Тебе, мол, скажу, а ей ни за что бы не сказала: даже на деревья лазить не умеет, а строит из себя. — Он здесь живет, вот в этой квартире. Только он уехал на два месяца в Германию.
— Так это все один и тот же? Что же ты нам голову морочишь столько времени? — Катаюмова готова стукнуть Анюту. — Его два месяца ждать. А других старых людей ты не знаешь?
— Других не знаю. А этот очень хороший, и собаку нам оставил. Сильва! Домой!
Анюта запирает дверь.
Они еще долго ходят с этажа на этаж. В одних квартирах никого нет, в других живут люди, которые не участвовали в войне и никакими военными экспонатами поделиться не могут.
Они выходят на улицу. Вечереет. Пора по домам.
— Пока, — первым говорит Валерка.
— И я пошла, — говорит Катаюмова.
— Завтра пойдем еще? —спрашивает Муравьев неуверенно.
— Нет уж. Я не пойду, никакого толку нет, — отвечает Катаюмова.
— И я не пойду, — говорит Валерка. — Ты не обижайся, Муравьев.
— Это, наверное, Муравьев придумал? — вдруг спрашивает Катаюмова.
Валерка молчит, и Муравьев тоже ничего не говорит.
— У Кости пройдет грипп, тогда он что-нибудь получше придумает, — говорит Катаюмова и уходит.
Муравьев шагает к своему дому и думает: почему она считает, что Костя умнее, чем он, Муравьев? А может быть, как раз Муравьев и есть самый умный? Ну, если не самый умный, то и не самый глупый, во всяком случае. Он достает блокнот, ручку и записывает адрес ветерана, который должен вернуться домой через два месяца. Два месяца — это, конечно, очень долго, но пройдут же они когда-нибудь.
* * *
В школьном зале патефон играет танго «Брызги шампанского». Пластинка шипит; наверное, иголка притупилась за этот долгий прекрасный вечер. Кончена школа. Поверить в это трудно: десять лет ты был школьником, а теперь кто ты? Неизвестно!
Юра не умеет танцевать, он стоит у патефона, меняет пластинки, смотрит, как танцуют другие. У Сашеньки Седовой толстая белая коса лежит на спине, а Сергей ведет Сашу так осторожно, что коса даже не качнулась ни разу. Валентина танцует с Севкой по прозвищу «Севрюга». У Севки длинные губы вперед трубочкой, а глаза расставлены далеко, почти по бокам головы. Он похож на большую рыбу.
Рядом с Юрой две девочки из параллельного класса говорят:
— Я в медицинский. А ты?
— Хочу стать артисткой.
Юра думает о своем. Многие девочки хотят стать артистками. Вот Лиля наверняка не собирается в артистки, хотя с ее красотой ее бы приняли без разговоров.
— Артисткой! Правда?
Юра искоса смотрит: тощие плечики, веснушки сквозь пудру, белые брови.
— А что? Любовь Орлова тоже когда-то училась в школе, а теперь?
— Ну, Любовь Орлова!..
— Смотри, смотри, Варвара танцует!
Легкая, тоненькая учительница танцует с толстым географом. Он легко поворачивает ее, склонив голову, смотрит на ее румяное молодое лицо, потом отводит ее к роялю и, почтительно склонив свою совершенно голую блестящую голову, целует ей руку.
— А географ-то! — шепчутся за Юриной спиной девчонки. — И костюм новый.
— Перестаньте шептаться, — смеется географ. — Ну неужели вы до сих пор не усвоили — я все всегда слышу. Географ знает все.
Его хорошо поставленный учительский голос перекрывает звуки патефона, гул и смех. Все поворачиваются к нему. А он говорит:
— Вижу вас всех насквозь, мои дорогие. И ваши хитрости не такие уж хитрые, и ваши невыученные уроки, и несделанные контурные карты — все знаю. Все вы, в общем-то, лентяи и хитрецы. И мне хочется сказать вам на прощание — расставаться с вами жаль. Да, жаль.
Михаил Андреевич отворачивается от всех, достает из кармана сверкающий белизной платок, но вытирает не лицо, а лысину.
— Музыка! Вальс! — кричит распорядитель вечера Севрюга.
И закружились, закружились по залу пары. Нарядные, не похожие на себя вчерашних девочки. А мальчишки в новых костюмах, в пиджаках, при галстуках. Все какие-то взрослые, новые. И Варвара Герасимовна в синем платье в белый горошек. Волосы гладко причесаны, а сзади пучок. Почему-то все учительницы любят такую прическу. Но Варваре Герасимовне она идет, оказывается. И платье красивое, и туфли на высоких каблуках. Юра привык, что учителя не такие же люди, как все. Они во всем другие — учителя. Юра помнит, как он, когда был третьеклассником, встретил Варвару Герасимовну в керосинной лавке. Она вышла с большим жестяным бидоном, кивнула ему.
«Добрый вечер, Юра».
А он стоял в оцепенении несколько минут, не мог успокоиться — учительница покупает керосин! Учительница у себя дома зажигает примус, готовит обед, как его, Юрина, мама, как соседка тетя Дуся. Нет, этого не может быть!
Он в тот вечер рассказал маме:
«Мама! Представь себе — вот так я, а так Варвара Герасимовна. И у нее в руке знаешь что? Бидон. Она покупает керосин!»
«Что же ты удивляешься? Конечно, покупает. Ей же надо обед варить».
«Ну как ты, мама, не понимаешь! Она же учительница!»
«Смешной мальчик. Учительница. Я тоже учительница — тебя не удивляет, что я хожу в магазин, варю суп, стираю».
«Ты? Ты — мама. И потом, ты — учительница музыки, совсем другое дело».
«Почему же другое?» Наоборот, я-то как раз должна бы беречь свои музыкальные пальцы от грубой работы. Но это ерунда. Учить детей играть гаммы можно и не идеальными руками».
Мама так и не поняла тогда, что так поразило ее сына. Варвара Герасимовна могла объяснять урок. Могла вызывать к доске, ставить отметки. Могла делать замечания, сердиться, если виноват. Но она была учительницей — и, значит, не просто человеком, как все. Он не мог себе представить, что она может болеть, например. Или обедать. Или плакать. А вот теперь она, их учительница, танцует на выпускном вечере. Странно. И совсем уж странно, что она уже не их учительница, а они не ее ученики.
— Юра! Поставь фокстрот! Ну Юра! «Рио-рита», с желтенькой наклейкой! — Это просит Сашенька, белая коса немного растрепалась, стала пушистой.
И Валентина подошла:
— Юра! Что ты стенку подпираешь? Последний вальс!
— Пусть вальс, — смеется Сашенька. Зубы у нее ровные, белые, — пусть что хотите!
Юра ставит на патефон пластинку с вальсом. Валентина берет Юру за руку, кружит его.
— Ты что, Валентина! Я не умею вальс.
— Все равно, — отвечает она. — Последний вальс, ты это можешь понять?
Если кружиться быстро, все сплывается в длинные цветные ленты, они окружают Юру, переплетаются, летят по залу — голубые, зеленые, белые.
— Ты вполне прилично танцуешь, — говорит рядом Валентина. — У тебя чувство ритма, у тебя, Юра, наверное, наследственная музыкальность, от мамы.
— Я в наследственность не верю, Валентина. Человек во всем продукт воспитания.
— Пускай продукт. Ой, ты наступил мне на ногу! Но ничего, совсем не больно.
Валентина сегодня в белом платье из какой-то легкой, летящей ткани. И туфли взрослые, на почти высоком каблуке.
— Я сама сшила платье. И туфли купила сама, в Мосторге.
Но все равно, даже сегодня Валентина не кажется Юре взрослой. Она все такая же девчонка, какой он знает ее всю жизнь. Серьезное, немного озабоченное выражение лица, девочка, сказавшая ему с важностью много лет назад:
«Я живу своим умом».
— Валентина, куда ты будешь поступать?
— На фабрику. И в вечерний энергетический.
Варвара Герасимовна зовет:
— Десятый «Б»! То есть бывший десятый «Б»! Все сюда — снимемся на память!
Фотограф, длинный человек, похожий на удилище, сунул голову под черное покрывало:
— Потеснее придвиньтесь друг к другу! Вы не входите в кадр!
А они и сами хотели в тот день быть поближе друг к другу. Они расставались надолго, а многие — навсегда.
В первом ряду рядом с Варварой Герасимовной оказались Сашенька и Севрюга. По краям — Валентина, Сергей, Гришин с прической-ежиком. Второй ряд — Бобриков Алеша, Юра, Семка, Галка Омелькина. А позади них — Мариша, Вика, Трифонов, Шапиро. И, конечно же, остряк Савченко сделал рожки Омелькиной. Так и торчат над ее кудрями два его пальца. А еще Сашка и Павлик легли на пол голова к голове, не пожалев новых костюмов. Сашка получился на снимке сердитым, а Павлик улыбается, рот до ушей, как будто лежать на полу у всех под ногами такое приятное занятие. Такой уж он человек, Павлик Орлеанский.
Этот снимок десятого класса «Б» был сделан двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года. За один день до Великой Отечественной войны.
Но в тот счастливый день никто из них о войне еще не знал. Они вышли все вместе из школы, постояли на горке, покрытой свежей травой, посмотрели на речку Копытовку, на солнце, которое поднималось из-за синих куполов.
Впереди была целая жизнь.
* * *
Юра не стал ложиться спать в то утро. Такое утро — все равно не уснешь. И в ушах звучал вальс, а в окно уже входило солнце. И мама мыла чашки в полоскательнице, вытирала их долго. Чашки блестели, Юра смотрел, как они блестят. Папа сидел на диване и шуршал газетой.
Было воскресенье, некуда было спешить.
Во дворе закричал какой-то голос, Юра не сразу понял, кто это кричит. Потом узнал: Толя, маленький мальчик, всегда намазанный зеленкой. То у него нос разбит, то щека исцарапана. Толя кричал одно и то же слово, Юра не сразу разобрал, какое. А потом услышал, Толя кричал:
— Война! Война!
Никак не уймется исцарапанный Толя. С утра пораньше собрался играть в войну. С кем? Во дворе-то никого еще нет.
— Война! Война! — надрывался тоненький Толькин голос.
И вдруг еще голоса, взрослые, мужские, женские, стали повторять за окном:
— Война! Война!
Мама уронила чашку, отец рывком вскочил с дивана, быстро включил радио, из черной тарелки репродуктора спокойный голос отчетливо сказал:
«Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Так Юра узнал о войне.
Мама стояла у стола, накрытого клеенкой, по нему были расставлены только что вымытые чашки и блюдца. Мама повторяла: