По дороге я расспрашивал своего возницу о миледи N., но он мало мог сообщить мне интересного. Когда мы въезжали в селение, было уже темно. Хозяин местной гостиницы встретил меня довольно радушно, не обнаруживая особого удивления, — любители древностей в этих местах не редкость. После сытного ужина в общей зале гостиницы перед традиционным камином, который весело пылал, несмотря на летнее время, я поднялся в отведенную мне комнату на втором этаже и задержал провожавшего меня слугу, надеясь по испытанному способу всех детективных романистов узнать у него что-нибудь о владелице замка. Оп сообщил мне почти то же, что знал я и раньше, добавив только, что посетителей допускают по пятницам и что сама леди никогда не показывается из своих комнат. Она ведет настолько замкнутый образ жизни, что даже обитатели деревни очень редко видят ее, да и то лишь в то время, когда она выезжает на прогулку или в церковь. О ее привычках передают очень много странных слухов, но он не придает им значения. Ему просто кажется, что старая леди ищет покоя и не терпит никакого вмешательства в свою частную жизнь. В конце концов, это ее право, которого никто не собирается у нее оспаривать. Если я хочу осмотреть замок, лучше всего послать предварительно свою визитную карточку.
Утром я последовал благоразумному совету и, отправив владелице замка несколько любезных слов, стал ждать ответа. Он пришел только к обеду. В очень вежливых, но холодных выражениях миледи сообщала, что она лишена удовольствия встретиться со мною. Что же касается посещения замка, то она рекомендует мне обратиться к своему дворецкому на общих основаниях.
Это было неутешительно. И хотя я побывал в открытых для обозрения апартаментах и даже вступил в частные переговоры с суховатым, угрюмым дворецким, все мои притязания остались безрезультатными. Меня решительно отказывались принять. В состоянии вполне понятного раздражения я вернулся в гостиницу. Неужели придется ни с чем уезжать в Лондон? Хозяин принял живейшее участие в моих сетованиях.
— Да, — сказал он, попыхивая короткой трубочкой, — вам решительно не повезло. Вот если бы вы были собачником, вы бы скорее добились свидания с миледи.
— Как? Вы говорите, миледи — любительница собак?
— Да еще какая! У нее собраны самые редкие породы, и она души в них не чает. Мне говорил кое-кто из слуг, что им житья нет от этого четвероногого населения. Представьте себе, чуть ли не каждый день приглашают собачьего доктора, иногда даже из самого Лондона.
Новая идея осенила меня, но я не стал, разумеется, посвящать хозяина в свои планы. Я щедро расплатился с ним и уехал на станцию.
Новые заботы охватили меня в Лондоне. Теперь уже не ученые архивы стали предметом моих изысканий, а собачьи выставки и специальные справочники по этой совершенно неведомой мне раньше области знаний. Чего-чего не делают люди ради изучения творчества Пушкина, но с уверенностью могу сказать, что никто из них не шел к своей цели столь странным путем. Почувствовав себя более или менее твердым в принципиальных вопросах кинологии, я написал миледи длинное письмо, обнаружив в нем недюжинную эрудицию, — конечно, с помощью соответствующих словарей. Стоит ли добавлять, что подписал я его уже новым именем.
Ответ не замедлил, и на этот раз гораздо более любезный. Меня приглашали посетить замок и лично убедиться в непревзойденных качествах новой породы комнатной болонки. На этот раз я ехал уже окрыленный надеждами. В тот же день дворецкий, сменивший прежнюю неприступность утонченной любезностью, провел меня в личные комнаты. Навстречу мне поднялась очень старая леди в седых буклях, всем своим обликом напоминавшая графиню из «Пиковой дамы». Кроме этого чисто внешнего сходства, тщетно было бы искать в ней чего бы то ни было пушкинского. Да и вряд ли знала она хотя бы одно русское слово. А ведь была же в ней какая-то капля наследственной крови!
Мы начали чопорную и отменно вежливую беседу, которая стоила мне огромного напряжения, так как я ни единым словом не должен был обнаружить своего дерзкого невежества. Но я, кажется, честно вышел из всех затруднений. Ни один из прямых вопросов не поставил меня в тупик. Наш разговор вступил в фазу той оживленности, которая свойственна всякому общению завзятых любителей. Я был удостоен приглашения посетить знаменитый собачник. На целые полчаса слух мой был оглушен непрерывным визгом, лаем, завыванием двух-трех десятков самых благородных представителей собачьего рода. В глазах рябило от беспрерывного мелькания гладких и мохнатых хвостов. Я гладил и покорно виляющих, и глухо рычащих псов, с понимающим видом заворачивал им уши, щупал коленные суставы, каждую минуту рискуя большими неприятностями. Но всё обошлось благополучно. А некоторые мои замечания явно понравились любительнице собачьих генеалогий. Я был отпущен с самыми милостивыми словами и — неслыханное дело — приглашен продолжить завязавшийся принципиальный спор завтра за вечерним чаем.
Я торжествовал. Мне представлялся счастливый случай перевести разговор на более близко интересующую меня тему. Как я благодарил судьбу за то, что был осторожен и в этот день ни единым словом не обмолвился об истинной цели своего посещения!
На следующий день, сидя за столом в обществе старой леди, я рискнул наконец приблизиться к делу:
— Простите меня, миледи. Вы видите во мне не только страстного любителя благородных четвероногих друзей человечества, но и большого ценителя английской средневековой старины. В один из прежних приездов я успел посетить все археологические достопримечательности вашего графства.
— Вы видели мою фамильную галерею?
— Ну как же, в первый день своего приезда. — И тут я блеснул хорошим знанием геральдических ответвлений знаменитого рода.
Это еще более расположило в мою пользу носительницу славного исторического имени. Беседа наша начала приобретать вполне дружеский характер. Незаметно я подвел ее к вопросам библиотеки и семейных архивов.
— Как жаль, что сейчас отсутствует ее хранитель. Он вернется только завтра, — любезно сказала миледи. — Но я сама постараюсь быть вашим проводником.
Мы перешли в небольшое, но уютно обставленное книгохранилище. Там, перелистывая старинные фолианты с фамильными гербами на тугих кожаных переплетах, я спросил как бы невзначай, стараясь придать своему голосу самую невозмутимую небрежность:
— Скажите, миледи, а у вас нет ничего относящегося к истории моего отечества? Помнится, двоюродный дед ваш по отцовской линии имел прямое отношение к дипломатическим отношениям с Россией. Не сохранилось ли каких-либо рукописных материалов?
— Конечно, у меня есть целая пачка русских бумаг, но я в них не понимаю ни слова. Вот она. Проглядите ее, если она вас интересует.
Трепещущими пальцами я перебрал несколько пожелтевших пачек и сразу же увидел то, ради чего приехал в это захолустье. У кого из пушкинистов не забилось бы сердце в эту минуту?
— Я вижу, вас интересует связка этих писем, — с улыбкой заметила миледи. — Я не знаю, что это такое, и была бы вам признательна, если бы вы сказали мне, о чем там идет речь.
— О, ничего особенного! Какая-то частная переписка, — ответил я, лихорадочно перебирая листки, помеченные тридцатыми годами прошлого века. — Разговор о семейных делах, просьбы беречь себя, писать чаще. Очевидно, письма от жены какому-то русскому чиновнику, служившему при посольстве. Но для меня и это представляет некоторый бытовой интерес.
— Я вполне понимаю вас, — удостоила меня леди новой улыбки. — Приятно увидеть родные буквы в чужой, хотя и дружественной, стране.
— О, если вы понимаете это, миледи, я надеюсь, вы не откажете мне и в моей дерзкой просьбе.
— Вам, наверное, хочется иметь эти письма?
— Миледи, вы угадываете мои желания, — воскликнул я, может быть, с несколько излишней поспешностью.
— Нет ничего проще: увезите их с собой на память о наших беседах, — сказала она милостиво, хотя и не без некоторой высокомерности. — Завтра утром я пришлю вам в гостиницу эти интересующие вас бумаги.
— О, миледи! — пробормотал я в сильном смущении. — Если бы вы знали, насколько этот пустяк дорог для меня, как для русского. Здесь есть, правда очень мимолетное, упоминание имени нашего великого поэта Пушкина. Да, да, миледи, и этим ваш подарок приобретает для меня особую ценность.
Старуха помолчала с минуту и наконец с несколько холодным достоинством наклонила седую голову.
Я шел из замка не чуя под собой ног. Всё удалось как нельзя лучше и гораздо проще, чем можно было ожидать. Я с удовольствием заказал себе в деревенском кабачке жирную яичницу с ветчиной и добрую кружку эля. Утром повозка хозяина должна была отвезти меня на станцию железной дороги. Перед сном я погулял с полчаса по живописной тропинке среди колосьев ячменя, любуясь мутно-красной, медленно восходящей луной. Даже сизый тяжелый туман, цепляющийся за кусты вдоль извилистой речки, показался мне очаровательным. В эту ночь я спал сном праведника, без всяких сновидений.
Разбудил меня осторожный стук в дверь. Трактирный слуга просунул ко мне свою лохматую голову:
— Дворецкий миледи принес вам письмо из замка.
Я лихорадочно разорвал конверт. В изысканных и точных выражениях леди N. сообщала, что по здравом размышлении и после разговора с вернувшимся хранителем библиотеки она вынуждена изменить свое вчерашнее решение относительно передачи мне писем, составляющих часть ее семейного архива. А чтобы у меня не оставалось грустного чувства от посещения одного из самых старых и самых красивых замков южной Англии и его скромной обитательницы, она просит меня принять небольшой подарок, который несомненно доставит мне искреннее удовольствие.
Вместе с тем она желает своему любезному гостю счастливого возвращения на родину.
Я был так потрясен этой неожиданностью, что даже не заметил, как удалился дворецкий. Потом развязал переданный им пакет. В нем оказалась объемистая рукопись. Буквы прыгали у меня перед глазами, когда я читал ее название: «К вопросу о молочно-овсяном режиме полуторамесячных фокстерьеров слабого телосложения, а также несколько полезных соображений о нравственном воспитании шотландских колли в переходном возрасте»…