Когда позже случился взрыв, мне было жаль Митьку, я искренне хотел оказать ему ответную услугу в обмен на то, что он помог мне сберечь хотя бы отчасти то ритуальное захоронение. И уж точно не подумал, что ему удастся выжить при обвале. Митька теперь, совсем как истинный кочевник, курил костяную трубку и говорил уже изрядно огрубевшим и постаревшим голосом: «Я очнулся с другой стороны, ни отметок знакомых, ни следов нашего лагеря. Выхожу из пещеры, а места-то чужие! Рядом костер кто-то развел. И сани стоят девки той. И никого».
Я слушал его как завороженный, даже забыв стенографировать. «Как я зимовал, вам лучше не знать. Находил какие-то места. Вмерзшие в снег останки оленей и птицу. Снилось мне – там копай, и я копал. Откуда только чуйка такая, – разводил руками Митька. – Бывало, проснусь и не помню, как до этого места дошел. Зарубки на палке, смотрю, прибавились». Я спросил его, сколько же он так скитался, и Митька горько усмехнулся. Рассказал, что по весне нашли его полярники, направили в райцентр при тогда еще молодом городе, только отстроенном Норильске. А дальше… Госпиталь, доктора, обследования. Вышел со справкой через пару годков. Буйный он, говорили, сделался: «Обкололи всего, электричеством лечили, пока буйствовать и на чужом языке кричать не перестал. А потом – война. Первая контузия, взрыв, и все по новой. На сей раз я, Пал Анатолич, наученный был и сбежал от них. В тайге не найдут, пока сам не захочешь. Тут я чукчей этих и встретил. Нганасанов ваших. Говорят мне, внутри меня божество живет. Как от них ни уйду, оно теперь меня само к ним возвращает. Вот я и подумал, а зачем уходить-то. Здесь меня за своего считают, а на воле я кто? Безумец буду и дезертир. Так и живу среди чукчев. Жены только не заимел, все контузия моя виновата, да и не принято у них кровь смешивать».
Я бы не поверил ни единому его слову, если бы не вспомнил одеяния той шаманки, непохожие на другие, но подобные тем, в какие был одет теперь Митька. Даже кружку с остывшим кофеем опрокинул прямо на деревянный пол, всплеснув руками от возбуждения. «Так это же, получается, тебя за шамана принимают?» – спросил я его. Он склонился ко мне и с твердым, не свойственным тому человеку, каким я его запомнил, взглядом, потребовав назвать причину моего приезда. «В таком возрасте, Пал Анатолич, уже не в палатках прозябают, а в кабинетах сидят». Тут я ему и признался, что пишу новую книгу. Все мои исследования указывали на то, что помимо пяти известных родов нганасан существовал еще один, но подтверждения этому я находил лишь косвенные, словно народ ня тщательно скрывал это и изымал из языка и культуры всяческие упоминания об этом роде. «Хочу разгадать тайну черной птицы с оленьими рогами», – наконец сказал я. Митька закурил, морщины на его лбу залегли еще глубже. Пока он молчал, я кратко пересказывал свои познания в мифологии древних аборигенов Сибири, об их вере в то, что мир сотворила птица, вытащившая сушу из воды, о связи этих легенд с тюркскими, египетскими мифами и даже персидской птицей Рух. Митька слушал меня, кивая, но словно и так все уже давно знал. «Поклянитесь, Пал Анатолич, что никому не расскажете, – попросил он, и я с воодушевлением закивал, готовясь ловить каждое слово, когда Митька произнес: – Я и есть теперь та шаманка».
Он показал повязку на плече, пояснив, что носит ее, когда он «ня», то есть человек, и не носит – когда он «нгуо». Так Барбэ решил с его второй душой, что живет внутри и иногда «просыпается». Откуда же в Митьке взялась эта душа, он тоже пояснил виновато: «Времена такие были, Пал Анатолич, сами понимаете. Я же первый пролез тогда к захоронению, у девки мертвой под ладонями сверточек и приметил. И так и эдак его вытащить пытался, чтоб мумию не повредить. А как дотронулся до самого камня, что-то со мной случилось – контузия не контузия, да только разве скажешь кому о таком! Еще, чего доброго, вы б меня тово! А меня ж нужда заставила, да только камень я как потрогал, как испугался, так и отбил он у меня всякое желание наживы».
Потом Митька поведал мне загадочную историю черного шамана и его идола-куойка, пожиравшего не олений жир, а то, отчего внутри у меня все похолодело. Я и прежде находил свидетельства того, что легенда о черном шамане – не домыслы исследователей, а действительно утерянная часть истории народа ня. Теперь, лишний раз в этом убедившись, я понял, что если и смогу когда-нибудь дописать свою книгу, то свет она не увидит точно. Допустить, что на полках библиотек вместо исследования исчезнувшего клана появится история о полоумном горняке, считавшем себя реинкарнацией древней шаманки, было невозможно.
Вечером Митьку пришла искать жена Барбэ – небо уже затянуло так, что не видно звезд, а старый шаман все не выходил из чума. Я проверил сводки: голос диктора сообщал, что надвигается шторм. Барбэ послал жену просить помощи нгуо, защитницы, и Митька нехотя поднялся. Снял повязку, взял тот самый бубен с оленем-птицей и двинулся за бабкой в ритуальный чум. Я, не теряя времени, бросился записать все, что услышал от него, – и стенографировал, пока не сомкнулись от тяжести веки. И хотя ветер завывал до самой ночи, буря так и не пришла, и спал я как младенец, наслушавшийся сказок. Жаждал поскорее расспросить Митьку еще, но утром вышел на опустевшее стойбище, где остался только выданный мне балок и маленький, наскоро собранный чум Енко.
«Бури нет. Ушли до Волочанки, – сказал ненец, улыбаясь. – Праздник там будет». Я прождал в Усть-Аваме вместе с брошенными метеорологами других проводников и в итоге, узнав, что аргиш ушел из Волочанки тоже, вернулся в Норильск, а оттуда поехал домой, к внуку. От Митьки вестей я больше не получал. И все же, возможно, однажды я смогу открыть миру эту историю, если тот будет готов ее принять.
Бей первым
Когда жизнь превратилась в выживание, сказать теперь было сложно: возможно, с того момента, как Хром познакомился лично с Сократовичем, а может, с того, как мутный тип, заикаясь, попросил сигаретку у подъезда. Думал он об этом не впервые, но только сейчас будто смирился окончательно – стоя в аэропорту и глядя на светящиеся строчки с номерами рейсов. Товарищи полицейские, встретив их у стоек, уже благополучно рассосались, но взгляд у Шизы был еще такой, будто он готов драться до последнего, лишь бы не попасть в отделение «за просто так». По его мнению, товарищи полицейские, если уж желали пообщаться, то должны хотя бы приложить усилие – он «не бич и не чушка наркоманская», чтоб его так просто скрутили. Все это Шиза пояснил сразу, как только они с Хромом прошли все досмотры и остались в зале ожидания вдвоем.
– Н-не люблю я м-м-ментов, – сказал он, подытоживая разговор, и Хром ответил:
– Мало кто любит.
Думал он при этом не о тех мужиках, что наконец отвалили, а о Дядьке, по просьбе которого те тут и нарисовались. Билет на самолет Хром купил утром со своей карты, потому что варианта другого и не было: Шиза, который все оплачивал до этого момента, не мог продолжать быть богатым буратино по той простой причине, что бабки, даже большие, имели свойство заканчиваться. Новых поступлений пока не планировалось, поскольку на заказы в мастерской Шиза, очевидно, забил огромный болтище – контролировать процессы в такой ситуации нереально, и он повесил все на старшего слесаря, пообещав тому двойной оклад за допы, а перелет в аэропорт Алыкель стоил не то чтобы доступно. Оттуда нужно было потом еще и чесать до самого поселка нганасанов, упомянутого в дневнике, поэтому денег хватало только на два билета в принципе, а кроме этого, Шиза оставил заначку на расходы, за которыми планировал из аэропорта зарулить в Дудинку. Под расходами, само собой, как понял Хром, тот подразумевал что-то материально-оборонительное, благо охотничьих магазинов в городке было несколько. И после короткого спора, кто башляет и как им добираться обратно, Шиза все-таки купил один билет. Хром же, которого вообще наличие слова «обратно» в планах хоть и бодрило, но не успокаивало, оплатил себе дорогу сам, правда, пришлось дотащиться до банкомата и распечатать одноразовых кодов, а заодно и прикупить самую простую звонилку, оформленную на Винни. Саму же девчонку с Бабаем и Яриком оставили, несмотря на протесты, у внука этнографа – и Павел Павлович сразу заметно повеселел. То ли рад был гостям, то ли их наличию при вероятности появления других, еще менее желанных визитеров. Зато вот Дядька, про которого Хром уже и не вспоминал, напомнил о себе сам, когда улыбчивая «Айгуль», с красивым фирменным бейджем, внесла их в список пассажиров.
Но преградившее дальнейший путь у стойки регистрации должностное лицо при исполнении, опухшее и недовольное – видать, приехало намного раньше и пасло их, когда появятся, – обратилось сразу к Хрому:
– Хромов Василий Олегович?
– Так точно, – произнес тот без запинки, хотя Шиза успел толкнуть его локтем.
– Ждите, – булькнуло должностное лицо, набирая номер на телефоне, хотя Хром готовился услышать «пройдемте». Еще два таких же лица переминались с ноги на ногу неподалеку, готовые в любой момент скручивать кого надо и тащить в свой отдел. Наконец Хрому протянули телефон, но он уже и так знал, кого там услышит, поэтому сказал:
– День добрый, дядь, чего не празднуется, не отмечается в выходные?
– Да вот, работа не кончается. Ты же знаешь, свои же и подкидывают, – ответил Дядька, прихлебывая что-то из кружки. – Билеты приобретаем в Норильск, на рейс регистрируемся, да, Вась? В гости собрался? К кому?
– Девушку себе завел. Жениться хочу.
Шиза сбоку что-то недовольно пробубнил.
– Ну-ну, – хмыкнул в трубе Дядька. – Адресочек девушки не скажешь? На свадьбу приеду.
– А мы тихо-мирно, без торжеств.
– Вась, давай мы тоже тихо-мирно – ты мне адресок, а я говорю ребятам, чтоб чесали в отделение дальше чаи гонять. А то будет некрасиво, ни нашим, ни вашим – и вы никуда не полетите, и я в пролете.
– Дудинка, Усть-Авам, а куда там дальше, пока не знаю, – сказал Хром со вздохом и жестом осадил Шизу, который набычился и нервно дернул уголком рта. – Сколько нам скинешь? Туда только лететь полдня с пересадками.