Так вот, жили мы с Дон-Жуаном в Севилье, и дня у нас не проходило, чтобы не случилось чего-нибудь такого, о чем потом говорит весь город. То заберемся ночью в епископский сад и очистим все клумбы, чтобы утром поднести букет какой-нибудь красавице, то ударим в церковный колокол среди бела дня, то в монашеской одежде произнесем с кафедры такую речь о блаженствах рая на земле, что монахи на другой день уходят в мир из своих келий. Надо ли говорить, что вся Севилья была взбудоражена поведением Дон-Жуана, и не миновать бы ему лап святейшей инквизиции за все насмешки над альгвазилами и самим кардиналом, если бы не выручала нас поистине дьявольская хитрость моего господина. Всегда он умудрялся выходить сухим из воды. Был он смел и находчив, в карманах у него звенели цехины, а золотая монета, как всем известно в Испании, вовремя брошенная на весы правосудия, всегда решает дело в пользу умного человека. Дон-Жуан был молод, красив, не боялся самого черта. Что ж удивительного в том, что ему везло и в картах, и в любви!
Однажды — было это, помнится, в ту пору, как зеленеют горы, а от запаха роз на улицах просто чихать хочется, — разбудил меня как-то ночью мой хозяин:
— Вставай, Лепорелло! Пора!
— Как пора? Куда пора? В такую-то темь? Человек спит тихо и мирно, а вы его будите ни свет ни заря, И черт вас принес — извините меня, сеньор! — как раз в ту минуту, когда я во сне только что собирался разрезать жареную пулярку. Как вам только не совестно!
А он меня локтем в бок:
— Молчи, чурбан! Бужу для твоей же пользы… — и позванивает чем-то у меня над самым ухом.
— Что это такое? — спрашиваю.
— А ты не узнал?
— Если меня не обманывает слух, это что-то похожее на золотые цехины в кошельке.
— Верно! — отвечает Дон-Жуан. — И клянусь шляпой кардинала и башмачком его возлюбленной, половина их станет твоими, если ты мне поможешь в одном деликатном деле!
— Пресвятая дева! Опять вы затеяли что-нибудь такое, что на том свете запишут нам в черную книгу. А я полагаю, в ней уже больше ни единой чистой страницы не осталось.
— Лепорелло! Идешь ты или не идешь?
— О, господи, немощна плоть моя! Так и быть, возьму я от вас эти деньги — пропади они пропадом! Коли разбудили, так уж, значит, надо вставать. Ну и службу послало мне небо! За одну такую службу отыщут мне в аду теплое местечко!..
Вышли мы осторожно, прикрывшись плащами, и не будь у меня с собой фонаря, переломали бы себе ноги в узких переулках — такая стояла на улице темень. Выбрались наконец на берег реки, перелезли ограду, обогнули стену старого монастыря и остановились под чьим-то балконом.
— Здесь! — сказал Дон-Жуан.
В это время взошла луна, и я сразу узнал место.
— Господи! Да ведь это дом сеньора командора, хозяина города! Э! Вот в чем дело! У командора молодая дочь донна Анна, и ее черные глаза не дают вам спокойно спать по ночам! Ну, как хотите, а мое дело здесь сторона. Командор — старик, а значит, сон у него чуткий. Да к тому же у девушки есть и жених, дон Оттавио. Стоит ли ввязываться вам, сеньор, в историю, которая может кончиться плохо для нас обоих? Зачем вам лезть на явную опасность?
— Молчи, Лепорелло. Она прекрасна! И для меня это сильнее всех доводов рассудка. Она как звезда озарила темницу моей души, и я ли не спою ей от всего сердца любовную песню?
— Всё это поэзия, а проку в поэзии мало! Уж коль вам не терпится, напишите всё это своей красавице на бумажке, ну прибавьте там парочку-другую звонких рифм, пять-шесть пылких сравнений, а я уж, так и быть, подсуну ей эти стишки в церкви в молитвенник. Только упаси вас боже подписывать полностью свое имя.
— Ты не только дурак, Лепорелло. Ты трус при этом! Нет, о любви я могу говорить только открыто, лицом к лицу. И всю твою логику посылаю сейчас к черту. Если ты такая заячья душа, то так и быть — оставайся на улице и стереги эту калитку, чтобы я мог через нее благополучно выйти. Смотри зорко и не пропусти ни одного альгвазила! Ну и пожелай мне счастливого пути!
С этими словами он скрылся. Что было дальше? А дальше было вот что.
Только успел мой хозяин взять на гитаре два-три аккорда, как скрипнула внизу дверь и на пороге появилась… нет, нет, сеньор, не донна Анна, а черная фигура ее отца, уважаемого командора. Белая борода его в свете луны показалась мне совсем серебряной. Но глаза… глаза горели, как угли в жаровне.
— Что вы здесь делаете, сеньоры? — спросил он довольно почтительно.
Дон-Жуан, склонясь, махнул пером шляпы по песку дорожки и отвечал, выпрямляясь во весь рост:
— Мы готовились дать серенаду…
— Кому, смею спросить?
— Не вам, разумеется, а вашей очаровательной дочке. Она лишила меня сна.
— Какая наглость! — загремел голос старика. — Как ваше имя, сеньор?
— Имя свое я забыл, но твердо помню, что хорошо владею шпагой, и готов тут же, на месте, подтвердить свои слова.
Старик только скрипнул зубами и схватился за эфес. Дон-Жуан не остался у него в долгу. Клинки скрестились, как две молнии.
Я пытался было вмешаться, но получил такой удар локтем в грудь, не знаю уж от кого, что мне оставалось только отскочить в сторону.
Не прошло и нескольких секунд, как при стремительном выпаде шпага моего господина вошла чуть не до рукояти в грудь командора.
— Что вы наделали, сеньор? — крикнул я в ужасе, но Дон-Жуан тотчас же заткнул мне рот ладонью.
— Поздно об этом жалеть! — шепнул он. — Ни звука! Надо уходить отсюда как можно скорее. Слышишь, в доме уже шум. Сейчас сбегутся слуги.
Мне не надо было разъяснять положение. Одним прыжком перемахнули мы через ограду — и скрылись в придорожных кустах. И уж не помню, как и когда очутились на окраине города.
Стоит ли вам говорить, сеньор, что с этого горестного события и начались все дальнейшие злоключения нашей бурной и беспокойной жизни! Когда пробирались мы с Дон-Жуаном по узким переулкам Севильи, не утерпел я и сказал своему хозяину:
— Ну вот, уложили мы шпагой командора, обесчестили на весь город его дочь, вызвали месть ее жениха, дона Оттавио. Что же дальше будет? Как хотите, сеньор, а в Севилье оставаться нам не следует. Надо уносить ноги, и поскорее. Если хотите послушать моего совета, — я ведь тоже кое-что соображаю, — давайте-ка мы, сеньор, не заглядывая домой, где нас уже наверняка ждут альгвазилы, выберемся сейчас же подальше за город и пойдем себе тихо и мирно по какой-нибудь полевой дорожке. Скоро солнышко встанет, птички запоют — благодать-то какая! Доберемся до какой-нибудь гостиницы, позавтракаем чем бог послал, возьмем двух верховых лошадей, и опять в дорогу. Власти нас ищут здесь, а мы будем уже далеко. А там, глядишь, доберемся до поместья вашего батюшки. Конечно, старик покричит, потопает немного, но ведь всё же вы родной сын и законный наследник. Выгнать, может быть, и выгонит, но деньжонок на дорогу мы у него всё же перехватим. И тогда поедем мы с вами дальше, куда вашей милости угодно. В Испании земли хватит. А что касается веселых кавалеров-собутыльников да чернооких красавиц под кружевной мантильей, то этим вас господь бог, надеюсь, нигде не обидит. Право, сеньор, будьте хоть раз в жизни благоразумны!
— Совет недурен! — отвечает мне Дон-Жуан. — Я и сам не прочь немного отвлечься от городских впечатлений. Да и к чему доставлять лишние хлопоты святейшей инквизиции? У нее и так дела много.
На том мы и порешили. И, не теряя ни минуты, отправились прямехонько к городской заставе. Но, видно, судьбе в эту тревожную ночь никак нельзя было оставить нас в покое. Только завернули мы за угол, навстречу нам какая-то женская фигура. Дон-Жуан схватил меня за руку:
— Стой, Лепорелло! Видишь, кто там идет?
— Ах, ваша милость, — отвечаю я ему с досадой и тащу поскорей за собой. — Время ли нам сейчас обращать внимание на каждую встречную мантилью.
— Да ведь это, — говорит, — Эльвира, моя прежняя любовь! Я пропал. Сейчас заметит она меня, начнутся упреки, слезы… Вот некстати. Женщины ведь не умеют кратко выражать свои чувства! Что делать, Лепорелло?
— Эх, сударь, что я могу сказать! Что посеешь, то и пожнешь. Однако она приближается и, как мы с вами ни закутаны до пят, пожалуй, узнает вас сразу. Сворачивайте-ка поскорей в этот переулок и ждите меня у городских ворот. А я уж так и быть — задержусь на минутку и отвлеку внимание вашей красавицы, чтобы она не наделала нам хлопот.
— Ты истинный друг, Лепорелло!
— Ладно, ладно, сеньор! Бегите скорее. А я уж постараюсь ее утешить, как могу.
И действительно потратил добрых полчаса на то, чтобы сбить со следа уважаемую сеньору.
Вы, конечно, представляете, что, отделавшись от Эльвиры, я поспешил догнать своего господина. Боже милостивый, за один этот день мы отмахали столько миль, что мне никогда и не снилось. Усталые, добрались мы до какой-то деревушки. Посчастливилось отыскать там и довольно сносную гостиницу. Тут бы после ужина и завалиться на перины, да нет, словно какой-то бес вселился в Дон-Жуана.
— Пойдем, — говорит, — Лепорелло, видел я, что неподалеку собираются праздновать чью-то свадьбу.
— Ну и пускай празднуют на здоровье. Вам-то какое дело!
— Э, нет! — отвечает мне мой хозяин. — Раз свадьба, значит, будет на ней и вся деревенская молодежь. И, само собою, хорошенькие девушки, музыка, танцы…
— Тьфу ты пропасть! — отвечаю я довольно сердито. — И как вам не надоест зря тратить драгоценное время? Откуда у вас только прыть берется! Ну вас таким господь бог создал. А я-то, спрашивается, с какой стати всюду за вами обязан таскаться? Вы вон всё время к черту на рога лезете, а я, быть может, уже и о спокойной, хорошей жизни подумываю. Грешить-то тоже в конце концов надоедает…
— Ты что, проповедь собираешься мне читать? Иди-ка лучше да спроси, как зовут вон ту черноволосую красавицу. Ух, какие глаза! Скажи, что приезжий кабальеро восхищен ею с первого взгляда.
Хотел было я от него отмахнуться, да не тут-то было. Так схватился за шпагу, так сверкнул глазами, что у меня язык не повернулся что-нибудь ему возразить. Делать нечего, отправился я на чужую свадьбу. Ну выпил там стаканчика два-три, поболтал кое с кем из гостей и возвращаюсь.