— А, Хендрик, мой мальчик! — радостно воскликнул граф. — Боюсь, для десерта уже поздновато! Мы все съели!
Мгновенно разозлившись при мысли, что в мое краткое отсутствие подали что-то, отличное от хлеба, я выпалил:
— Десерт? Что было на десерт?
— Наипрекраснейшие зернистые булки с нежнейшей корочкой…
— Какая жалость, — выдавил из себя я. — Быть может, в следующий раз.
— Конечно, конечно! Я припасу целый батон, испечённый специально для вас! А сейчас, если кто-нибудь разбудит доктора Фрейда, думаю, самое время для нас, насыщенных и убаюканных обильной трапезой, отправиться в постели. Стол сохраним для графини. Может, миссис Кудль успеет приготовить ягненка до ее прихода.
Остатки общества — то есть граф Вильгельм, Малкович, Артур Лэкс и я — встали и покинули столовую, оставив доктора Фрейда мирно дремать над своей тарелкой. Немного развеселившись, я подумал, что кишки Артура Лэкса, переварив такое количество тортилий и pecorino, точно заработают к утру понос[27].
Однако, в свою спальню — мрачную, похожую на камеру комнату, почти без мебели — я вошел с тяжелым сердцем. Стянув юбку, я забрался в ледяную постель, особо не надеясь, что следующий день принесет какие-нибудь улучшения в моей судьбе.
4
Проснувшись, я тотчас взглянул на свои наручные часы: половина девятого. Голова раскалывалась от выпитого накануне вина, а в пересохшем рту был мерзкий привкус пепла. Несколько секунд я не мог вспомнить, где нахожусь — знаете, как это бывает, когда просыпаешься в чужой постели. Пара минут ушла на борьбу с этим ужасным чувством дезориентации, результатом чего явился вывод, что, где бы я ни находился, я не имею права быть здесь.
Тут в дверь постучали, и в комнату вошел Димкинс — тощий, мрачный, шестидесятилетний мужчина с редкими прилизанными волосами и огромными глазами.
— Доброе утро, господин Хендрик, — пробубнил он. — Надеюсь, вы хорошо спали?
— Вообще-то…
— Завтрак накрыт в утренней комнате, правда, остальные домочадцы уже поели. Честно говоря, они съели все: мюсли, фрукты, яйца всмятку, пармскую ветчину, кеджери[28], жареную blutwurst[29], многочисленные выдержанные сыры…
— А хоть что-нибудь осталось?
— Множество хрустящих булочек к завтраку, сэр. Вытащив из кармана маленькую щетку, Димкинс начал чистить мою висящую на спине стула юбку от пуха и хлебных крошек.
— Я должен спросить, сэр, — заметил он. — Граф интересуется, не хотите ли вы сменить одежду на что-нибудь более подходящее для вашего вечернего выступления.
— Ах да, мое выступление. Вообще-то, Димкинс…
— Видите ли, сэр, многие пожилые люди в нашем городе, так сказать, консервативны, привязаны к обычаям. Ваши сексуальные предпочтения меня, конечно же, не касаются. На самом деле, мне очень нравятся извращенцы — постыдные, скрытные, тайные ощупывания под покровом глухой ночи, быстрое удовлетворение между ног абсолютно незнакомого…
— Я не извращенец, Димкинс! — закричал я.
— Нет, сэр, конечно же, нет. В любом случае, граф Вильгельм подумал, что, возможно, вам подойдет угольно-черный костюм в тонкую полоску с хорошим узорчатым галстуком, если он отыщет его для вас. Как вы на это смотрите?
— Отлично, — угрюмо отозвался я.
— Я принесу вам всё до вашего выступления, сэр.
Убрав щетку обратно в карман, Димкинс начал медленно кружить по комнате, и я понял, что он ждет, когда я выберусь из кровати. Я же был абсолютно гол и не собирался вставать в его присутствии. Вместо этого я спросил:
— Вы давно служите у графа, Димкинс?
— Двенадцать лет, сэр. Я, конечно же, не живу здесь. Сам граф считает это дурным тоном. У меня есть маленький домик на окраине города. Я хочу сказать, у нас с женой есть маленький… да, у нас с женой…
К моему крайнему удивлению, он внезапно бросился к краю кровати и рухнул на колени. Потом Димкинс зарыдал.
— Господи, да что случилось? — спросил я.
— О, сэр! — прохныкал он. — Простите мне мою слабость и женские эмоции! Быть может, вам удастся мне помочь? Я в отчаянии, сэр, в глубоком отчаянии! Я подумал, простите меня за эту дерзость, я подумал, что такой известный и просвещенный человек, как вы… ну… что вы посоветуете, что мне делать!
— Что, черт побери, вы имеете в виду, Димкинс? У вас какие-то проблемы?
Он обратил ко мне свое печальное, залитое слезами лицо и слабо улыбнулся.
— Не у меня, сэр. У моей жены.
Немного приподнявшись, он переместил свое тело на кровать и раскинул руки жестом благочестивой мольбы.
— Пожалуйста, не говорите его светлости про мое дурацкое поведение! — попросил он. — Меня тут же уволят.
— Я буду нем, как могила, — пообещал я.
— Я знал, что могу довериться вам, сэр. Как только я вас увидел… несмотря на юбку… я понял, что вы — порядочный человек.
— Благодарю вас.
— О, сэр, я перевидал здесь все типы человеческих мастей! Да, поверьте мне! Но вы, вы ведь выслушаете меня, правда? И скажете, что делать?
— Не могу ничего гарантировать, — заметил я, — но определенно выслушаю. Так в чем состоит проблема вашей жены?
Димкинс низко опустил голову.
— Понимаете, она не ест. Ну, пара крошек от тоста по утрам и стакан воды днем. Вечером, иногда, ломтик холодного мяса — и все. О, сэр, видели бы вы, в каком она сейчас состоянии…
Он снова заплакал.
— …одна кожа да кости, глаза почти исчезли внутри черепа, и к тому же она совсем слаба. Как погляжу на нее, прямо сердце разрывается.
— Но почему она не ест?
Димкинс в отчаянии посмотрел на меня.
— Потому что я ей не позволяю, — ответил он.
— Что?
— Вы должны понять, сэр. Матильда — это моя дорогая жена — всегда была внушительной женщиной. Всю свою жизнь. Даже когда я встретил ее, она была, ну, так сказать, крепкой. К моменту нашей свадьбы она стала похожа на ломовую лошадь. О, поверьте, я ничего не имел против! Нет, сэр, совсем наоборот! Мне нравилось, что она большая. Я обожал ее огромные, похожие на воздушные шары груди, я восхищался ее массивными бедрами, сладкими просторами ее зада, уж простите мою речь, сэр, и я хотел ее только такой. Она, конечно, всегда любила покушать, вечно жевала сладкие пирожные и нежные маленькие пирожки, иногда по нескольку за раз, вы понимаете, и продолжала увеличиваться и увеличиваться. Особенно она любила эти пироги с изюмом и миндалем, которые так хорошо пекут у Шлюстера на Бульваре. Их подают с кремом и сливовым вареньем, но Матильда пристрастилась покупать пироги коробками, приносить домой и есть по вечерам, сидя у камина. Мы были так счастливы, сэр! Вам бы пришлось потрудиться, чтобы отыскать другую такую же счастливую пару, как мы с моей Матильдой!
— И что же случилось?
— Ну, в один прекрасный день — за неделю до дня ее рождения, я хорошо это помню, сэр, — я решил порадовать ее. Я сказал, что мы совершим маленькое путешествие в центр города, в новый магазин одежды, который только что открылся, последняя мода и все такое, и я куплю любое понравившееся ей платье, сколько бы оно ни стоило. Конечно же, бедная Матильда была на седьмом небе от счастья! Она обнимала, и целовала меня, и прыгала вверх и вниз — ну, вы ведь представляете себе, сэр, — то есть совершенно перевозбудилась. Потеряла над собой контроль. Хотела, чтобы я выполнил свой супружеский долг прямо там, на кухонном линолеуме.
— А вы?
— О, конечно, несколько раз. Потом мы отправились в спальню и начали все с начала. В итоге уже перевалило за три, когда мы вышли из дома и отправились в магазин. И, должен вам сказать, сэр, мы оба были легки, как воздушные змеи, счастливы, как жаворонки, как молодые, впервые познавшие любовь.
— И?
— Ну, все началось, когда она обнаружила, что у них нет понравившегося ей платья ее размера. Честно говоря, у них вообще не было ее размера. Мы пробыли там почти до закрытия, перебрали все ряды вешалок, Матильда пыталась втиснуться в одно платье за другим, но ничего не получалось. В конце концов, высокомерная продавщица — вы должны знать такой тип, сэр, вы ведь сами предпочитаете женскую одежду…
— Послушайте, Димкинс…
— В общем, она почти вышвырнула нас из магазина. Я расстроился из-за Матильды, но держал рот на замке, так как не хотел еще больше огорчать ее. Потом, когда мы уже почти пришли домой, она повернулась ко мне и спросила: «Скажи, ты считаешь, что я толстая, Борис?» — и этот вопрос застал меня врасплох. Я понимаю, что, очевидно, для всех она была толстой, но я никогда не смотрел на нее в таком свете! Понимаете, я любил ее! Господь свидетель, я по-прежнему ее люблю! А когда любишь кого-то, не имеет значения, толстый он или худой, высокий или низкий, ведь правда? Для меня она всегда была богиней, совершенством во всех смыслах. И я решил не отвечать, потому что ответь я — и мне пришлось бы сказать правду: да, ты толстая — а для меня это означало предать любовь. Вы ведь понимаете, о чем я, да, сэр?
— Думаю, да.
— Я счел, что нельзя говорить, что для меня она вовсе не толстая. Ведь нельзя же быть толстой для одного — и не быть для другого? А если бы я сказал, что она толстая, но это не имеет значения, я бы осудил ее по общепринятым меркам. Ведь никто не любил Матильду так, как я, сэр! И это стало продолжаться целыми днями. Бесконечное, настойчивое, упорное нытье, всегда одно и то же: «Я толстая? Ты бы назвал меня толстой? Когда заканчивается „крепко сложенная“ и начинается „толстая“? Почему ни одно из платьев не подошло мне? Потому что я толстая? Я толстая?» — и даже в постели, сэр! Она забыла о своих маленьких, остроумных, непристойных шалостях и настойчиво задавала один и тот же вопрос, снова и снова. Она больше не хотела радовать меня как мужчину, она только хотела получить ответ на свой вопрос, но, как я уже сказал, я решил, что не предам мою любовь таким способом. О, я никогда не прекращал любить ее, сэр! Ни на секунду, даже когда мне приходилось бить ее в тщетной попытке заставить замолчать, чего она, естественно, не делала. Это сводило меня с ума. Я не мог нормально размышлять, не мог спать, я даже не мог есть… и, заметив, что я начал терять вес, я придумал одну вещь.