— За мной один человек ухаживал. С намерением. Я его пригласила на семейный обед. Думаю, поест вкусно, предложение сделает. Он поел с удовольствием и говорит матери: «Очень вкусная курица». А мама ему: «Это не курица, а кролик был». Мой ухажер как схватился за живот: «Что же вы меня не предупредили?» Он медик был и этих кроликов препарировал, представляешь?
— Предложения руки и сердца не последовало?
— Естественно. И слава богу! Теперь вспоминаю его, думаю, ведь зануда был жуткий. Все на мои ногти поглядывал, чистые ли. Уберегли меня ангелы от такого союза.
— А мои ангелы дремали, когда мне Ваня клинья забивал.
— Ты жалеешь, что вышла за него?
— Временами безумно.
— Да ну?
— Вот и ну. Вышла замуж, как в омут головой бросилась. От родительской опеки сбежала.
— А любовь?
— Лирика для старшеклассниц. Пучок душистого сена для лошадки перед тем, как ее взнуздают. А потом — но, поехала! Вези воз — и весь спрос. Принеси! Подай! Не мешай! Причешись! Не возникай! Не толстей!
— Да, жизнь у нас необыкновенная. А уж как нас ценят, холят-лелеют! Выть хочется.
— Разве я толстая? Ну посмотри на меня, толстая?
— Когда ты в жакете с плечами — вполне стройная. А в штанах, извини, сальце заметно. Самую малость.
— Это у меня таз широкий. Такое сложение, понимаешь?
— Само собой! Но ежели каждую субботу пельмени готовить, то, знаешь, это чревато…
— Так ведь мужик пельмени обожает. Сибиряк. Попробуй обойди его рыбным пирогом, вздуется, неделю сопеть будет: ах я бедный, не кормят меня, совсем отощал.
— Мой тоже трескать здоров. Да еще чтоб разнообразие было. Чередование блюд. Статьи мне подкладывает из журналов с рецептами вкусной и здоровой пищи. Словно у меня других дел нет, как сутками у плиты крутиться.
— Нужно приправы употреблять всевозможные. Очень разнообразят.
— Где ж их взять? У меня одна приправа — чеснок да перец.
— Можно смешивать сухие травы. Петрушку там, укроп, киндзу.
— Все это я понимаю. Но если нет хорошего куска мяса, никакая приправа не спасет.
— Мясо на рынке.
— Ясное дело. Только с этим рынком без штанов останешься.
— Меня тесто выручает.
— Как сказать… Впрочем, вот послушай-ка, что я тебе почитаю.
— Это что за доисторическое издание? Смотри, листок выпал.
— Книжка старая, конечно. Наши с тобой прабабушки еще под стол пешком ходили, когда ее издали. Вот слушай: «Считаем необходимым указать, что в хозяйстве ни один кусочек, ни одна косточка не должна пропасть даром, и из каждого продукта надо взять все, что только возможно. Хотя это и старая, известная, вероятно, читательницам истина, но, принимая во внимание безалаберность большинства прислуги…»
— Кого-кого?
— Прислуги. Ну это еще при царизме писалось же!
— Занятно. Читай дальше.
— «…безалаберность большинства прислуги, зачастую и слишком поверхностное отношение к данному вопросу и самих хозяек, эту истину необходимо время от времени напоминать. Несмотря на кажущуюся незначительность и, с точки зрения некоторых, может быть, даже мелочность такой экономии, — осуществление ея на практике сбережет хозяйкам много рублей. Такая экономия, если хотите, целое своеобразное искусство».
— Что же они предлагают?
— Слушай: «Очистки от кореньев не бросать, а, проварив хорошенько, процедить и употреблять для супов, подливок и соусов из овощей».
— Ничего себе, очистки варить!
— «Головы и очистки от килек не бросать, а, прокипятив вместе с оставшимся в банке соусом, процедить, и, сохраняя в баночке, вливать, при необходимости, в форшмак, вместо селедки, а также в разные соусы, требующие пикантного вкуса. Навар этот придает форшмаку и соответствующим соусам приятный и нежный вкус, являясь в то же время совершенно безплатпой приправой».
— Забеситься можно. Представляю, как мой захлебнется от радости, когда я ему отварные головы от килек подам! Ха-ха.
— Зря смеешься. Тут есть полезные зерна.
— Дай-ка сюда книжку. «…Поджаривать муку для пассировки надо до розового состояния (приблизительно цвета корки французской булки)». А что это такое?
— Темнота! Уж о булках-то должна понимать.
— На мою толщину намекаешь? Не жалеешь ты моей чувствительности.
— Я тебя очень даже жалею. Ведь ты — это я. Все у нас с тобой одинаково.
— Только у тебя сын, а у меня дочь. Жаль, что твой парень моложе моей Дашки. Могли бы и породниться в будущем.
— О будущем не говорим. Сглазить можно. У меня так всегда: жду одного, получается совсем другое.
— А ты свое ожидание подкрепляй делом. Имей активную жизненную позицию.
— Я имею. Только ничего не имею.
— Так уж прямо ничего? А квартира? А зарплата? А семья?
— Я же не в том смысле, что, мол, у меня все плохо. Просто иногда хочется какой-то радости. Праздника
— Я на это дело смотрю проще. Вот ты приходишь ко мне — у меня праздник. Я прихожу к тебе — опять праздник.
— Ты да я — это девичник.
— Девичник это, по-моему, когда много девушек. Мы с тобой только две дурехи.
— Очень ты не лестно о нас рассказываешь. Разве мы плохие? Вот посмотри на себя в зеркало, разве ты не красавица?
— Уж прямо! Вот ты, я понимаю, хороша собою.
— Так. Если ты кукушка, то я, значит, петух.
— Правильно. Кукушка хвалит петуха. Ну и что? Если мы сами себя не похвалим, кому придет в голову сказать нам приятное, а?
— Мой иногда меня привечает.
— Особенно если обед вкусный подашь.
— И за обед тоже.
— Мой тоже мне иногда что-нибудь ласковое говорит. Например, вулканчик ты мой затаенный.
— В каком смысле вулканчик?
— В том смысле, что я молчу, молчу, а потом как вспыхну.
— Ты сейчас, пожалуйста, не вспыхивай. А вот лучше посмотри.
— Ух ты, красота! К моему демисезонному пальто — просто блеск! Замечательные сапожки. И сидят как здорово.
— Вот и носи на здоровье.
— Как это?
— Носи! У меня подобные есть. Я для тебя взяла.
— Сколько весят?
— Сто двадцать. Там чек. Соседка купила, да ей малы. Я ей к четвергу обещала вернуть или деньги отдать. Она упиралась. Говорит, два часа в очереди стояла, своего размера не достала. Взяла какой был с отчаяния.
— Какая хорошая соседка.
— Хорошая, только несчастная. Мужик налево пошел.
— Загулял?
— Похоже. Во всяком случае дома его видят все реже и реже. Говорит, на съемки ездит. В кино снимается. Он актер.
— Как фамилия, я знаю?
— Нет, он неизвестный. В кино пригласили на какую-то роль, вот и запорхал.
— Зачем же за актера выходила? Это ж свистуны. Игроки. За мной один ухаживал. Ни слова от себя не скажет, все фразы из пьесок.
— Игорь неплохой. Работяга. Дома все делает, с сыном гуляет. На Новый год Дедом Морозом наряжался, ходил по квартирам, детей поздравлял.
— Хороший, а запорхал. Сама говоришь.
— Мы тоже, однако, не святые.
— В каком смысле?
— Сама понимаешь. У тебя что, кроме мужа, ни с кем никогда?
— Как тебе сказать… Если ты в этом смысле, то никогда.
— А желание такое было? Небось было. Жалуешься ведь, что не ценит.
— Не ценит. Вот приду домой, скажу, дай сто двадцать рублей. И начнется: зачем тебе еще одни сапоги? Еще старые не сносила. Транжирить денежки легко, а вот зарабатывать… Будто я их не зарабатываю.
— Жадненький?
— Периодически скупеет. То на «Жигули» копит, то все за один отпуск спустит.
— Его можно понять. Он и жизнь тебе украсить хочет, и в запас отложить. Добытчик! Это мой шалопут непутевый, только денежка в кармане забренчит, глядишь, уже кому-то одолжил, кого-то от чего-то спас. Прямо святой.
— Знаешь, почему мы с тобой столько лет безоблачно дружим?
— Потому что у нас вкусы разные: тебе нравятся мужчины спортивного вида, а мне интеллектуалы.
— Потому что мы не занимаем друг у друга.
— Я бы тебя всегда выручила, если бы нужно было. Ты что, сомневаешься?
— Нет, не сомневаюсь. Но и не хочу всяких неловкостей между нами.
— Ты умная подруга. Мне с тобой просто и хорошо.
— Да, хорошо! Сидим себе, чай с вареньем пьем. Разговариваем.
— Красивая жизнь.
— Не говори. Мужья при детях. Дети при отцах. Все здоровы (тьфу-тьфу!). Чего еще нужно?
— В самом деле?
День строителя
— Уйду! — сказала Ольга Петровна. — Уйду, сил моих больше нет. Пропади оно все пропадом, и эти блоки, и лифтовые шахты, и вся эта стройка. — Она устало села на табурет в прихожей и вытянула ноги.
Перед ней на стене висело большое зеркало и отражало утомленную женщину пенсионных лет в овчинном полушубке, сером пуховом платке и валенках с галошами.
Вот так каждый вечер приходила Ольга Петровна с работы, глядела на себя в зеркало и тяжело вздыхала. Жила она в однокомнатной квартире с большой кухней и просторной ванной одна. Квартира ей нравилась — чистая, светлая, ухоженная: на окнах богатые бархатные шторы, на полу нарядный ковер, мебель темного лакированного дерева, цветной телевизор. Живи — радуйся!
— Уйду! — повторила Ольга Петровна и начала раздеваться.
Если бы сослуживцы увидели ее теперь, они бы сильно удивились. Куда девалась сосредоточенная деловитость, энергия и напор неуемной женщины? Поникшие плечи, остановившийся взгляд. Всего только час назад она отдавала четкие приказания сменщику, убеждала, настаивала, — и вот она уже дома совсем другая.
Ольга Петровна пошла на кухню, налила воду в чайник и зажгла конфорку. Пока закипала вода, она прибавила звук в репродукторе и стала слушать музыку. С этой минуты радио уже не будет выключаться. Под его звучание она напьется чаю с пирогом из «Кулинарии», умоется и, приняв лекарство, прописанное ей, видно, на всю жизнь, ляжет спать. Ни бой полночных курантов, ни какие другие звуки в доме не нарушат ее сна.
Но в шесть часов утра тот же репродуктор словно будильник просигналит ей подъем. И она проснется, соберет в себе силы и встанет с постели, чтобы наскоро позавтракать, одеться и идти на стройку.