ту книгу иначе. В сущности, я почти закончил ее в новом виде. — И Николай Осипович довольно похлопал по пухлой пачке исписанных листов.
— Конечно, Пушкин изучен у нас, как никто, — продолжал он, пододвигая мне деревянный ящичек с табаком, — но что бы нам оставалось делать, если бы не существовало и в его жизни загадочных областей и творимых легенд? Они общеизвестны, и я не буду их перечислять. Но, если хотите, поделюсь с вами одним из воспоминаний юности.
Еще в студенческие годы, занимаясь пушкинской перепиской, я был поражен одним обстоятельством: у нас много писем Пушкина к Наталии Николаевне — писем, надо сказать, вызывающих странное чувство. Блестящий собеседник, умница и острослов, Пушкин становится совсем иным человеком, как только берется за перо, чтобы писать жене. Оп не то что тускнеет, не то что притупляет свой обычный стиль, но во всех его высказываниях чувствуется какая-то напряженная развязность, внутренняя затрудненность человека, которому не всегда удается найти нужный тон, нужное слово. Он скрывает это за привычной ловкостью ни к чему не обязывающего светского разговора. Так говорят с детьми, стараясь снисходительно войти в круг их узких интересов. Признаться, мне больно читать эти письма, за ними отчетливее, чем в другом месте, чувствую я великое пушкинское одиночество последних лет. И часто я думал: кто же такая была Наталия Николаевна? Светская ли барышня, прекрасная и глупая, как цветок придворных оранжерей? Хищница ли, выпускающая острые коготки из бархатных лапок? Царственно ли равнодушная красавица балов в Аничковом дворце или оклеветанная светским кругом «мадонна», трогательно ухаживающая за смертельно раненным мужем? Слишком много кривотолков и сплетен окружает ее имя в ходячих легендах. В самом деле, легко ли нести на себе бремя небывалой красоты и в соседстве с гениальным именем не утратить собственного человеческого облика?
Но кто же была она на самом деле? Многое из того, что мы знаем о ее жизни, свидетельствует не в ее пользу. Но есть ли что на свете обманчивее очевидности? Лучше верить пушкинскому чувству, чем неоспоримым свидетельствам ее женского легкомыслия. Он во всяком случае знал в ней то, чего не подозревает никто из нас. И как нам в интересах объективной истины могло бы помочь непосредственное, ею самою сказанное слово! Но в том-то вся и беда, что судьба не сохранила нам ни единого ее письма или хотя бы краткой записки, обращенной к мужу. А меж тем должны же существовать эти письма. Где они?
Над этим вопросом я думал мучительно и долго. Все мои розыски не привели ни к каким результатам. Ни в пушкинских бумагах, ни в архивах литературного окружения не удалось обнаружить ни строчки. Существует, правда, легенда, что дочь Наталии Николаевны после смерти матери, в то время, как известно, графини Ланской, по каким-то непонятным причинам изъяла из семейного хранилища и увезла с собой за границу все ее бумаги, и в том числе драгоценную для нас переписку с Пушкиным. Но в этом мало утешительного для пушкинистов. Письма Наталии Николаевны считаются безнадежно утраченными.
И вот, представьте себе мою радость, когда я еще до революции услышал совершенно случайно о промелькнувшем в английских газетах известии, что у одной из старых представительниц лондонской знати в семейном архиве, среди прочих фамильных ценностей, хранятся какие-то бумаги, имеющие отношение к «великому русскому поэту». Слух этот, несомненно, нуждался в проверке. Я был тогда близок к редакции довольно странного эстетского издания, роскошно выпускавшегося на меловой бумаге и испещренного портретами высокопоставленных особ и снимками их родовых имений. Этот ежемесячник назывался «Столица и усадьба» и имел подзаголовок «Журнал красивой жизни». Там удавалось мне время от времени печатать кое-что относящееся к редким книгам или к истории старого Петербурга. Я надеялся, что заинтересую снобов-издателей своей новостью, и не ошибся в расчетах. В погоне за очередной сенсацией решено было не пожалеть денег и отправить в Лондон специального посланца с деликатным поручением узнать что возможно и, если удастся, выкупить интересующие нас бумаги. Выбор пал на человека, имя которого я называть вам не стану. Скажу только, что это был исключительно ловкий журналист, превосходно говорящий по-английски, а характером и оборотистостью могущий поспорить с самим Фигаро. Не теряя лишнего времени, мы отправили его в путь и с трепетом ждали первых известий. Прошла неделя, другая, месяц — от него не было ни слова. Наконец явился он сам — и тогда, собравшись в редакции, мы выслушали необычайный рассказ.
— Так вот, дорогие мои коллеги, — начал этот сухопарый, спортивного вида человек лет сорока, с прямым пробором и коротко подстриженными, седеющими усиками. Яркий перстень горел на его пухлом холеном мизинце. У него был мягкий, но точный жест и поразительно гибкий голос. Ему сопутствовала слава искусного дипломата. И, что важнее всего, он и сам был незаурядным пушкинистом. — Так вот, приехал я в Лондон в очень неблагоприятный момент. Это был «уик энд», конец недели, когда каждый порядочный англичанин, закончив дела, спешит за город для узаконенного веками отдыха. Тем не менее мне всё же удалось разыскать одного из давних приятелей, журналиста Файта, живущего в самых близких окрестностях. За дачным вечерним чаем я рассказал ему о цели своего приезда.
— Н-да-а-а! — протянул он раздумчиво и почесал переносицу. — Дело это нелегкое, и вам придется немало с ним повозиться. Вы имеете смутное представление о лондонском обществе, тем более о самой его аристократической верхушке. Но я постараюсь помочь вам, чем могу.
Начнем с пресловутого сообщения в газетах. Я его смутно припоминаю, и восстановить точный текст не составит особого труда. Вы где остановились? Кембридж-стрит, сорок три? Знаю эту гостиницу. В понедельник утром, в десять часов двадцать минут, я звоню вам. Может быть, выяснится что-либо дополнительное. А пока забудем о делах. На сегодня вы мой гость. Через полчаса мы отправляемся на ближайшее озеро. Скажите, вы любите рыбную ловлю?
Субботний вечер провели мы довольно приятно, а утром я вернулся в Лондон и полностью обрек себя воскресной скуке. В понедельник, точно в назначенное время, на моем столе задребезжал телефон.
— Мистер такой-то? Приветствую вас. Это Файт. Дело проясняется, хотя и не настолько, как я ожидал. Заметка действительно была, но в ней нет ни слова о бумагах из архива Пушкина. Речь идет о библиотеке весьма престарелой и знатной леди, живущей в родовом поместье в южной части Англии. — И называет мне фамилию.
— Боже мой! Да это ведь как раз то, что мне нужно! По всем геральдическим данным это весьма близкая ветвь пушкинского потомства. Не может быть, чтобы я не нашел чего-нибудь интересного в ее семейном архиве.
— Прекрасно! Вот вам точный адрес. Вы потратите всего несколько часов, чтобы доехать до места. Я желаю вам всяческого успеха. Но вы не должны закрывать глаза на трудность своего предприятия.
— А в чем дело?
— Вы еще не знаете, какой замкнутый круг представляет собой староанглийская аристократия. Нелегко проникнуть в эту среду. Вам, несомненно, будут чинить всякие препятствия.
— Так что же делать?
— Позвольте дать вам небольшой дружеский совет. Миледи N. обладает одним из живописнейших поместий нашей страны. Ее замок, один из самых древнейших, тесно связан с некоторыми примечательными моментами в истории рода Стюартов. И ни один аристократ не откажет солидному посетителю в осмотре его исторических достопримечательностей, разумеется по предварительному соглашению. Для этого даже назначен особый день недели. Это — незыблемая традиция.
— Прекрасно! За рекомендациями дело не станет. Мне помогут мои лондонские друзья. По некоторым соображениям, согласно инструкциям, полученным мною из моей редакции, мне не хотелось бы вмешивать в это дело русское посольство. Все мои мероприятия до поры до времени должны быть облечены профессиональной тайной. Во всяком случае, до момента опубликования найденных мной материалов.
— Я вас понимаю и охотно окажу вам свою помощь в Королевском Историческом Обществе. Но позвольте добавить еще один совет. Не теряя времени, обложитесь книгами по истории Стюартов, чтобы не попасть впросак при каком-нибудь предварительном вопросе.
— Всё будет сделано. Я кладу на это дело неделю или, быть может, даже дней десять.
— Ну что же! Полагаю, этого будет достаточно. Однако есть и еще одно обстоятельство, весьма затрудняющее доступ к этой уважаемой леди. Она живет уединенно, почти никого не принимает. Ей около семидесяти лет, и она полна всевозможных старческих причуд, к которым присоединяется непомерное высокомерие и крайняя родовая щепетильность. Вы не носите никакого титула, и может случиться, что она вовсе откажется вас принять.
— Не беспокойтесь. Мне нужно только получить доступ в замок, хотя бы как простому посетителю. Остальное сложится по обстоятельствам.
— Желаю успеха. Рекомендую также нигде, ни при каких условиях не называть себя журналистом. В ушах английской знати это плохая рекомендация.
— Я это прекрасно понимаю. Итак, благодарю вас за ценные сведения, мистер Файт… — И я повесил трубку.
Мне предстояла нелегкая задача, но я ей отдался со всем пылом охотника, предчувствующего близкую добычу. Почти полмесяца регулярно посещал библиотеку Британского музея, пристально изучил ветвистое древо нужного мне рода, справками и заметками исписал две объемистые тетради. Побывал и у двух-трех полуглухих старцев профессорского звания и не без труда запасся от них нужными мне рекомендательными письмами, для чего мне пришлось выдумать тему несуществующей университетской диссертации. Наконец всё было готово, и я почувствовал себя вооруженным необходимыми познаниями. Профессиональная ловкость должна была помочь мне счастливо обойти неизбежные пробелы, вполне, впрочем, извинительные для иностранца.
Рано утром в начале июня я выехал из Лондона.
Поезд выбросил меня на захолустной и довольно живописной станции в южной Англии. Без особого труда удалось найти фермера, который согласился отвезти меня на своей одноколке в нужное селение. Мы покатили по прекрасной дороге между зеленых холмов и там и сям раскиданных ферм с темно-красной черепичной крышей. Солнце спускалось и золотило буковые рощи. Овечьи стада в облаке пыли медленно брели к ночным закутам.