Начинается агония, и он чувствует себя счастливым.
~~~
Море в Ницце серое.
Вдали ходят волны. Ветер играет пенным кружевом. Несколько парусов машут, словно зовущие на помощь руки, которых никто уже не заметит, никто уже за них не схватит, не вытянет.
Сейчас зима.
Почти во всех домах на Английской набережной ставни закрыты — ни дать ни взять нашлепки пластырей на обветшалых фасадах. Старики затворились у себя, законопатили все щели. Они смотрят по телевизору новости, прогноз погоды неутешителен. Они тщательно пережевывают каждый кусок, перед тем как его проглотить. Они стараются делать все помедленнее, тянуть подольше. Они засыпают на диване перед включенным телевизором, прикрыв ноги чем-нибудь теплым. Им надо продержаться до весны, иначе их там и найдут мертвыми: с первыми теплыми днями тошнотворные запахи начнут выползать из-под дверей, пробираться в дымоходы и кошмары. Их взрослые дети далеко. Их взрослые дети приедут только тогда, когда начнется настоящее лето, когда можно будет попользоваться морем, солнцем и дедулиной квартирой. А потом они вернутся — чтобы делать замеры, вычерчивать планы своих мечтаний: гостиную расширить, комнаты отделать заново, и ванную тоже, установить камин, посадить на балконе оливу в кадке и когда-нибудь поесть собственных оливок…
В позапрошлом году я сидела здесь одна, на том же самом месте и в такую же погоду. Мне было холодно, и я ждала его.
В позапрошлом году, живая и успокоившаяся, я только что рассталась с медсестрами из лечебницы, где за несколько недель сумела что-то в себе убить.
Я убила в себе нечто страшное — то, что называют добротой.
Я позволила доброте покинуть меня, вытечь из меня сукровицей, выпасть мертвым ребенком, подарком, который я едва успела получить, и его тут же отобрали.
Чудовищная жестокость.
Около полутора лет назад я разрешила себе умереть в родах, производя на свет другую женщину, более холодную, более резкую. Горе всегда странным образом нас перекраивает.
А потом пришло письмо от Жо, ненадолго продлив траур по той, кем я была прежде. Письмо было отправлено из Бельгии, на обратной стороне конверта стоял брюссельский адрес: площадь Саблон. Внутри — четыре страницы, исписанные его неуверенным почерком. Удивительные фразы, новые слова — как будто бы вышедшие прямиком из книжки. Жо, теперь я знаю, что любви легче примириться со смертью, чем с предательством.[51] Его боязливый почерк. Под конец он написал, что хочет вернуться. И больше ему ничего не надо. Вернуться в наш дом. В нашу комнату. На завод. В гараж. К своей самодельной мебели. Вернуть себе наш смех, и старый телевизор, и безалкогольное пиво, и друзей по субботам, только они и были мне настоящими друзьями…
Вернуть тебя. Он хотел вернуть меня. Снова быть любимым тобой, писал он, я понял: любить — это понимать.[52]
Он давал обещания: я испугался и убежал, но я заслужу прощение.
Он давал клятвы, кричал, надсаживался.
Я люблю тебя, писал он. Мне тебя не хватает.
Он задыхался.
Я знаю, он меня не обманывал, но было слишком поздно для его красивых слов, напрасно старался.
Мои благодушные округлости растаяли, на их месте теперь топорщились льдины с острыми краями: тронь — порежешься.
К письму он приложил чек.
На имя Жослин Гербетт.
Пятнадцать миллионов сто восемьдесят шесть тысяч четыре евро и семьдесят два сантима.
Видишь, я прошу у тебя прощения, говорили эти цифры, я прошу у тебя прощения за мое предательство, за мои трусость и подлость, я прошу у тебя прощения за мое преступление и мою нелюбовь.
Для того чтобы мечты его иссякли и чтобы он сам себе опротивел, хватило трех миллионов трехсот шестидесяти одной тысячи двухсот девяноста шести евро и пятидесяти шести сантимов.
Должно быть, он купил себе «порше», и плазменную панель, и полную коллекцию фильмов про английского шпиона, и «Сейко», и «Патек Филипп», а может, и «Брейтлинг», блескучие, безвкусные, а еще он, наверное, купил себе нескольких женщин. Женщин моложе и красивее меня, эпилированных, накачанных силиконом, безупречных.
Должно быть, он столкнулся с плохими людьми, — так всегда бывает, стоит только разбогатеть: вспомните хотя бы Кота и Лису, укравших у Пиноккио пять монет, которые дал ему Манджафоко…[53]
Должно быть, он поначалу стал роскошествовать. Всякому и всегда этого хочется, когда на него сваливаются большие деньги, всякому хочется взять реванш за то, что они не появились у него раньше, что у него вообще ничего такого не было: пятизвездочных отелей, шампанского «Тейтингер», и икры, и возможности покапризничать… Мне так легко представить себе его, меня обворовавшего: переселите меня в другой номер, этот мне не нравится, здесь в душе вода капает… и простыни у вас жесткие, всего исцарапали… и мясо у вас пережарено, есть невозможно… и я хочу другую девку, и я хочу друзей…
Хочу того, что я потерял.
Я так ничего и не ответила на письмо моего убийцы.
Я выронила его, выпустила из рук, листки некоторое время реяли в воздухе, а когда они наконец коснулись пола и обратились в пепел — я засмеялась.
~~~
Сходить в парикмахерскую к хорошему мастеру, сделать маникюр и эпиляцию (впервые в жизни удалять волосы на ногах/под мышками/в зоне бикини — там все-таки не наголо — мне будет кто-то другой, а не я сама, хм-хм).
Провести две недели в Лондоне с Надин и ее рыжим возлюбленным.
Дать Надин денег на следующий фильм (донка прислала мне сценарий — это экранизация новеллы Саки,[54] и это гениально!!!).
Открыть в банке сберегательный вклад для моего раздолбая-сына.
Полностью обновить гардероб (у меня теперь 38 размер!!!!! И мужчины на улице мне улыбаются!!!!!).
Устроить выставку маминых рисунков.
Купить на Кап-Ферра[55] дом с большим садом и террасой с видом на море, папе там будет хорошо. Главное — не справляться о цене, просто этак небрежно выписать чек :-)
Перезахоронить маму, чтобы ее могила была поближе к папе и ко мне. (В саду этого самого дома?)
Подарить кому-нибудь, все равно кому, миллион. (Кому? Как?)
Жить вместе с ним. (На самом деле — рядом.) И ждать :-(
Это все.
~~~
Я выполнила все, но с двумя оговорками. Во-первых, я сделала в конце концов полную эпиляцию в зоне бикини — там все стало как у маленькой девочки, странное ощущение, а во-вторых, еще не решила, кому подарить миллион. Жду случайной улыбки, заметки в газете, печального и доброжелательного взгляда — словом, жду знака.
Две недели в Лондоне с Надин получились совершенно чудесными. У нас были такие минуты, как давным-давно, когда я укрывалась от ярости Жо в ее комнате и она гладила меня по голове до тех пор, пока не стану спокойной, как вода в озере. Надин увидела, что я красива, а я увидела, что она счастлива. Фергюс, возлюбленный моей дочки, — единственный на всю Англию ирландец, который не пьет пива, и эта подробность несказанно порадовала мое материнское сердце. Однажды утром он свозил нас в Бристоль, показал мне студию Аардман, где работает, и нарисовал там мое лицо одному персонажу — цветочнице, мимо нее проносится Громит, а за ним гонится крохотная собачка. Это был прекрасный, как детство, день.
Прощаясь на вокзале Сент-Панкрас, мы не плакали. Надин сказала, что отец приезжал повидаться с ней, уже довольно давно, и что он выглядел потерянным, но я не слушала, а потом она прошептала мне на ухо, почти как мама когда-то: ты заслуживаешь красивой жизни, ты хорошая, постарайся быть счастливой — счастливой с ним.
С ним. С моим Витторио Гассманом. Уже больше полутора лет я живу с ним рядом. Он все так же красив, как в день нашего поцелуя в «Негреско», его губы сохранили аромат цейлонского чая, но когда он теперь меня целует, сердце не колотится и мурашки по коже не бегут.
Он стал единственным островом в океане моего горя.
Я позвонила ему, как только старший мастер с завода подтвердил, что Жо взял недельный отпуск. В день, когда я узнала, что меня предали. Я позвонила ему, хотя ни минуты не верила, что он меня вспомнит, — он ведь, вполне возможно, просто-напросто бабник, усыпляющий чашкой роскошного чая в баре «Негреско» верность чужих жен, неспособных устоять перед сладостным искушением нескольких десятков свободных номеров. Но он сразу меня узнал. Я ждал вас, сказал он серьезно и спокойно. И выслушал меня. И услышал мою ярость. И понял, насколько я искалечена. И произнес те самые слова: «Давайте-ка я вам помогу…»
Сезам, открывший меня. Отсекший от меня наконец, как от куска мрамора с острыми краями, все лишнее, чтобы осталось только лучшее во мне, чтобы я превратилась в возвышенную Прекрасную Даму. Какой была Ариана Дем у края пропасти. Ариана Дем той женевской пятницей сентября 1937 года.
Я сдалась. Я позволила ему мне помочь.
Каждый день мы приходим на городской пляж и каждый день садимся на грубую, неуютную гальку. Я не хочу брать напрокат ни складных тряпичных стульев, ни подушек — хочу, чтобы все было как в первый наш день, в день моей мечты о возможности романа, в день, когда я решила, что ни жестокость Жо, ни мое одиночество не могут служить оправданием. Я ни о чем не жалею. Я сама подарила себя Жо. Без всякого отпора, без единой задней мысли — я полюбила его и отдалась ему. И в конце концов научилась лелеять воспоминание о его потной ладони, накрывшей мою руку в день нашего первого свидания, и о забегаловке в торговых рядах, где состоялось наше первое свидание… Мне еще случалось заплакать от радости, если закрою глаза и вспомню… услышу как наяву его первые обращенные ко мне в галантерейной лавке слова: «Чудо — это вы». Я в конце концов привыкла к его острому звериному запаху. Я многое ему прощала, потому что любовь требует умения прощать. Я собиралась стареть рядом с ним, пусть даже он никогда не говорил мне красивых слов, цветистых фраз, ну, знаете, этих глупостей, от которых девушки млеют — и остаются верными навсегда.