– Потому что это н-наш секрет, Вася! Тсс! – Он даже шагнул к нему и попытался по-издевательски приложить палец к его губам, но Хром отпихнул его руку, детсад какой-то, ей-богу.
– А чё в-третьих?
Шиза плюхнулся на стул, сложил перед собой руки, в которых держал телефон с треснутым экраном, и выжидающе уставился на Хрома.
– П-погадай мне.
– Тебе?! Ты же не читаешься, забыл? И Сократович не читается. Вот поэтому я с твоей мадамой и хочу потрындеть. Хорош резину тянуть-то.
Теперь руки Шизы, потупившегося в сторону, сложились на груди в закрытую позу.
– По-по-погадай мне на А-Антона.
На Антона Хром бы и сам погадал, да ни карт в доме не имелось, ни какой-то личной вещи, о чем он Шизе сразу и сообщил, но тот уперся, как мелкий, мол, не знаю, придумай. Хрому же нужно теребить что-то, иначе специально не выходит. Он облазил все кухонные шкафы в поисках хотя бы остатков молотого кофе, скептически глянул на сахар и соль и отмел их как беспонтовые, потом поискал в большой комнате бусы, четки, да хоть коробку с бабкиными пуговицами – кабзда, по нулям. Шиза все это время ходил за Хромом по пятам, как бесячий младший брат, предлагая попробовать всякие идиотские варианты. Возможно, не до конца верил или просто нервяк словил, боясь ответов. Когда он предложил погадать на дровах, Хром не выдержал, пихнул его, и тот стукнулся о старый сервант. Внутри задрожали вазочки и книжки.
– Хотел гадать – обожди. Прям вынь ему да положь!
– А ты вот в-вынь и п-п-положь! – передразнил Шиза.
Хром прошелся взглядом по корешкам: «Тимур и его команда», «Всадник без головы», «Айвенго», «Республика ШКИД»… И рядом здесь же зарубежная фантастика, немного из русской классики и типично советской литературы. Уголок пионера, не иначе, наверняка еще при предках Богдаши организованный. Хром закрыл глаза и вытянул один томик наугад. Даже показалось, что Шиза рядом затаил дыхание, до того стало тихо. Вопрос книге он задал сам, мысленно, и одной рукой зачем-то залез в карман штанов, вдруг нащупав там ту самую зажигалку, которая для двух Максимов. Согрел ее в руке, затем вернулся к страницам и только тогда открыл книгу, поставил палец на бумагу и заглянул внутрь: «…И они пошли наудачу, бесцельно, просто затем, чтобы идти, не сидеть на месте, – ведь больше они ничего не могли сделать. Вскоре надежда как будто опять воскресла в их сердцах – не потому, что для этого была какая-нибудь причина, а потому, что таково уж свойство надежды: она возрождается снова и снова, пока человек еще молод и не привык терпеть неудачи»[12].
Никаких знаков и видений не было – Хром тупо пялился на строчки текста. Шиза, не утерпев, перегнулся через его плечо и сунул лицо почти в самую книгу:
– Чё там?..
И вот теперь-то Хром и словил мощнейший мульт. Антон будет в порядке, не быстро, но поправится. Ни он, ни Винни, ни Бабай не откинутся, по крайней мере в ближайшее время точно. Насчет Шизы все мутно, Хром только увидел яркой вспышкой его почти как снег белое лицо с блестящими, налитыми кровью глазами и кривыми бледными губами, шепчущими из последних сил: «Мы семья… Обещай, что передашь это ему».
– Надежда это же х-х-х… хорошо же, д-да? – неуверенно попытался улыбнуться Шиза, и Хром кивнул.
– С Антоном все будет в порядке. Можешь не волноваться, – сухо подтвердил он. Об остальном сообщать не стал.
– О, Оля эту к-книгу, кстати, очень любит.
У Шизы на душе заметно полегчало – он уже вовсю крутился у стола, зачем-то включил музыку на телефоне и набрызгал дешево пахнущими ландышами. Порхал, как прибалдевший, не замечая, как теперь потяжелело на душе у Хрома. Даже в дверь лбом влетал настолько счастливый и окрыленный, что Хром не сразу понял прикола, так и пялил на него под старое танго с книжкой в руках, пока сам дылда валялся на полу в бессознанке.
Отец
– Дочка, чего дают-то?
Коренастая тетка с мясистым, красным от холода лицом выдернула Ольгу из раздумий. В новеньких блестящих галошах тепло было только на агитационных плакатах, на деле же в двадцатиградусный мороз пальцев ног Ольга не чувствовала вовсе, но очередь выстоять было необходимо.
– Сахар, – выдохнула она вместе с облачком пара.
– Тю, куда ж тебе сахар-то, милая? Тебе бы колбасы. Там на Каменской, слышала, «Микоян» привезли. – Тетка махнула рукой, видимо, отметив Ольгины бледные щеки и усталые глаза, и двинулась дальше, за угол дома, где эта очередь оканчивалась.
Ольга проводила ее взглядом и, опомнившись, проверила, не стерся ли номерок на ладони. Там же, возле криво начерченных чернильным карандашом цифр, на пальцах алел свежий ожог. Поспешно спрятав руку обратно в варежку, она уставилась на сугробы: от вида заснеженного города в душе просыпался истинно детский восторг, вспоминались годы, когда, еще совсем маленькая, ждала отца из поездок, какую радость испытывала по его возвращении. Теперь, пожалуй, самой большой радостью она бы назвала то мороженое летом, не раз разделенное с Колькой на двоих. Отца тоже хотелось угостить чем-нибудь вкусным, добрым, радостным… Порадовать или задобрить. Ольга планировала испечь курабье, если удастся достать еще и масла. Отец ведь никогда бы не признался, что за время своей экспедиции соскучился не только по дому, но и приличной пище. И, конечно, по Ольге тоже, – хотелось думать, что его слова правдивы, вот только действия говорили об обратном. Казалось, она теперь его раздражала одним своим существованием.
В такие моменты Ольга даже радовалась, что квартира у них с отцом отдельная, не коммуналка. Были бы на кухне вечно снующие другие домочадцы, – как знать, надолго ли у отца хватило бы на них терпения. Но в душе она все же завидовала Кольке, никогда не испытывавшему такого одиночества, а может, просто уже мечтала о семье. Отец к разговорам о браке относился с прохладой: «У человека в жизни должна быть цель», – говорил он, все прочее же называл буржуазными пошлостями. И тем не менее Ольга видела, как на миг загорелись его глаза, когда они с Колькой накануне приволокли с базара небольшую колючую елочку. Ольге эти традиции были не так близки, как отцу, рожденному до революции. Иногда даже удивляло то, как он объяснялся, вспоминая совсем иную жизнь, однако происхождение свое никогда не выделял. Один только раз маленькая Оля слышала от него историю о веселых Царицынских гулянках на тогда еще «Скорбященской» площади. Но вот площади этой, как и прежней власти, давно не существовало – на ее месте комсомольцы высадили саженцы, и, теперь зеленая летом, площадь стала зваться Комсомольским садом. А вот елки (только не рождественские, а новогодние) снова возвращались в дома, на макушки теперь водружались красные пятиконечные звезды, на ветки вешались шары и игрушки из картона и ваты, а еще бусы, стеклянные и блестящие. У Верховенских тоже такие появились – их этим утром принес в длинной коробке Колька.
– Не на шею, так на елку! – весело заявил он, расправляя длинные нити, которые мгновенно запутались в его слишком больших и неуклюжих пальцах.
Ольга засмеялась, подбежала к нему, бросив наблюдать за кофейником, и принялась помогать. Ей так нравилось, что вся семья – ведь их уже можно и так называть – была в сборе: Колька заглянул перед сменой, отец как раз собирался в управление, дочитывая за столом «Правду» в ожидании кофе.
– И где же ты их раздобыл-то? – смеялась Ольга. – Лидочка говорит, не достать нигде!
Он хитро прищурился, обернулся на отца и пальцем поманил Ольгу к себе ближе, собираясь шепнуть какой-то секрет, пока тот не видит. Она шагнула к нему, все еще держа бусы, которые и не думали распутываться и оттого звонко гремели, как вдруг Колька обхватил ее лицо ладонями и быстро прижался губами к губам:
– Попалась!
– Ай! Озорник ты, Колька! – вскрикнула она от неожиданности, чувствуя, как зарделись щеки. Отец тут же отложил газету и недовольно буркнул:
– Чего шумите, молодежь? Устроили тут цирковое представление, звените, гремите! Не шапито тут вам и не филармония.
Колька смущенно отошел к елке, а Ольга надулась, стала дальше расправлять бусы молча и с особым остервенением.
– И убери эти стекляшки, голова от них трещит хуже, чем от пионерского рожка.
Сомнение больно кольнуло в девичьей груди: если музыку и всякую самодеятельность отец и раньше не жаловал, даже подаренный наркомом патефон разрешал заводить только в свое отсутствие, то хотя бы уж к пионерии всегда относился довольно симпатично. Чем ему горн и бусы не угодили, Ольга так и не смогла понять, ушла на кухню, чтобы не мешать, и даже на Кольку не посмотрела – до того пристыдилась.
На кухне так же возмущенно шипел примус, из кофейника валил дым, а стол вокруг покрылся черными горелыми пятнами. Ольга всплеснула руками, схватила, не подумав, турку и тут же уронила вместе с ней на пол и бусы. Вскрикнула, почувствовав, как пальцы засаднило от ожога, а следом вбежавший на шум Колька хрустнул стекляшками, раздавив свой подарок. Когда они навели порядок на кухне, отца в комнате уже не было – ушел, не попрощавшись и так и не дождавшись своего кофе.
Весь день до самого вечера Ольга вспоминала то, как они с отцом расстались на неприятной ноте, а Колька сделался мямлей и даже слово ему поперек не сказал, лишь виновато собрал уцелевшие стекляшки обратно в коробку и спрятал подальше от родителя. Напрасно искала она в нем опоры и поддержки, Колька ее успокоил, обнял, но настроение так и не улучшалось, а потому, прощаясь до следующего вечера, они договорились сходить в кино – «Тракториста» перед праздниками снова крутили, и билеты выдали всей Колькиной заводской бригаде. И теперь, проведя весь рабочий день словно в лихорадке от предчувствия чего-то дурного, Ольга все гадала, выполнил ли Колька ее утреннюю просьбу и перепрятал ли камень понадежнее. Ведь в плохом настроении отца проще было винить что угодно, да даже тот злополучный камень, чем себя. И хотя Ольга никогда ни в какую чертовщину не верила, себя винить все-таки выходило неправильно и слишком уж горько.