пятам. Едва познакомившись, он сразу пригласил нас к себе в гости. Не успел вскипеть чайник, как в Витину комнату ворвался наряд милиции: мама вызвала.
- Я вам покажу как моего сына заморачивать! - кричала она из окна, пока менты грузили всю компанию, включая любимое чадо, в воронок.
В отделении проверили данные и, поскольку формально вязаться было не к чему, всех отпустили. Кроме Вити. Для него почему-то вызвали перевозку. Выходя из ментовской, я увидел, как подкатил фургон с красным крестом, из которого выскочила целая бригада госпитальеров в белых халатах. Вышел Арлекин через месяц, снова звал в гости, но наступать еще раз на те же грабли никто не захотел.
В сущности он был тихим скромным парнем, даже замкнутым. Почему так напряглась на нас его мамаша - представить трудно. Еще сложнее было понять, почему его из ментов увезли в психушку? Впрочем, Витя и в самом деле оказался парнем с нюансами. Случайно узнав, что он пишет стихи, я попросил его дать что-нибудь в самиздатный сборник. В итоге я получил клочек бумаги, на котором авторучкой был нарисован висельник на перекладине, а ниже шла одна-единственная строка: "Давно вишу в петле я..."
Однако в историю советского мистического движения Арлекин вошел не как поэт, а как "человек, открывший третий глаз". Наслушавшись ленноновских баек про трепанацию черепа, к которой якобы прибегают тибетские мистики в целях раскрытия тайных центров сознания, он решил пойти прямым путем самотрепанации.
Я встретил его на улице, сияющего, в сопровождении Леннона и Эдика.
- Привет, Кест, а я открыл у себя третий глаз!
- Ну да, правда?
- Честное слово!
Он снял кепку, и я увидел, что у парня изо лба действительно торчит здоровенный гвоздина, сантиметров в десять!
- Хочешь, потрогай!
Я потрогал. Гвоздь, действительно, сидел плотно, как в хорошем полене.
- А что мелочиться, так надежней!
И Витя рассказал, как он принял решение идти ва-банк, преодолевая собственные комплексы:
- Взял гвоздь, приставил ко лбу, ударил молотком. Стало больно и очень стремно, но я заставил себя терпеть: "Ссышь сука? Давай, давай! Какой ты, на хер, йог, если боишься просветления?"
Вся компания шла пить пиво. Я присоединился. Эффект, произведенный Виктором в пивной, был просто ошеломляющим. Мужики, увидев человека с гвоздем во лбу, сначала думали, что все это стеб. Леннон предложил им попробовать гвоздь на прочность. Игра народу понравилась. За каждое тестирование очередной человек отливал пива, так что, в конце концов, мы еле выползали из шалмана, волоча за собой начавшего синеть Арлекина.
Три дня мы ходили по пивным, где Витя экспромтом снимал кепку, давая потрогать гвоздь за пиво. Иногда ставили водку, иногда - ерша. Тем временем на лбу, вокруг гвоздя, появилось довольно-таки серьезное вздутие буро-лилового цвета, начала болеть голова. На четвертый день Арлекин решил не искушать судьбу и прекратить эксперимент. Но сам вытаскивать гвоздь постремался. Поехал в травмопункт. Не знаю, что он объяснял врачам, но железо ему-таки вынули. И сказали, что еще миллиметр - и гвоздь вошел бы в мозг, а там уже никакая трепанация не поможет.
Впрочем, открытие третьего глаза не сделало Витю более прозорливым. Через некоторое время после этого случая я встретил его на улице:
- Привет, Арлекин, давненько тебя не было видно.
- Так я в больнице был.
- А что так? Снова в дурдоме?
- Нет, в обычной. Вот, рубашку на себе погладил, получил сильные ожоги.
И Витя рассказал, как он спешил на свидание к девушке, а рубашка оказалась мятая. Главное, заметил он это поздно - уже надев рубашку. Ну и чтобы не терять времени на переодевание, подумал, что влегкую пробежит утюгом по паре складок прямо на теле. Рубашка, к тому же, оказалась нейлоновой.
ХII. La Dance Macabre
ХII. 1. Индульгенции. Одним из моих сокурсников был Костя Захаров, которого я знал еще со времен своих первых димедрольных экспериментов. Он был не лишен художественных дарований и наделен аурой какой-то богемной инфернальности. Однажды Константин сообщил, что раздобыл в драмтеатре пару средневековых монашеских ряс и предложил составить ему компанию на студенческом карнавале. Почему бы и нет? Я, со своей стороны, выдвинул идею не просто пойти в рясах, но изготовить пачку индульгенций, которые можно будет постараться продать гуляющей публике. Сказано - сделано. Мы нарисовали фрактурным шрифтом несколько десятков листов, в которых сообщалось об отпущении всех грехов их держателям. Поставили восковые печати. Подписали.
Рясы были длинные, почти до пола, и перехватывались на поясе толстой вервью. Через плечо перекинули по холщовой суме с индульгенциями. Приняли для смелости - и в народ: "Покупайте индульгенции, спасайте ваши души! Святая церковь отпускает вам все ваши грехи за минимальную плату!.." Ну и так далее. Интересно, что народ действительно активно реагировал и покупал. Сначала - нерешительно, очевидно, не понимая, шутка это или всерьез. Потом, по мере разогревания вех и вся, - с возрастающим энтузиазмом. За каждую индульгенцию нам давали от десяти копеек до полтинника. При тогдашних ценах порядка полутора рублей за бутылку крепленого вина мы продали душеспасительных отпущений, наверное, не менее, чем на полъящика. Не сразу, конечно, но постепенно: набежит немного - выскакиваем, прямо в рясах, в магазин неподалеку. Продавщицы и посетители делали большие глаза и в шоке смотрели, как неизвестно откуда появившиеся тут монахи упаковывают "Солнцедар" в свои холщовые сумы. И так - через каждые полчаса. Мы, конечно, пили не в одиночку, а обильно делились с друзьями, тоже карнавалившими, но в гораздо менее экзотическом формате: ну, там, масочка "венецианская", очочки с блесками...
ХII. 2. Уленшпигель. Интересно, что летом того же года эти рясы, так и не сданные назад в театр, были использованы в новом маски-шоу, помасштабнее предыдущего. У нас в Таллине тогда снимали фильм про Тиля Уленшпигеля, и в качестве массовки набирали разных людей. На Ратушной площади был организован средневековый рынок: с лотками, акробатами, стражниками и даже специальным инквизиционным костром, где к композиционно возвышавшемуся над всей сценой столбу было привязано чучело растрепанной ведьмы, обложенное внушительными вязанками хвороста. По рынку тусовался загримированный и переодетый народ, рыскали киношники и в мегафоны раздавала команды режиссура.
Мы с Эдиком наблюдали за всей этой сценой со стоявшей неподалеку от места действия лавочки, закручивая папиросу. Тут я вспомнил, что у меня дома завалялись две монашеские рясы. Не слабо ли будет, для прихода, прикинуться под "доминиканцев" и затесаться в толпу? Эдику идея понравилась, мы сгоняли за рясами, и, подходя к съемочной площадке, надели их поверх одежды. Получилось неплохо. В таком виде мы запросто зашли за техническое ограждение и принялись разгуливать по рынку. И тут, к удивлению, обнаружили знакомое лицо: Викинг!
Этот Викинг был странный парень. Родом из Барановичей, он в самом деле напоминал своим видом, учитывая волнистый хайр до плеч и серьезную бороду, древнего берсерка - человека-медведя. И вместе с тем - православного батюшку. В Таллин Викинг, он же Витя, приехал вскоре после Леннона, тоже по наводке Люти - той самой девушки, с которой я впервые встретил Сашу в нашем городе, на Ратушной площади, снежным январским днем семьдесят четвертого.
Для вписывания в уленшпигелевский типаж Викинга даже не нужно было специально гримировать. Он играл роль нищего, сидя на земле, в лохмотьях и босиком, прислонившись спиной к столу менялы. Прямо у него под ногами я увидел знакомую фигуру из двух длинных булыжников: L - лобное место, мистическая Голгофа.
В это время режиссер начал давать команды в мегафон. По всей видимости, все сцены были просчитаны, и все люди, находившиеся в поле зрения камер, должны были выполнять какие-то строго определенные действия. А нам с Малышом что делать? Тут мне приходит в голову одна идея и я срочно объясняю ее остальным. Викинг, который, по официальному сценарию, должен был просто сидеть - почему-то со свечой в руках - перед своей деревянной чашей для подаяний и ни хрена не делать, превращался в торговца-свечника. Мы с Эдиком, как два монаха, подходили к нему, потом я доставал из кармана монету и бросал ее в чашу. Викинг, со словами "спасибо, падре", протягивал мне свечу, которую я церемонно принимал, крестя при этом берсерка характерным римским двуперстием.
"Приготовились, - послышался голос режиссера, - камера!" Тут весь народ вокруг заходил, задвигался, откуда-то взялись всадники в латах... Мы с Эдуардом, следуя собственному сценарию, как бы прогуливаясь с глубоко опущенными на лицо капюшонами, подошли к Викингу. "Благослови, святой отец!" Я демонстративно кинул в чашку медную монету... И здесь все почему-то закричали, запричетали... Я глянул в сторону - над центральным столбом поднимались черные клубы дыма, словно горели автопокрышки. Это инквизиторы подпалили ведьму. Огненные языки взмыли к небу, в синеве которого, высоко-высоко, блестел крест на шпиле церкви Святого Духа.
Это, собственно говоря, был единственный дубль, в котором мы с Эдиком снялись в качестве монашествующих ученых. Мы оставили Викинга сидеть у его чаши, а сами, прямо в рясах, отправились на поиски новых приключений. Хорошо, что в это время весь центр Старого города был буквально заполонен артистами, так что наш вид на этот раз - даже в винном отделе гастронома, не говоря уже про папиросу в руке, - ни у кого не вызывал каких-либо особых эмоций.
XII. 3. Ханка-йога. На вилле у Родригеса в Меривялья периодически заседал японский клуб. Родригес и его старый друган Бамбино, как даосы - любители хайку. Мы с Эдиком, как конфуцианцы, предпочитали дворцовую церемониальную музыку. Собираясь в полном составе, мы совершали воскурения духам заоблачных пустот, а потом