А чтобы вам лучше елось, вот вам совет: время от времени прихватывайте освежающую сливу, замаринованную в пряном уксусе, или кусочек вареной груши с брусникой, они же стоят тут, рядом с вами на столе. С горячими медальонами из белого куриного мяса они идут совсем неплохо, а кому не нравятся мясные блюда «без ничего», тот может заесть круглой яичной булкой… Неплохо, к тому же не надо утираться. Тетя Фейга тоже так говорит.
Ну, конечно, многие закуски любят, чтобы их смачивали, так что не забудьте отдать должное настойкам и попробовать и простой шестидесятиградусной водки, и ароматного девяностоградусного спирта, оставшегося с Пейсаха… Ну, вишневка — это вишневка. И померанцевка, которую тетя Фейга настояла на пуримском апельсине, — это померанцевка. И зубровка, настоянная на лесных травах, — это зубровка. Вы не уверены? Что значит, не уверены? Это бабы закусывают, но не пьют. Они пьют только смородиновую и морщатся от ее «крепости». Тоже мне крепость! Пусть себе морщатся на здоровье! А мы примем по капельке, а потом повторим — настоящей, семерной очистки горячительной изюмной водочки. И давайте выпьем с добрыми пожеланиями. Лехаим, родня! Дай Бог, чтобы, чтобы, чтобы…
Я вижу, вам очень хочется пожелать, «чтобы мы уже, в добрый час, встали из-за стола, избавились от шкловского угощения и животы наши остались невредимы»…
Но это не поможет. Торжество — это торжество. И никто не хочет нажить себе врагов. Так что думайте себе, что хотите, но вслух желайте, чтобы мы через год дожили до праздничного угощения не хуже нынешнего. И скажем: «Аминь!»
И давайте учиться у дяди Зямы, потому что именно это он желает и самому себе, и тете Михле, своей жене, и Ичейже[108], их единственному сыну, когда тетя Фейга так отменно потчует их сладким, и холодным, и горячим. Дядя Зяма, обращаясь к тете Фейге, умудряется даже соответствующим образом подшучивать над каждым блюдом:
— Ну, золовка, вот теперь мне сладко!
— Золовка, пссс!..
— Мне холодно, золовка! Мне жарко! Мне солоно!
— Золовка, ай-яй-яй!
А про маринованные сливы он каждый год шутит одинаково:
— Пока сладкое и кислое дерутся, я получаю удовольствие!
Но, когда гости чуть живые выходят из Уриного дома и направляются восвояси, лица у них вытягиваются. Тетя Михля, самая слабая в семье, первая начинает щупать у себя под ложечкой. Она икает и очень тихо говорит, что тетя Фейга, чтоб она была здорова, ее убила… Просто взяла и зарезала…
А Ичейже, ее единственный сын, добавляет: ему, напротив, намного лучше. У него в животе маринованная селедка всего лишь поссорилась из-за гогелех с отварной щукой. Ах, нет, что это он говорит? Это в нем телячьи мозги препираются с куриной шейкой из-за медовых тейглех… Кто может знать наверняка. Вот они пихают его в бок! Вот-вот, теперь он понимает, что значит ваисрейцецу[109]…
Сам Зяма, слава тебе господи, едок опытный, основательно поднаторевший в угощениях. Ему, конечно, давит повыше брючного ремня, но дядя Зяма молчит. Однако, как человек практичный, подмечает, что супруга и сын что-то слишком расшутились. Он боится, как бы из их шуточек не вышло чего-нибудь по-настоящему нехорошего, как бы эти шуточки не кончились слишком серьезно. Он думает о том, как бы подбодрить полуобморочных членов своей семьи и помочь им переварить угощение, однако не находит ничего лучше, чем напомнить им о своих трех сестрах: Блюмке, Этке и Марьяшке, которые с ним в ссоре, и поэтому его, дяди-Зямина семья, слава тебе господи, избавлена от девяностотарелочного угощения еще в трех домах.
— Не расстраивайся, — говорит он, — Михля! Ури, Фейге и их сыновьям завтра предстоит как следует поработать. Можешь сказать гоймл[110] за то, что три другие твои золовки на нас в обиде. А тебе, Ичейже, не следует думать о жирных гогелех. Лучше подумай о маринованных огурчиках, о квашеных лимонах, о нашатыре…
Говоря так, то есть заговаривая зубы, дядя Зяма подбадривает своих до самого дома и, наконец, вместе со всей ослабевшей семейкой спасается в воротах. А что там происходит, это уже не наше дело.
Прав дядя Зяма. Урины гостевые страдания гораздо тяжелее. Со своими сестрами он, к величайшему сожалению тети Фейги, не в ссоре. Он моложе двух своих братьев. Он человек ученый, воспитанный. Он по характеру мягче Зямы, тот ведь грубиян, простой скорняк… Он, Ури, не обидит сестер, особенно старшую, Блюмку-высокую, вдову, не дай бог, он ведь помогает ей и ее двум сиротам. Даже с риском для жизни Ури не откажется от ее угощения. А поскольку две младшие замужние сестры живут в соседстве со старшей, в их наследственном доме, Ури тоже придется зайти к ним «на угощение». Пиши пропало.
Наступает второй день праздника, и после молитвы дядя Ури начинает потихоньку вздыхать, понемножку охать. Он идет домой в задумчивости, сдерживая шаг, как раскаявшийся, как человек, которому вскоре предстоит рискнуть жизнью, пересекая реки крепких наливок и взбираясь на горы тортов и маринадов.
Придя домой, дядя Ури прямо в пальто делает кидуш в сукке, пригубливает для приличия чуть-чуть вина и съедает немножко торта. Потом снова вздыхает и начинает мобилизацию сыновей: Велвла, который уже учит Гемору, Файвки-сорванца и младшенького — Рахмиелки. Он заранее знает, что большого удовольствия ему от них не будет, что гораздо проще, чем тащиться к сестрам с целой ватагой детей, было бы оставить их дома. Но как быть? Он не столько думает о праздничных удовольствиях для детворы, сколько о том, что они помогут ему съесть угощение. Трем угощающим тетям придется волей-неволей заняться тремя дорогими племянничками, а тем временем их родители смогут у каждой из них проскочить мимо пяти-шести закусок. В таком тяжелом деле и это неплохое подспорье. Ничего, в том, что касается лакомств и вкусностей, он может положиться на всю честную компанию, и бог в помощь.
Тетя Фейга прикалывает к парику свою праздничную шляпку, очень красивую шляпку из голубого атласа, черного крепа и проволоки, в форме бумажного кораблика. Кораблик нагружен редисками, разными ягодами и виноградом, нанизанным на проволоку. А из винограда высовывается утиная головка на золотисто-зеленой шее и с желтым подклювьем, свисающим на лоб — на тети-Фейгин лоб. Сделает тетя Фейга резкий шаг — тут же закачаются редиска с виноградом, утиный клюв слегка раскроется, а стеклянные зеленые глаза глянут испуганно:
— Не так быстро, тетя Фейга! Дай дух перевести!
Вот так празднично принаряженная семья отправляется на угощение. Папа с мамой посередине, младшенький крепко держится за маму, а Велвл и Файвка — рядом с папой. Идут спокойно, но чувствуется некоторая озабоченность. Тетя Фейга идет с поджатыми губами, а дядя Ури — со смущенной улыбкой под усами, будто хочет сказать: «Бывают вещи и похуже, Фейга, жена моя…»
Они шагают к рынку, где в большом доме, доставшемся в наследство от деда, да покоится он в мире, живут Блюмка-высокая, Марьяшка-короткая и Этка-средняя. Дед, реб Хаим, да покоится он в мире, не хотел отпускать дочерей на чужбину. Выдав замуж очередную дочь, он сразу пристраивал к старому дому новый флигелек. Две или три бревенчатые стены вырастают на старом срубе, как желтые грибы на почерневшем от ветра и дождя трухлявом пне… Крышу покрывают дранкой, прорубают между старым и новым жильем дверь в глухой стене, и живите себе, доченьки, до ста двадцати лет вместе!
Только к печи, которая занимает треть старого дома, никогда не притрагивались, чтобы не было беды[111]. Ею все три замужние дочери владеют совместно.
Вот к этой-то трехквартирной колонии замужних сестер и шагает дядя Ури со своей семьей, чтобы отработать каторжный труд угощения и выполнить долг перед каждой сестрой в отдельности. Кто на самом деле доволен происходящим, так это три сына. Они знают: все будут ходить из двери в дверь, поздравлять друг друга, лакомиться, объедаться вкусностями. Они шагают, пританцовывая, надувают щеки, а потом «лопают» их… Но дядя Ури раздражен:
— Вы мне будете ходить как люди, вы мне!..
Увидев такую процессию из пяти человек, идущих на угощение, соседи высовываются из окон, умиляются и делают комплименты, так чтобы тетя Фейга и дядя Ури слышали:
— Чудные дети… Прекрасные, такие милые…
В действительности они очень хорошо знают Уриных сорванцов, этих околачивателей груш, побивателей свиней, пугателей кур, преследователей козлов и похитителей репы, и только делают вид, что понятия не имеют обо всех этих «добродетельных поступках». Сегодня праздник, на сердце хорошо, так отчего бы не доставить удовольствие соседям…
— Вы слышите, — говорит очень довольный в душе дядя Ури, — вы слышите, что говорят? Смотрите же, чтоб это было правдой!
Но тетя Фейга весьма сдержана и недоверчива, она знает соседей лучше, чем дядя Ури. Она трясет уткой надо лбом и редисками на шляпе и кривится:
— Так я им и поверила…
Меламеды, и тот, который учит младшего, и те, с которыми старшие мальчики уже учат Пятикнижие и Гемору, стоят у дверей своих опустевших хедеров. Кажется, что их отдохнувшие лица тают от удовольствия при виде учеников, шагающих в праздничных костюмчиках между папой и мамой.
— С праздником, реб Ури! С праздником, хозяйка!
— Отвечайте: с праздником! — сердится дядя Ури на сыновей.
— С… с… с праздником! — хором отвечают «хорошие» ученики и краснеют. Но в душе они очень недовольны папиным уроком вежливости и думают про себя: почему это мы должны отвечать? Отвечал бы сам!..
Так, сопровождаемая торжественными приветствиями и цветистыми речами, семья дяди Ури шагает при всем параде по узким улочкам до самой рыночной площади, до большого наследственного дома дедушки реб Хаима, да покоится он в мире.