— Людей слишком много, — говорит Фрида.
— Слишком много?
— Слишком много таких, как я. Не таких, как ты. Ты не потребляешь столько, сколько мы.
Они находят залитый солнцем клочок земли между колокольней и «Пирсом» и усаживаются отдохнуть здесь на траве. Отдыхала ли она когда-нибудь на солнце с Гарриет? Она ощущает тепло своими закрытыми веками. Чипы в глазах Эммануэль сверкают. Они начинают играть в моргалки и смеются каждый раз, когда веки у них открываются одновременно.
— Объятие, — говорит Фрида. — Давай-ка обнимемся по-семейному. Подойди сюда.
Она притягивает тело Эммануэль к своему, целует голову куклы, трет загривок, как делала это с Гарриет. Через некоторое время автомобильный запах куклы становится приятным.
— Детка, ты никогда не устаешь от жизни в комнате оборудования?
Эммануэль вздыхает.
— Да.
— А где бы ты предпочла жить?
— С мамочкой!
— Ах, это очень мило. Ты моя милая девочка. Я тоже хочу, чтобы ты жила со мной. Где мы бы стали жить?
Эммануэль садится и показывает на библиотеку. Она показывает на небо.
Фрида рассказывает ей о яслях и кроватях для больших девочек, ночниках и детских мешках для сна, о предметах, помогающих детям уснуть… Она жалеет, что не может дать все это Эммануэль, что у той одеяла и игрушки только во время занятий. Сиюминутные блага. Ужасно, что ей приходится спать стоя.
Эммануэль радуется перспективе иметь собственную комнату.
— Мы можем сделать вид, что она у тебя уже есть.
Они остаются еще на некоторое время на солнце, держатся за руки. Фрида жалеет, что они не могут провести здесь весь день. Если она когда-нибудь расскажет Гарриет об этом месте, то поведает ей о том, что ей нужно было где-то хранить свою любовь. Эммануэль — сосуд ее надежд и устремлений, вот так же люди прежде вверяли свою веру и любовь скрижалям и священным деревьям.
Реагируя на эмоциональное потрясение дня, троица женщин средних лет прекращает голодовку в поддержку Линды и возвращается к еде. Миз Гибсон приносит Линде белковый коктейль. Она грозит надолго отправить Линду в разговорный кружок. На дополнительное консультирование к психологу. Грозит автоматическим нулем за третий раздел. Миз Гибсон не собирается уходить, пока Линда не сделает первый глоток.
— Габриель хотел бы, чтобы ты ела, — говорит Бет. — Если захочешь поговорить, то я здесь.
Она передает Линде яблоко, и Линда съедает его.
У Линды жалкий, несчастный вид. Фрида чувствует смущение из-за нее. Никогда прежде они не видели, чтобы Линда краснела.
Фрида — единственная среди одноклассниц, которой так и не удалось дозвониться домой. У других звонки были короткие и неудовлетворительные. Прощания провоцировали нервные срывы. Куклы все время вмешивались в разговор. Матерям младенцев было легче. Куклы-малыши оставались в своих колясках и кричали, но не могли двигаться, сказать «мамочка» или схватить телефон. Матерям кукол постарше приходилось предотвращать смерти, происшествия, бегства, слишком тесное знакомство, одновременно разговаривая со своими настоящими детьми.
Прошел слух, что некоторые романы внутри тинейджерской группы начались еще на кукольной фабрике. Фрида видела, как две куклы — тинейджер-девочка и тинейджер-мальчик — тискались под деревом. Шарили внизу друг у друга руками. Они, казалось, не знали, как целоваться, а потому просто облизывали друг друга. Мальчик укусил девочку в плечо. Девочка вставила палец в ухо мальчику. Мальчик уложил девочку на живот и начал гладить ее синюю крышечку под формой.
А куда делись их матери? Фрида опасалась, что мальчик разденет девочку, открутит крышечку и попытается войти в ее полость. Отверстие имело достаточный размер, чтобы туда пролез пенис. Она не знала, предусмотрена ли у кукол эрекция. Делается ли это с обоюдного согласия. Эммануэль решила, что девочке больно, что мальчик делает ей больно. Девочка стонала. Фрида, катя коляску мимо этой парочки, попросила Эммануэль закрыть глаза.
После обеда Фрида думает: не позвонить ли ей Уиллу, но противится этому желанию. Искушение сказать ему правду будет слишком велико. Она набирает номер родителей и начинает плакать еще до того, как они сняли трубку. Отец просит включить изображение. Фрида соглашается, хотя и не хочет, чтобы они ее видели. Волосы отца сильно поредели и стали совершенно седыми. Мать выглядит хрупкой. Отец плачет несколько минут, но мать поначалу держится. Однако вскоре и ее выражение меняется. Фрида знает: ее мать хочет сказать, что дочка стала другой. Фрида надеялась, они никогда не увидят ее в форме. Боялась тех воспоминаний, которые могут быть разбужены этой одеждой. Отец редко, но рассказывал ей воспоминания своего детства — мужчины в дурацких колпаках, марширующие по их деревне, дети, выливающие мочу на головы дедушек и бабушек, старики, стоящие на коленях на битом стекле во время сессий борьбы[19].
Они отчаянно перебивают друг друга. Отец каждый день писал ей письма. Мать покупала одежду для Гарриет на вырост. Они каждый день смотрят видео с внучкой, разглядывают ее фотографии. У них ее снимок стоит на обеденном столе для компании во время еды.
Фрида держит телефон близко к себе, чтобы они видели только ее голову. Она спрашивает о дне рождения матери, о свадьбе двоюродного брата, об их визитах к врачам.
— Ты слишком тощая, — говорит ей мать. — Чем там тебя кормят? Держат на голодном пайке? Тебя никто не обижает?
— Хочешь, мы позвоним Рени? — спрашивает отец. — Пусть сделает что-нибудь.
— Не делайте этого. Пожалуйста!
Они спрашивают, говорила ли она с Гарриет. Гаст несколько раз сообщал им новости о внучке. Они бы хотели послать Гарриет подарок на день рождения.
Между рыданиями она говорит им, что с ней все в порядке. Ей уже пора.
— Простите меня за все, — говорит она.
— А что там за ребенок кричит?
— Это запись, — говорит она и протягивает свободную руку Эммануэль.
Фрида этим вечером слишком возбуждена и не может уснуть. Все будет иначе, когда она поговорит с Гарриет. Если она когда-нибудь расскажет Гарриет об этом годе, то не станет говорить, как часто она думала о смерти. Гарриет не обязательно знать, что ее мама одинокая и испуганная. Ее мать часто думает о крышах и колокольнях, но Гарриет знать это не обязательно. Гарриет не обязательно знать о мысли, которая часто посещает ее маму, — мысли о том, что, наверное, именно так лучше всего распорядиться своей жизнью, что это единственная действенная форма протеста.
Ребенком она собиралась дожить только до тридцати. Она собиралась дождаться, когда уйдет бабушка, ее не заботило, что ее смерть причинит боль родителям, она хотела наказать их. Она постоянно думала о смерти в одиннадцать лет, так часто говорила об этом с родителями, что они не воспринимали ее разговоры всерьез. «Ну, давай, убей себя», — сказала ей в раздражении мать.
Гаст расплакался, когда она рассказала ему об этом, но она ему не призналась, что эти мысли вернулись к ней во время беременности. Она боялась генетического тестирования. Ее пугала вероятность того, что во время родов может что-то пойти не так, что это «не так» будет ее виной.
Но анализы на генетические заболевания оказались отрицательными. У нее родился здоровый ребенок. Ее здоровый ребенок вырастет со здоровой головой, которая будет лучше и чище, чем ее голова. Теперь она должна думать о будущем Гарриет, о будущем той девочки, какой она никогда не станет, если ее мать покончит с собой.
Воздух все еще влажный после ночного дождя. Вдоль Чэпин-уок поднимается туман. Фрида находит пустую скамейку под одной из магнолий в каменном дворе. Она разговаривает с Эммануэль о цветах, она называет цвета — розовый и белый. Просит Эммануэль обратить внимание на то, как они смешиваются.
Фрида срывает листик и дает Эммануэль.
— Только не ешь. Послушай, детка, ты сейчас услышишь, как я буду говорить с другой маленькой девочкой. Я буду говорить с ней несколько минут, и мне нужно, чтобы ты мне позволила. Я знаю, это трудно понять. Но не беспокойся: я по-прежнему твоя мама.
Эммануэль бросает листик. Она тянет за ремешки своей коляски. Тянется к Фриде.
— На ручки!
Гаст отвечает на третий звонок. Он извиняется, что не смог позвонить вчера. Не мог уйти с работы. Сюзанна не могла найти свой телефон. Когда она попыталась позвонить Фриде, было уже слишком поздно. Оставить послание не получилось. А сегодня он остался дома, чтобы она наверняка смогла связаться с ними. Фрида говорит ему, что все в порядке. Она благодарит его. Она хочет поговорить с дочкой.
Они переключаются в режим видео. Когда на экране появляется Гарриет, Фриду пробирает дрожь, она отрывает взгляд от экрана, смотрит на Эммануэль. Все эти месяцы ей казалось, что они ничуть не похожи, что в очертании рта Эммануэль есть что-то жесткое, что Гарриет, конечно, красивее, а Эммануэль не настоящая, но теперь, когда Гарриет похудела, сходство между ними стало поразительным.
— Скажи «здравствуй», медвезаяц. Ты помнишь мамочку?
— Нет, — отвечает Гарриет спокойным и уверенным голосом.
Фрида упирается кулаком в колени. Она плохая мать, потому что позволяет Гарриет видеть, как она плачет. Она плохая мать, потому что лицо Эммануэль для нее теперь более знакомое. Она плохая мать, потому что девочка на экране с коротко подстриженной челкой, резким очертанием подбородка и более темными, более курчавыми волосами кажется ей все меньше и меньше ее дочкой.
Гарриет и Гаст слышат голос Эммануэль: «Мамочка, мамочка!»
— Кто там? — спрашивает Гарриет.
— Это запись, — говорит Фрида, отворачиваясь от Эммануэль. — Детка, это я. Мамочка. Я так рада, что смогла поговорить с тобой перед твоим днем рождения. Поздравляю тебя! Еще восемь дней. Ты моя большая девочка. Такая большая! Извини, что не звонила. Мне очень хотелось позвонить. Ты ведь это знаешь, правда? Я бы тебе каждый день звонила, если бы могла. Я так тебя люблю. Скучаю без тебя. Скучаю до самой луны. До Юпитера. — Она показывает мизинец. — Помнишь нашу игру?