скрипящая, как фарфор в дореволюционном сервизе, мелодия, Шиза странно всхлипнул, точно захлебывался.
– Одинокая глупая деточка, – повторил за Вертинским Хром, поднимая его на ноги и стараясь не замечать при этом красные, влажные глаза. – Извини, братан. Но так надо.
Шиза дернулся отчаянно, в последний раз, но Хром этого ждал и на подсечке приложил его головой о топливный бак. Тот сразу начал оседать на снег, но Хром снова поднял его и прислонил к снегоходу, сунув под нос кусок цветочного туалетного мыла, одолженного у бабки. Вертинский пел про бульвары Москвы и сиреневый трупик, из домов повылезали местные старики и наблюдали на расстоянии за всем происходящим с любопытством аборигенов, у которых из развлечений только охота да три канала по ящику. Хром смотрел на белое-белое лицо и посиневшие губы дылды, и внутри него что-то тоже понемногу затухало, переставало биться и замерзало. Песня кончилась, тишина стала слишком тягостной.
– Оля? – Хром аккуратно потряс почти безжизненное тело. – Оля, просыпайся. Ты нам нужна.
– Опять руки… – пробубнил дылда более высоким голосом, и Хрома отпустило. – Что… Почему так холодно? Почему так больно!
– Погоди, сейчас.
Ремень поддался не с первой попытки, и Оля, успев открыть глаза, осматривалась с ужасом и недоумением. Когда ее удалось освободить, Хром помог ей дойти до чурбана под окнами старухи – вряд ли на нем кололи дрова, когда повсюду чернел из-под снега уголь, скорее всего, в теплое время года он использовался в качестве табуретки для посиделок. Перед этим Хром спрятал ключи от снегохода в карман и активными взмахами рук, как фокусник, разогнал зрителей. Немного придя в себя и остыв, рассказал Оле все с того самого момента, когда виделся с ней в последний раз, потому как был не в курсе, что именно она могла знать через Шизу, а что нет. Оля сначала моргала, вслушиваясь внимательно, потом ее лицо словно окаменело, и она уставилась в пустоту перед собой.
– На Максима это похоже, – все-таки хмыкнула она, выслушав до конца историю про то, как они добрались. – Он всегда все решает сам. Спасибо тебе, Василий, что позволил мне самой поучаствовать. Дай сигаретку. Есть?
Он достал пачку и зажигалку. По тому, как Оля глубоко затянулась и прикрыла глаза, стало понятно, что для себя она уже точно решила – это последняя сигарета. Хром сжал челюсти и отвернулся.
– Ты точно уверена?
Смотреть на Олю и хотелось, и жглось внезапной резью в глазах.
– Так-то, в общем-то, я ни о чем не жалею, – произнесла она. – У меня была прекрасная жизнь благодаря Максиму. Настоящая семья, я увидела своими глазами какое оно, это будущее. Не то, что мы все ждали, но… Это было здорово. Попрощаться бы лично… О, а вот и они!
Еще не взглянув на телефон, она, видать, уже как-то просекла, что звонят свои, поэтому нажала на ответ сразу. Голос Винни, приглушенный непонятной возней и топотом, прорвался по громкой связи сквозь тысячи километров:
– Вы там живые, эй? Ма-акс!
– Это Оля, – предупредил Хром. – Живые. Пока что.
– Это зашибись, потому что к вам летит мудила на голубом вертолете! Сократович к вам летит, быстрее там решайте все и возвращайтесь! А у нас Шахтер! Я его добила, добила его… – только сейчас стало ясно, что Винни не просто громко говорит, у нее практически истерика. – Я его Рудольфом убила! Банкой швырнула в него!
– Рудольф пересажен в другую емкость, алла бирса! – встрял откуда-то издалека внук этнографа. – Считай, жить будет.
– Шахтер живой! Не прикончила, – подсказал Бабай на заднем фоне, когда кто-то застонал, что-то затрещало, и шума прибавилось. – Лежи, тварина, или я тебе сейчас башку точно проломлю!
На лице Шизы появилась та самая – Олина улыбка.
– Я вас так люблю.
– И мы… тебя, – проговорила Винни пораженно и вскинулась: – Слышь, Белоснежка, что за фигня?
– Нормально все, – ответил Хром. – Нам идти надо.
Сбросив звонок, он выключил телефон полностью. Глянул на Олю, но она лишь покачала головой:
– Не могу пока. Разревусь и буду как кисейная барышня, какой тогда с меня прок? Потом… оставлю записку.
Хром кивнул.
Бабка сказала, что духи не ходят в дома, где живут люди, надо строить специальный чум, и тогда все взялись за дело: Хром поискал подходящие доски в хозпристройке за жилищем, пока Оля стаскивала во двор старые шкуры и дубленки, которые бабка называла нюками. Тем временем сама Нина Барбэевна любовно щупала шубу своего предка, разложив ее на чурбане, и натирала позвякивающие пластинки и вставки снегом. Процесс шел медленно, потому что руки жутко мерзли и вообще, поди еще найди в этом бардаке у старухи гвозди с молотком. Да и сама она пояснила, хотя Хром пытался ее торопить, что до утра придется чем-то заняться – светлые нгуо ночью не ответят. В процессе стройки к дому то и дело стягивались любопытствующие, их приходилось гнать без всяких расшаркиваний, и только один, особенно настырный, удостоился откупа: доставая из пакета водку, Хром махнул рукой и отдал одну из бутылок ему.
– Если проследишь, чтоб никто нам не мешал, то еще чекушка твоя, – пообещал он, и мужик радостно усвистал охранять покой заказчика.
Свинтив крышку, Хром сам теперь глотал ледяную водку, которая внутрь не лезла и просилась обратно через нос и слезные протоки. Все равно глотал, кашлял, вытирал рот рукавом и опять глотал. Надеялся, что она приглушит тяжесть на груди, но там словно только больше камней становилось. К тому же от бухла на голодный желудок сразу замутило.
– Горькая? – с сочувствием спросила Оля, когда он подошел к импровизированному чуму.
– Не то чтобы.
По сравнению с тем, что было на душе, водка – разбавленная ссанина.
Бабка, склонившись над шубой, разговаривала с ней ласково, как с ластящимся котом. Вспомнив горящие останки в бочке и вонь паленой шерсти, Хром покачнулся и еще раз приложился к горлышку бутылки. Его уже начинало пробирать – показалось, что рядом с бабкой стоит еще кто-то, такой же увешанный побрякушками, весь в шкурах, с бубном, звук которого увяз в голове. Оба они поманили Хрома в дом, и он, как зомбяк, поперся следом.
– На вот, кушай, пей, – сказала Нина Барбэевна, протянув Хрому чашку, из которой клубился пар, и тарелку с ломтиками мяса.
Рот мгновенно наполнился слюной: мясо словно хотело, чтобы его съели. Хром подцепил пальцами один кусок и отправил на язык – мясо растаяло, всосалось сразу в кровь. Ольге тоже предложили, хотя от водки она отказалась, а чай выпила, закусив олениной. Хром смотрел на это лицо, моргая, словно пытался запомнить его, хотя оно все еще было лицом дылды. Но резкие черты постепенно размывались, уступая более мягким и круглым, а его волосы уже казались Хрому совсем светлыми, как со старых фоток, которые он разглядывал в папках у Оли, и в отголосках своих видений.
– Вася? – позвала Оля, трогая его за плечо, словно он уснул. Хотя, возможно, так и было – от водки и травяных чаев вперемешку с оленьим мясом и жиром у Хрома вместе с портретом дылды размылись и все остальные ощущения, а голос Шиз-Ольги звучал будто сквозь толщу снега. – Она спрашивает какое-то имя.
– Шаманское имя, – встряла бабка. – Вот твое имя какое? Мирское не говори, шаманское говори.
Хром уставился в ее затянутые белой пеленой глаза и медленно произнес:
– Хром.
– Вот и у этого, – бабка кивнула на Шиз-Ольгу, – должно быть имя. Когда черный шаман придет, этого он проглотит и даже не подавится. Надо другого, сильного защитника.
– Может, я подойду? В меня шаманку никак не позвать? – предложил Хром.
Бабка смерила его взглядом, каким в детстве собственная глядела на Хрома, когда тот шкодил. Как на дурака посмотрела.
– Куда тебе, в тебе целый аргиш сидит! Чужих, не наших. А если наш темный нгуо уже вцепился в кого особенного, то никак иначе его дух и не победишь. Тело бьет тело, дух бьет дух.
Хром сразу подумал о Сократовиче, которого при одном только на него взгляде уже хотелось послать куда подальше, но внутренняя чуйка будто говорила: он и так оттуда. Видимо, если посылать, то только обратно.
И еще хотелось взвыть, как совсем недавно голосил прижатый к снегу Шиза. Хром снова посмотрел на его лицо, целиком принадлежавшее теперь Оле, отметил все различия между ними, которые успел выучить за это короткое время, проведенное в этой компахе, – она понимающе улыбнулась ему в ответ, достала камень и сказала:
– Шаманка защищает камень от людей и людей от камня. Как будет «камень» по-нганасански?
– Ху-а-лэ, – буркнула бабка. – Вот ведь, так ее и звали!
Ольга кивнула:
– Значит, пора звать снова.
В чуме пахло травами, горячим деревом и чем-то животным. Дождавшись, пока ночь приблизится к концу, бабка велела задремавшему было Хрому надеть звенящую металлическим хламом дубленку, которая весила будь здоров, накидать сухих веток возле костра и сесть на них, а сама устроилась сбоку на оленьих шкурах. Взяла бубен, провела им над дымом, тянувшимся в отверстие наверху, и затараторила что-то напевное, скрипучее. Хром с такой же сонной Ольгой переглянулись. В нужный момент бабка бросила в костер кусочки оленьего сала и сказала им обоим сделать так же. Потом обошла их, окуривая скруткой из сухих трав, и вернулась обратно бренчать в свой бубен.
– Ты не думай только… – шепнул Хром Оле тихо. – По справедливости-то оно так. Плохо, что жизнь одна.
Оля в ответ улыбнулась и мягко дотронулась до его руки, положив сверху ладонь.
– Ну, тогда мне повезло. У меня две было. А ты, Вася, – она запнулась, сделав строгое лицо, как у училки, что вкупе со смешной челкой дылды и грохочущим на фоне бубном выглядело довольно дико. – Как бы сейчас сказал Максим, свою не просвисти.
Хром усмехнулся. Он был уже в той кондиции, когда любое крепкое слово, сказанное Олей, превращалось в анекдот, вот только у этого анекдота осадочек был горький. Через мгновение рука Оли перестала греть его запястье, и тяжело Хром выдохнул: это действительно единственный способ спасти хотя бы одного из них, как он старательно себя убеждал. Чтобы больше ловить кочующее под ребрами сожаление, он уставился на раскачивающуюся в трансе бабку.