ужная, все учили. Кое-кто до сих пор помнит, как будут духи по-чешски…
Издалека, из-за берез и сирени, долетел, будто ветерок, печально пронесся над площадью рыдающий женский голос:
— Барон!.. Барон!..
Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружившая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск барона в Т. в общем дело налаженное, будничное. К делу этому тут привыкли, как, скажем, к приему бутылок. И, выбросив далекий призыв из головы, Шурик еще внимательнее присмотрелся к компании.
Двое сидели спинами к Шурику.
Судя по багровым, в складках, затылкам, по плечам, туго обтянутым рубашками, крепкие они были мужики. И смеялись крепко, с чувством, и стояли перед ними крепкие пивные кружки. Так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь гостей, а ведь мужики действительно собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил уже по паре, а то и по второй пива. «Развеселись! — процитировал бы в этом случае Роальд. — Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»
Роль разомлюя играл огромный рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар.
Если человеческое тело впрямь является храмом души, то этот храм был основательно запущен. Не очень глубокие, но уже отчетливые морщины бороздили широкое лицо Ивана Лигуши (Шурик сразу его узнал), сизые щеки в щетине, прическа бобриком невыгодно подчеркивала линию низкого лба. Даже сидя бывший бульдозерист возвышался над долговязыми тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до лба Лигуши. В нем, правда, было что-то раздражающее, колючее. Он будто понимал что-то, недоступное для окружающих.
«Взять его за грудки…»
Взглянув на кулаки Лигуши, каждый с пивную кружку, Шурик все-таки отказался от вольных мыслей.
— Да ладно, немецкий! Люди редкостные в нашем селе, Сашок!
Гаргос, невинная жертва коварного военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился, пытаясь воздействовать на зудава хитрого, наслажденца в спелых усах.
— Редкостные у нас, прямо кристальные люди! Не индейцы какие, если уж брать по совести. Нагишом по пальмам не прыгают. Ты таких, Сашок, теперь не увидишь. Все просты, все ручной работы…
— …а если ходят странно, так это у них штаны такие.
Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Никто даже головы не повернул, только Гаргос, упоенно восхвалявший удивительное село и его удивительных жителей, не позволяющих себе прыгать по деревьям, дернулся, как ужаленный, и чуть-чуть побагровел.
— Редкостное село, замечательное! — ровно гудел он. — Всего одна улица, зато на все тридцать километров! За солью отправишься, считай, на два дня с ночевкой! Если один край горит, в другом спокойно работают…
— …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что село свое они поджигают сами.
Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе. Широкоплечий Гаргос было дернулся, но нашел силы не обернуться, продолжить рассказ:
— И река, Сашок, река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…
— …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу там динамитом глушат.
— Да в рыбе ли дело? — Широкоплечий Гаргос густо побагровел, его улыбка закаменела, но все равно он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. — В рыбе ли дело? Культура в селе, вот что радует. Клуб большой, библиотека. Цирк приезжал! Все, как полагается, все по высшему. Птицы, змеи, бегемот в клетке. Бегемот — прямо смех. Челюсть отклячил, пасть, как мешок. А народ-то добрый, чего только не бросали в пасть. И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…
— …а если еще и гранату бросили, — сипло прогудел Лигуша, — так это потому, что сами ее смастерили.
— Вот именно! — вскинулся Гаргос. — Слышь, Сашок? Умельцы хоть куда. Хочешь, мельницу поставят, хочешь, гранату соорудят! А та граната… Считай, веселье и шутка! У одних — фейерверк, у других — граната. Рванула так, что в твоем Парагвае все негры с деревьев попадали!
— Какие негры? — насторожился усатый Сашок. — Какие у нас в Парагвае негры?
— Ну, нацисты, — просипел Лигуша.
К Шурику неслышно приблизился официант.
— Что закажете?
— Рыбий корм, — машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: РУССКАЯ РЫБА.
Официант снисходительно улыбнулся:
— Не держим.
— А русская рыба?
— Хек. Треска. Лещик.
— А пиво?
— Могу «жигулевское» предложить.
— Ну давайте. — Шурик опасливо понизил голос: — Кто это у вас там? Что он там делает?
Официант тоже опасливо оглянулся:
— Где?
— Да на полянке. За сиренью. Серп в руке держит.
— А-а-а, — понимающе расслабился официант. — Это художественная скульптура. Историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.
— А по роду занятий?
— Первооткрыватель, наверное.
— Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?
— Тогда первопокоритель, — кивнул официант. — Тут у нас чего только не стояло. Только не надолго. Как день ВДВ, так пьяные десантники все сносят. А Константин Эдмундович пока стоит.
«Не люблю я этого», — подумал Шурик, проводив глазами официанта, и извлек из кармана газетные вырезки.
Инвалид Великой Отечественной войны с правом на получение личного автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку
За соседним столиком снова загомонили.
— Вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. — Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть человек, получивший в Парагвае наследство. Это только Анечка Кошкина его скотом звала. — И картошки там нет, и индианки… Я сам читал… Ты на ней только пуговку расстегнул, а она уже вся голая… Таких голых, как в Парагвае, больше нигде нет. Ходят ни в чем. И тебя разденут.
Из-за берез, из-за кустов сирени опять томительно донеслось:
— Барон!
Уютное местечко, подумал Шурик.
Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях полной безопасности всех народов кнопками запуска ядерных ракет со всеми президентами государств, владеющих ядерным оружием?
Здравая мысль.
Шурик хмыкнул.
А Иван Лигуша в этот момент недовольно повел огромным рыхлым плечом.
В словаре научных терминов сказано «Плюрализм — это разновидность эксгибиционизма в сочетании с вуайеризмом, то есть непременное участие в половой близости трех и более партнеров» Как же следует тогда понимать это выражение — плюрализм мнений?
Шурик хмыкнул.
— А еще гуси, — убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от выпивки Гаргос. — У нас гусь как гусь, а у них гусанос. Хоть хворостиной его стегай, все он в Флориду рвется.
— Вот так? — От усиленного внимания к словам Гаргоса усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом: — Гус, ты сказал? Почему Флорида? Он во Флориде бывает не!
— Вот я и говорю.
Беляматокий
Редкостное слово, оценил Шурик.
Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.
Впрочем, Лигуша на такое богатое слово не потянет. Это рвется кто-то, зовет родную душу через всю страну — беляматокий!
Тоскливый зов.
И что-то изменилось в кафе.
Только потом до Шурика дошло: в кафе все молчали.
Он оторвался от газеты «Шанс». Приятели Гаргоса смотрели почему-то на него. Даже те, что сидели к нему спиной. В затуманенных алкоголем глазах теплилось какое-то гнусное ожидание.
— Чё, Иван? — волнуясь, спросил Гаргос. — Драка сегодня будет?
— А вы монетку бросьте, — не оборачиваясь, просипел бывший бульдозерист. — Решка — к драке. Орел — подраться сам Бог велел.
— А точнее? Он что, уйдет? Вот так встанет и уйдет, Иван?
Лигуша задумался.
Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику:
— Подойдите к администратору. Вас междугородняя. Или поднимитесь в свой номер, подключат.
Шурик кивнул.
Взгляды Гаргоса и его компании ему не понравились.
Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною он чувствовал, что Лигуша что-то такое угадал в нем. Ни разу вот не взглянул на Шурика, а угадал, угадал…
С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался по лестнице.
Он знал свою слабость. Больше всего ему хотелось вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить стул из-под великана Лигуши. Но он знал, что ему нельзя возвращаться. «Ты работаешь», — сказал он себе. Он боялся себя такого. Где-то в апреле возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, озверевших от пьяной силы юнцов некую девку, вопившую, как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он украл у них удовольствие. Из-за него из их рук удрала девка. Живая, голосистая. На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков, трусливо попрятавшись за металлическими ставнями, так же трусливо, но не без удовольствия следили, как мента в штатском, а может, сотрудника налоговой инспекции (за кого еще можно было принять Шурика?) загоняют в тупик под глухую кирпичную стену.