладила и гладила его ладони, а потом вздохнула: – Почаще бы вы так. А то совсем скоро чужими станем, я замуж выйду.
– Полноте, Оленька. Я же не тунеядец, я, пока могу, наше дело не брошу. Тебе еще со мной, старым, потом возиться. А ну-ка!
Он расстегнул портфель и выудил оттуда небольшую белую шкатулку с резными боками и узорчатой крышкой.
– Это что же, минерал? – Ольга, конечно, как дочь геолога, могла без сомнений отличить кость от камня, но от эмоций совсем растерялась и, поняв, какую ерунду спросила, кажется, даже покраснела.
– Не минерал, доченька, – снисходительно поправил отец. – Костяное искусство нганасан, Пал Анатолич мне целый курс этнографических лекций о них прочитал, за столько дней-то на ледоколе, а потом и паровозе! А ты открой, открой.
– На ледоколе! – ахнула Ольга, прижав руки к щекам, а отец тем временем положил шкатулку ей на колени. Она сняла круглую резную крышку и снова ахнула: камень, лежавший внутри, не был похож ни на один из уже имевшихся. Вот только не радость теперь тронула ее сердце, а лютый, почти первобытный страх. Что-то с камнем было не так, но сказать об этом отцу, конечно же, она не могла. На мгновение даже показалось, словно камень блеснул кровавыми каплями, но то были лишь игра света и Ольгино воображение. От камня веяло холодным и чужим, опасным, и исследовать его не хотелось совершенно, будто, взяв в руки, Ольга могла им пораниться. Проглотив горький ком, она улыбнулась через силу и скрепя сердце поблагодарила за чудесный подарок.
Отец остался доволен: все трогал причудливый образец, сам вертел в руках так и сяк, обращая ее внимание на то, как переливчатая поверхность нагревается от пальцев, словно живая. Ольга тоже старательно любовалась камнем, но трогать побаивалась. Как только отец согрелся и вытянул уставшие с дороги ноги, она шкатулку закрыла и отодвинула подальше. Тот камень ей казался таким же неприветливым и безжизненным, словно обугленным куском плоти, – как и горы, о которых принялся рассказывать отец.