Файвка покраснел и принялся теребить ухо.
Башева заметила смущенно остановившегося мальчика. Она узнала его и подумала, что ему стыдно из-за истории с картузом… На ее лице засияла широкая участливая улыбка, появились ямочки на щеках, радостно сверкнули белые зубы. Эта улыбка придала еще большую яркость и красным губам Башевы, и зелени в ее корзине. Она хотела было ему что-то сказать… Но Файвка внезапно испугался Башевы, испугался себя самого, развернулся и пустился наутек.
С тех пор Файвка стал еще больше сторониться каменного дома. И чем сильнее его тянуло к Башеве, тем больше он ненавидел Лейбу-горбуна. Его ненависть подпитывалась не только оскорбленным достоинством — сорванным с головы картузом. Нет! Далеко не им одним!
— Постой, — часто ловил себя Файвка на нехорошей мысли, — это же грех! Она же мужняя жена…
Однако с тех пор как в хедере Файвка узнал историю о царе Давиде и жене Урии Хеттеянина[138], Файвке стало легче на душе. Царю Давиду можно? И ему тоже можно. И вот ведь какая штука: ту мужнюю жену тоже звали Башева. Она выглядела точно так же, как жена Лейбы-горбуна… Файвка был уверен, что царь Давид влюбился именно в такую женщину… Стоит себе на крыше царь Давид в короне и играет на скрипке[139]. И вдруг — бац! Идет с рынка Башева, красные губы пылают, корзина полна зеленой петрушки… Ну, и возжелал ее Давид. А Урия Хеттеянин, должно быть, был кем-то вроде Лейбы-горбуна. Может, не горбатый, но тоже старый и злой. Вот Давид и расправился с ним: послал на войну, избавился от него… И что с того? Он же как-никак царь! Будь он, Файвка, царем, разве он поступил бы лучше? Вот только… Он, Файвка, еще маленький и учится в хедере, а Урия Хеттеянин, то есть Лейба-горбун, срывает с него картуз.
Очнувшись от столь царственных мечтаний, Файвка всегда утешает себя тем, что Лейба-горбун уже стар, а Башеве едва за тридцать. Иными словами, сколько отпущено человеку? Жаль, конечно, детишек, Зельдочку и Хаимку, которые останутся сиротами, бедняжки… Но он, Файвка, им ничем помочь не может. А когда Башева станет вдовой и будет одна-одинешенька, тогда он, Файвка… Что он? В этом Файвке ни за что не хотелось отдавать себе отчет. Ему не нравилось думать о том, как он, девятилетний парнишка, будет обхаживать тридцатилетнюю женщину, такую как Башева, лучше отложить это на потом. Пусть прежде Лейба-горбун помрет, а там уж посмотрим…
Однажды среди бела дня в среду прошел слух, что Лейбу-горбуна чуть не придушили. Пьяный мужик пришел забирать свой залог и принялся душить процентщика прямо на сундуке с залогами. Лейбу-горбуна отбили едва живого…
Всю неделю он не появлялся в миснагедской синагоге и даже из своего каменного дома не выходил. Файвка было подумал: покончено с Лейбой-горбуном!.. И вдруг — на тебе! Жив-здоров. Да еще как! Идет себе встречать субботу. На горбе блестит все та же субботняя шерстяная капота, все та же серебряная серьга болтается в ухе. Шея процентщика и в самом деле еще перевязана, но что с того?.. Башева — жена, Лейба-горбун — ее муж, а Файвка еще только учит Сварбе в хедере…
Но Всевышний захотел, чтобы Файвка помимо своей воли все-таки встречался с Лейбой-горбуном, чтобы Файвке пришлось видеть горбуна каждый день, даже приходить в полутемные покои каменного дома.
Вот как это случилось. Тетя Фейга наняла для Файвки учителя русского языка — Гершку-умника, у которого лоб, как тыква, маленькие усики и нос картошкой. Он выдержал в Могилеве экзамен за пятый класс гимназии и теперь прикидывается, что плохо говорит на идише из-за того, что якобы прекрасно владеет русским. Он ужасный хапуга, этот Гершка, берет два рубля за месяц. А что делать? У него же хороший подчерок…
Для того чтобы получить побольше свободного времени и сэкономить обывательские деньги, «дорогие» учителя в Шклове придумали такую комбинацию: устраивают общий урок для нескольких детей, близких и дальних родственников, девочек и мальчиков, тех, кто победнее, и тех, кто побогаче. Так и учат.
И как раз вышло так, что у Гершки-умника на уроке встретились дочка Лейбы-горбуна и сын дяди Ури, мальчик, который уже учит Пятикнижие. Конечно же, Файвка должен был поступить как кавалер и прийти домой к барышне. Именно так и договорился новый учитель с тетей Фейгой. До таких рыцарских манер в Шклове уже, слава Богу, дожили. Но когда Файвка услышал, куда ему нужно будет ходить каждый день перед обедом, ему стало нехорошо. Ничего себе! Учить русский язык каждый день в течение целого часа между двух огней: между процентщиком Лейбой-горбуном, которому Файвка после Суккеса предлагал арбоканфес в обмен на картуз, и Башевой с ямочками на щечках, в которую он так горячо влюблен.
— Нет, нет! — невольно вырвалось у Файвки, но он вовремя спохватился.
Еще не хватало, чтобы начались расспросы и тайна раскрылась..
Тетя Фейга сразу заметила, что Файвка смутился, и уставилась на него:
— Файвеле, ты не доволен тем, что будешь учиться вместе с такой прекрасной барышней, как Зельдочка? Она же как раз твоего возраста.
Мальчику, который уже учит Пятикнижие, пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и сказать, что ну… да, он доволен.
Файвка ушел подавленный. Какой ужас! Как же он войдет в каменный дом процентщика? Непросто ему там будет, стыдно… Для начала Файвка пошел искать сына Башевы Хаима, чтобы прощупать почву. Он подарил Хаиму большую костяную пуговицу и разузнал, что как раз в час дня, когда у Зельды урок, Лейба-горбун обедает дома один. Потом он уходит в лавку, а Башева возвращается и обедает с детьми. Ладно, это полбеды, по крайней мере, в первый раз Файвке не придется стесняться Башевы. Он решил прийти на урок за полчаса до начала, так сказать, броситься себе на погибель в каменный дом, как в пучину. И будь что будет!
И действительно, Файвка пришел раньше назначенного времени. Едва он вошел внутрь каменного дома Лейбы-горбуна с русской книжкой и тетрадкой под мышкой, как его охватил холод камня, он почувствовал затхлость толстых стен, погрузился в полумрак, который не рассеивали неожиданно высокие, глубоко врезанные в стену окна с внутренними ставнями. Файвка едва мог разглядеть доски пола под ногами, пола, настеленного над тем самым огромным подвалом с яблоками. Файвка и сам почувствовал себя словно в подвале: в нижнем подвале — яблоки, а в верхнем — люди… Отовсюду веяло чем-то чуждым. Был бы Файвка постарше, он бы сказал: средневековым. Здесь, в отличие от других еврейских домов, совсем не было того обывательского добродушия, которое наполняло, например, папин дом или дом дяди Зямы. Такая враждебная атмосфера присуща тем домам, обитатели которых любят прятаться и которым есть что и от кого прятать.
Коричневый стол, окруженный старомодными жесткими стульями, траурно стоял посреди хмурых стен залы. С кислой миной он приглашал: ну, ладно, садитесь! Раз уж пришли, так и быть, присаживайтесь…
За ситцевой занавеской в красный цветочек тихо препирались два голоса, еврейский и мужицкий: «Ну? Бярош, не бярош?.. Хай бы карбованцы, Лейба!.. Ня, ня, хозяин, досичь!..[140]Лейба, Лейба…»
Послышался лязг большого замка, которым запирался сундук, и Файвка понял, что вот за этой занавеской, на этом самом сундуке с лязгающим замком пьяный мужик душил Лейбу-горбуна… И будто для пущего страха ситцевая занавеска вздрогнула, и из-за нее выглянула голова в ермолке, с сивой бородой, черными бровями и серебряным амулетом-серьгой в ухе — голова Лейбы-горбуна. Он не узнал маленького гостя и с подозрением спросил:
— Мальчик, тебе чего?
— Я пришел на урок, — едва выговорил Файвка, — учитель велел…
— Так рано? — удивилась голова. — Зельдин учитель придет только к часу!
Что Файвке было на это ответить? Он промолчал.
За занавеской еще некоторое время шушукались. Потом из-за нее вышел, пересчитывая в ладони несколько пятиалтынных, высокий мужик в ватной поддевке с овчинной шапкой под мышкой, а за ним — Лейба-горбун в своей вечной бурой капоте из чертовой кожи. Капота была сейчас свободно расстегнута на манер домашнего халата. Из-под нее торчали черные лоснящиеся брюки, сшитые тоже из какой-то такой ткани, которой нет сносу… Необрезанный поклонился в пояс и ушел.
Лейба-горбун, держа в руке огромный зубчатый ключ, оглядывал своего маленького гостя злыми черными глазами.
— А, так это ты! — процедил он, даже не улыбнувшись.
Файвка молчал.
— Урин сынок, стало быть, да?
Файвка продолжал страдать молча. Ничего не поделаешь. Должно же это когда-нибудь кончиться… Но Лейба-горбун не унимался:
— Это ты мне предлагал арбоканфес в обмен на картуз?
Он бы еще долго тянул из Файвки жилы, если бы не прислуга. Ее растрепанная голова высунулась из темной кухни у входа в дом:
— Хозяин, на стол подавать?
— Подавай, подавай! — ответил со вздохом Лейба-горбун.
Этот вздох, должно быть, означал: «Обед стоит мне моих кровных денег, но есть-то все-таки надо!» Он на время забыл о Файвкином арбоканфесе и ушел готовиться к трапезе — мыть руки[141].
У Файвки как камень с души свалился. Слава богу! Пронесло, отмучался. Из-за отодвинутой занавески виднелся теперь громоздкий сундук с лязгающим замком. Он стоял на массивных деревянных колесиках, такой же засаленный и горбатый, как и его хозяин. Сундук был со всех сторон обит полосовым железом. И Файвка подумал, что когда Лейбу-горбуна душили на горбатом сундуке, то горбу, должно быть, было очень больно, даже больнее, чем шее… И показалось Файвке, что этот сундук с мужицкими залогами еще аукнется Лейбе-горбуну. Рано или поздно с процентщиком случится несчастье, и причиной несчастья будет мрачный сундук.
В каменном доме стало веселее, когда пришли немного смущенная Зельдочка с книжкой под мышкой и ее брат, розовощекий, похожий на маму, Хаимка. Пр