Она, не отрывая глаз от своей диссертации, спросила каким-то страдальческим голосом, от которого ему стало не по себе:
- Объясни, пожалуйста: почему мы так трудно живем?
- Что ты имеешь в виду?
- Все. Другие оседают навсегда. А тебя мотает из конца в конец. Хотя бы успеть диссертацию дописать... А как быть с мальчиками? Забирать из школы? Куда?.. Спецшкола ведь!
Она даже не взглянула на него. Усиленно свела брови, закусила нижнюю губу и принялась черкать по страницам. «Наверное, шлак выгребает», — подумал он.
- А куда ты. собственно, собралась уезжать? — спросил Сергей сердито, поражаясь ее проницательности. Ведь не было никаких разговоров! Все хранил в себе.
Наконец-то она подняла голову, и он увидел ее глаза. В них была откровенная тревога. Кира попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вымученная.
- Прости, Сергей. Это я так. Неврастения. Что у тебя там случилось? Чувствую: что-то не так. И ты изменился: вроде бы ждешь чего-то. Плохо, да?
Он беспечно пожал плечами, изображая ленивое спокойствие,
- Случилось? С чего взяла? Все вроде бы о'кэй-хоккей. Министр поправляется. С Лядовым вот уже две недели не встречался: зашивается, понимать надо, целая отрасль. Ну, а с маркетингом, должно быть, по каким-то международным соображениям поездку откладывают. Так случается часто. Международное сальдо с бульдой не сходятся.
Кира понимающе улыбнулась в ответ. Собственно, никаких передряг она не боится: ей хотя бы только еще полгода оседлой жизни... Завершить диссертацию, защитить...
Почему-то было жаль ее. До спазм в горле. Вечная зависимость всех от всех. В семье это всегда принимает особенно острые формы. Кто-то собственный жизненный интерес вынужден подчинять интересам семьи; как правило, подчиняют его жены. Мужья двигают прогресс, им не до семейных забот. А когда жена пытается двигать прогресс, то на ее пути встают эльбрусы. Семья есть семья - основа мироздания. И, возможно, тут должна быть главная забота женщины?
В те недели тягостной неопределенности он спрашивал себя: чего мечешься? Ах, не вызывают на коллегию? Ну и что? Лядов не принимает? На Лядове сейчас вся отрасль, ему не до тебя. Зачем пробиваться к Лядову, зачем рваться на коллегию? Делай свое дело. Или так привык к опеке, что хочешь, чтоб каждый твой шаг оценивали? Если отважился взять на себя всю меру ответственности, то действуй!.. Действуй. Отвечай.
Алтунин не на шутку расстроился, узнав, что секретарь парткома Андриасов в отъезде: хотелось посоветоваться. Потом успокоился: перед парткомом всегда отчитаюсь - Андриасов все поймет... А сейчас надо действовать не покладая рук...
И он действовал. Торопился. Только бы успеть... Начав с объединений «Самородок» и «Тайга», перешел к другим заводам и объединениям.
Звонили Карзанов и Мухин: дела идут успешно. Мухин до сих пор числится исполняющим обязанности. Висит в воздухе. Сергей послал на него представление в министерство, но ответа нет. Таким же неясным оставалось положение Карзанова. Он продолжал работать под началом Скатерщикова - Лядов словно бы забыл о своем обещании, и Андрей Дмитриевич трудился, затаив горечь и приписывая задержку с новым назначением Алтунину. Что бы ни случилось - во всем виноват Алтунин, он один.
...Каждый день, ознакомившись с ходом выполнения плана предприятиями, Сергей принимал оперативные решения и в то же время вел перестройку, ту самую, которую наметил изначально. На фоне этой большой перестройки положение дел в «Тайге» и «Самородке» начало представляться ему не таким уж угрожающим. Все образуется, если ничего не выпускать из-под контроля. На некоторых заводах дела обстояли намного хуже, а живут заводы.
Он уяснил свою главную заботу: сколотить на деле, а не на словах все входящие в промышленное объединение предприятия и организации в единый производственно-хозяйственный комплекс. Упорно трудился над развернутым комплексным планом, вовлек в эту работу не только совет директоров, но и научные учреждения, все те комиссии, которые создавал на заводах. Шел небывалый поиск резервов, шло проектирование централизованных служб, которые должны заниматься нормированием труда, изучением спроса, стандартизацией, унификацией, строительством в масштабе всего промобъединения, всей подотрасли. Алтунин хотел, чтоб его комплекс был оптимальным по своей структуре, составу, профилю, стал единым жизнедеятельным организмом, обрел совершеннейшие связи внутри и вне с другими объединениями.
Надо было внедрить так называемый нормативный метод учета затрат на производство. Вместо «учета упущенных возможностей». Нормативный метод предполагал прежде всего оперативность учета: расход материальных ресурсов следовало учитывать непрерывно, в динамике, а не задним числом.
Целая революция в объединении. Такого еще не бывало.
Трудоемкое дело, сложное. И не всем оно по нутру.
Приходится доказывать, что на мелких предприятиях их маломощный счетный аппарат и бухгалтеры - лишняя обуза. Объединение без них все подсчитает, у него возможностей больше.
Только бы дали завершить перестройку!..
Мозг Алтунина и во сне продолжал формировать «вселенную». Сергей вскакивал среди ночи, торопясь тут же записать на клочке бумаги оригинальное решение. Потом долго лежал с открытыми глазами или тихонько вставал, уходил в большую комнату и, упершись лбом в стекло, часами стоял босыми ногами на холодном полу.
Здесь им неизменно завладевало то особое настроение, когда человек как бы возвышается над бесчисленностью мелочей, пытается оценить самого себя. Себя нужно оценивать. Но дано ли человеку понять самого себя? Тут всегда своеобразная триада: что человек думает о себе, что о нем думают другие, каков он на самом деле?
Каков ты, Алтунин, на самом деле? Знаешь? Нет, не знаешь. Тебе лишь кажется, будто знаешь. Человек не только то, что он сделал и делает, а также и то, что он хочет и может сделать. Мы действительно живем сразу в нескольких измерениях.
Но разве только делами измеряется человек? А если не только делами, то чем еще?.. Чем еще можно измерить тебя, Алтунин, если ты весь в твоих делах? Способностью любить, страдать? Может быть, твоей жертвенностью? При чем здесь жертвенность?.. И мечты не всегда верный критерий.
Иной слюнтяй, избалованный обильной едой, примитивно мечтает жить в отдаленном будущем, когда планета наконец-то будет «для веселия оборудована». Мол, заснуть бы - и проснуться... Как у того английского фантаста.
Подобная перспектива повергла бы Алтунина в ужас: проснуться среди чужих поколений, для которых будешь представлять лишь исторический интерес? Как бы ни были развиты они, те будущие, для них ты, со всеми твоими высокими стремлениями, все равно останешься лишь музейным экспонатом. Туда не унести с собой свои дела и тех, кого любишь, и тех, кого не любишь, но без которых жизнь не была бы наполнена остротой. Это все равно что умереть. И когда поэт восклицает: «Не листай страницы - воскреси!» - ты не веришь ему. Только не воскрешайте! — сказал бы ты. — Ваше время прекрасно лишь для вас. Чужие времена, как и чужие земли, годятся разве что для удовлетворения любознательности. А к своему времени, так же как и к своей земле, прирастаешь сердцем... Не воскрешайте меня, не воскрешайте! Процветайте без меня. А я честно крутил всю жизнь свое зубчатое колесо. И если это в какой-то мере помогло «оборудовать» для вас планету, то ведь не я один старался. Увы, я не человек будущего, я человек настоящего. Оно во мне, и я его частица, пылинка...
В самом деле: зачем тебе машина времени, Алтунин? И другие инопланетные цивилизации, якобы опередившие нас по количеству кнопок, не привлекают тебя. Пусть изощряются фантасты, создавая человека будущего. Только твое время представляет для тебя живой интерес. И ты счастлив, что семена твоей жизни, витая миллиарды лет в космосе, занесли тебя именно в эту удивительную эпоху, которую, может быть, не в силах до конца осмыслить даже лучшие умы. Она неповторима, эта эпоха. В ней проявляет себя нечто космогоническое, будто рождаются новые неизведанные материки и заснеженные хребты, каких еще не бывало. Ускоренный, стремительный полет человечества то ли к своему конечному торжеству, то ли к своей гибели... Все тут зависит от тебя. От тебя - и ни от кого другого. Потому и торопишься постоянно: эта ответственность в тебе - почти твой инстинкт. Ты кожей чувствуешь ледяное прикосновение всех бед, которые угрожают человечеству. Дух твой противится им. Хватит последней войны!..
Вон в том красном кресле у стола сидит твой отец - молодой человек, похожий на тебя. Теперь для тебя он молодой человек, хотя ты по-прежнему подчиняешься его мудрости. Каждый раз создаешь его своим воображением, так как он нужен тебе, нужен, как некое мерило нравственности. Отца не поражают ни твой достаток, ни твоя московская квартира с лакированным паркетом - все это, собственно, не имеет никакого значения. Он знает: и для тебя не имеет ровно никакого значения. Если бы ты даже уселся в министерское кресло - и это не очень удивило бы его. А почему бы и нет? Мы, Алтунины, пригодны для всяких работ. Род такой - трудовой...
У него какие-то свои единицы измерения. Не твои житейские успехи восхищают его, а интересует, каким путем добился всего. Не ловчил ли? Сам-то отец не ловчил. Он под ураганным огнем противника поднялся во весь рост и со связкой гранат пошел на вражеский дот. Со смертью трудно ловчить... И с людьми не ловчил. Даже с тобой, мальчонкой в коротких штанишках, не ловчил. Осуди его, Алтунин, за эту его непреклонность в исполнении своего долга: долг оказался для него выше страха за твою крошечную жизнь, которая могла погаснуть от любого пустяка... Пусть и тебя осудят за твою приверженность к твоему долгу. Но кто вам обоим судья?.. Кто?
Как, наверное, легко живется тому, у кого отсутствует чувство долга! Бесшабашному существу, живущему ради брюха своего, ради эгоистических удовольствий, занесенному ветром не в свое время. Такой даже не подозревает, что попал не в свое время, оказался среди нас по какому-то капризу судьбы. Нахальный, жующий, орущий, претендующий на все самое лучшее...