овой платок.
Карен вытерла глаза и шмыгнула носом.
— Знаю. Просто я… Я была так бездушна с ней. Мне следовало проявить участие. Понимание.
— Зачем той девушке было присылать Оливии эти снимки? — спросила я.
— Бог знает. Как я уже сказала, она гребаная стерва.
— И все равно я не понимаю. Как она вообще узнала, кто такая Оливия?
Карен пожала плечами. Она призналась, что сама снимков не видела. Оливия сказала ей, что они были отправлены через «Фейсбук», и пока никому еще не удалось угадать пароль Оливии. Семья даже связалась с администрацией «Фейсбука» по поводу удаления ее аккаунта, но пока безрезультатно.
— И люди продолжают постить что-то у нее на стене, сообщают ей, как им ее недостает, как будто она когда-нибудь это прочтет. Все это сводит меня с ума.
— Филип, наконец, признался? — спросила Кортни.
— Не думаю. Возможно, она пыталась поговорить с ним, не знаю. Лично я отказываюсь с ним разговаривать. Он несколько раз пытался связаться со мной. Мне пришлось забанить его во всех социальных сетях.
Карен снова умокла, глядя на смятую салфетку в руке.
— Поймите, той ночью Лив спрыгнула с моста. Она позвонила мне, очень расстроенная, я же повела себя как последняя бессердечная сука. Вместо того чтобы ее утешить, я бросила упрек ей в лицо. Я… Мне следовало проявить большее понимание. Возможно, тогда бы она не прыгнула.
Я переглянулась с Кортни. И прочла в ее глазах раскаяние.
Ей хотелось посплетничать, и она, безусловно, добилась своего, но в ходе этого она заставила сестру Оливии заново пережить ту жуткую ночь. Мне было больно видеть Карен такой. Хотелось протянуть руку, обнять ее, сказать, что это не ее вина, но затем Карен вновь вытерла глаза и покачала головой.
— Я не знаю, кто была эта девушка, но Лив знала. В смысле, она ни разу не назвала ее имени и не сказала чего-то еще, но говорила о ней так, как будто знала. Она не называла ее ни сукой, ни стервой, ни шлюхой, ничем из того, кем, черт возьми, назвала бы ее я.
Кортни еще раз взглянула на меня, затем подалась вперед и утешительно взяла Карен за локоть.
— Но как-то она ее называла?
Взгляд Карен заметался между нами.
— Это самое странное. Она называла ее призраком.
10
Мы не пробыли в машине и полминуты. Дом Кэмпбеллов все еще маячил в зеркале заднего вида, пока мы катили через тихий пригород, но Кортни больше не могла сдерживаться.
— Твою мать! Твою мать!
Мои пальцы стиснули руль, но я ничего не сказала. Кортни поерзала на сиденье и повернулась ко мне.
— Как ты думаешь, это была она?
Я изо всех сил старалась сосредоточиться на встречной полосе движения и маячившем впереди знаке «стоп», но ее взгляд прожигал меня, словно вспышка солнца. Тем не менее я ничего не сказала.
Что не помешало Кортни снова задать свой вопрос:
— Эмили, ты думаешь, это была она?
Я раздраженно взглянула на Кортни. Меня так и подмывало сказать ей, чтобы она заткнулась, перестала говорить глупости: конечно же, это не так. Вместо этого я покачала головой и сосредоточила внимание на дороге.
Кортни наблюдала за мной. Я видела ее краем глаза. Через минуту это начало действовать мне на нервы, и я снова взглянула на нее.
— Что такое?
Кортни ничего не сказала. Я отвернулась и еще сильнее сжала руль.
— Ты когда-нибудь думаешь о ней? — спросила Кортни.
Я отлично знала, кого она имела в виду, но все равно притворилась непонимающей.
— О ком?
— Ты знаешь, о ком.
Я остановилась на светофоре, глядя на проезжающие машины.
— Прошло много времени. А ты?
Кортни поерзала на сиденье, откинулась назад и посмотрела в окно.
— Кстати, я вспомнила о ней на днях, когда услышала об Оливии… Ну, что она покончила с собой. Боже, как же мы были жестоки с этой девочкой!
Целая минута прошла в молчании, единственный звук — радио на малой громкости и шорох шин по дороге, пока мы приближались к шоссе. День клонился к закату, и на горизонте начали сгущаться темные тучи.
— Это была не она, — сказала я, в конце концов.
Кортни снова поерзала на сиденье.
— Но Карен сказала, что Оливия говорила ей: это призрак. Призрак, Эмили. Почему она сказала это, если не имела в виду Грейс?
— Я не знаю. Может, Карен ослышалась. Или же Оливия имела в виду кого-то другого из своего прошлого.
Кортни фыркнула.
— Не пойму, ты наивна или просто не хочешь признать правду.
— Зачем Грейс было присылать Оливии такие фотки?
— Почему бы нет? Мы практически угробили ее жизнь. Вдруг она жаждет мести.
— Не смеши меня.
— Разве это смешно? Грейс сделала то, что сделала… из-за нас. Из-за того, что мы сделали с ней. Честно говоря, я бы не стала винить ее за желание отомстить.
Я повернула голову вбок так быстро, что едва не свернула себе шею.
— Как ты можешь такое говорить?
Кортни приподняла бровь.
— Почему нет? Поставьте себя на ее место. Новая девочка в школе. Ей просто хотелось подружиться с популярными девчонками. А мы обращались с ней как с последним дерьмом. Как с рабыней. Разве ты не затаила бы обиду?
Я ничего не сказала. Не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что я не хотела услышать, как соглашусь с Кортни. Конечно, если бы со мной поступили так, как мы поступили с Грейс, я бы затаила обиду. Со мной тоже не церемонились, но никогда до такой степени. Для меня это в основном было чувство бессилия. Другие девочки вечно шептались за моей спиной. Иногда они давали мне унизительные поручения, как будто я была у них на побегушках — выбросить за них мусор или принести напитки, — но до того, чтобы дать мне почувствовать себя их рабыней, ни разу не доходило.
Иногда я задавалась вопросом, насколько далеко я позволила бы им зайти. Если бы, не появись Грейс, мне было бы так же плохо, как и ей?
— А кто вообще придумал это имя? — спросила Кортни.
— Я не помню.
— Призрак, — прошептала Кортни и покачала головой. — Грейс-Призрак. Господи, какими же мы были гадинами, верно?
Не то чтобы мы с самого начала решили, что Грейс не достойна быть нашей подругой. Мы старались быть с ней вежливыми. По крайней мере, я. Но Маккензи тотчас же поняла, какой податливой была Грейс. Как легко ее можно было превратить во все, что захочет Маккензи. И Грейс, возможно, чувствуя, что у нее нет выбора, сделала то, что Маккензи, а позже и все мы, велели ей сделать.
Но этим все не закончилось. Нам понадобилось отобрать единственное, что у нее было, что делало ее той, кем она была, — имя. Она имела очень бледную кожу, как будто никогда не выходила на улицу больше чем на пять минут, и длинные темные волосы.
Призрак, так называли мы Грейс, когда ее не было рядом.
Вы видели, в чем сегодня была Призрак?
Вы видели волосы Призрака? Жирные и немытые!
А как от Призрака пахнет! Ффууу!
Кортни снова поерзала на сиденье и вытащила телефон.
— Знаешь, что нам нужно сделать, чтобы это подтвердить? Найти эти снимки! Нет, я знаю, прошло четырнадцать лет, но ведь мы наверняка узнаем ее, правда?
Мы были на шоссе, примерно в получасе езды от Лэнтона. В том направлении тучи на горизонте были еще темнее.
— Нет, — сказала я, глядя на них.
Кортни хмуро посмотрела на меня.
— Что нет?
— Просто нет. Мы поставили точку. Оливия мертва. Мы были на похоронах, а теперь едем домой. Вот и все.
— Но Карен сказала, что Оливия говорила ей…
— Мне все равно. Это нас не касается.
— Ты издеваешься? Если Грейс хочет отомстить, это очень даже нас касается.
— Прекрати, Кортни. Ничего она не хочет. Она просто… живет своей жизнью. Нам нужно оставить ее в покое.
— Если она вернулась, чтобы отомстить Оливии, что помешает ей прийти за одной из нас? Или за нами обеими?
Я бросила на нее быстрый взгляд.
— Не будь сукой, Кортни.
— Сукой?
— Мне осточертел этот разговор.
— Какого хрена…
— Я сказала, мне осточертел этот разговор.
Я подалась вперед и увеличила громкость радио, не обращая внимания на взгляды-кинжалы, которые Кортни метала в меня.
Остаток пути мы ехали молча, навстречу надвигающейся грозе.
11
Грейс Фармер так или иначе всегда преследовала меня.
В колледже мы обычно обсуждали на занятиях последствия издевательств или же я присутствовала на сеансах, где дети рассказывали своим психотерапевтам о травмах, полученных в результате жестокого обращения со стороны сверстников или членов семей. И мне не давал покоя вопрос о последствиях трех месяцев, проведенных Грейс в нашей школе. Была ли у нее возможность рассказать кому-то о том, что с ней случилось.
Однако чаще всего, когда я думала о Грейс Фармер, я думала не о той Грейс, какой мы ее знали — тихой, безропотной девочке с носом-пуговицей и застенчивой улыбкой, — а о Грейс, какой она была до того, как вошла в нашу жизнь.
К этой Грейс Фармер я возвращалась снова и снова. К Грейс, которую еще не осквернило наше прикосновение. Той, что еще не вышла на сцену в нашей школьной мелодраме, причинившей ей столько страданий.
Нет, эта Грейс Фармер была счастлива. Жизнь все еще была интересна ей. А сколько прекрасных возможностей ждали ее впереди!
Даже сейчас я могу представить себе ее и мать, как они едут на юг от того места, которое они раньше называли домом. Кстати, Грейс нам о нем почти ничего не рассказывала, но, если честно, вероятно, потому, что нам всем было на это наплевать.
Я толком не могу представить себе ее мать, потому что никогда не видела, за исключением одного короткого момента, когда она высадила Грейс в начале того рокового уик-энда в День поминовения. Она водила старый красный хэтчбек. У нее были вьющиеся волосы. Вот и все, что я запомнила.
А вот лицо Грейс в моем сознании гораздо четче и ярче. Бледная кожа. Пронзительные темные глаза. Длинные темные волосы. На носу россыпь бледных веснушек.