* * *
Анюта отдала поводок Борису и пошла домой.
У Муравьева в кармане оказалось смятое письмо Г.З.В., они сунули листок Сильве под нос. Она внимательно его понюхала, посмотрела на каждого из них своими умными, немного грустными глазами и вдруг рванулась вперед.
— След, Сильва, след! — сказал Валерка.
Натянув поводок, как струну, Сильва неслась вперед. Длинные уши трепыхались, она вытянула морду, как на охоте, маленький хвост был вытянут в одну линию со спиной. Борис, державший поводок, еле поспевал за Сильвой. А сзади бежали Муравьев, Костя, Катаюмова.
— Смотрите, как бежит, никуда не сворачивая, — говорила на бегу Катаюмова. — До чего умная собака эта Сильва, правда, Валера? Если она найдет Г.З.В., давайте купим ей конфет или печенья.
— Нельзя конфет, — на бегу сказал Борис. — Анюта не велела. У Сильвы и так диатез.
— Ладно, не будем, — сказал Костя. — Вперед, Сильва! Молодец, Сильва!
Вдруг навстречу им вышла пожилая женщина в клетчатых брюках. Она вела на бульвар черного пуделя, аккуратно подстриженного под льва: грива была расчесана, а на конце хвоста распушилась кисточка.
— Манюня! Рядом! Умоляю! — сказала дама, когда пудель стал вертеться и смотреть на Сильву.
— Не отвлекайся, Сильва! — сказал Борис.
Муравьев снова сунул ей листочек с лиловыми буквами, отпечатанными на машинке.
— Сейчас понюхает еще раз и снова пойдет по следу, — сказал Муравьев. — Каждая собака знает, куда вести.
Сильва равнодушно посмотрела на письмо и рванулась за пуделем Манюней.
— Борис, держи крепче поводок! — крикнул Валерка.
Борис и так держал изо всех сил.
— Нюхай, Сильва, нюхай, — твердил Валерка. — След, Сильва, след!
Валерка хорошо помнил, как в кинофильмах вели себя проводники служебных собак.
Сильва еще раз задумчиво посмотрела на помятый листочек, грустным взглядом проводила Манюню и, поняв, что сегодня ей не отделаться от службы собаки-ищейки, вдруг опять с силой натянула поводок.
— Пошла! — крикнул Костя.
И все устремились вслед за Сильвой и Борисом.
— Я говорил! — в восторге крикнул Валерка. — Собака — это собака!
Сильва летела вперед. Она вся вытянулась снова, ноздри раздувались, они ловили все запахи. Человек не различает и сотой доли тех запахов, которые чует собака.
Было видно, что Сильва напряженно работает.
— Если не сбивать, точно приведет, — сказал Валерка.
— Это Валера придумал, — сказала Катаюмова и покосилась на Муравьева.
Даже на самом быстром бегу она не забывала наносить уколы Муравьеву.
Сильва тем временем вывела их на широкую улицу. Мчались машины, спешили люди. Столько разных запахов. Из двери кондитерской пахло ванилью. Из окна парикмахерской пахло одеколоном.
— Вперед, Сильва! Вперед, — тихо, но твердо говорил Борис.
И собака больше не останавливалась, она неслась вперед. До чего же умная собака! Борис всегда знал, что Сильва умная, но сегодня она и его удивляла.
Одно дело, когда собака носится по двору без всякой цели, и совсем другое дело, когда она понимает, чего от нее хотят люди, и несет свою верную службу. Она сегодня делает то, что человек сделать не в силах, хотя человек учится в школе, читает книги, смотрит разные передачи по телевизору.
Свернули в узкую улицу, замелькали черные деревья; забор стройки тянулся долго, потом длинный белый дом, светились окна.
Собака влетела в подъезд, кинулась вверх по лестнице.
— Лифт! Лифт! — закричала внизу Катаюмова.
Борис слышал ее крик, но бежал дальше, за Сильвой, все вверх.
— Какой тебе лифт! — отозвался запыхавшийся голос Муравьева. — Сильва лучше знает!
Сильва остановилась у двери и, высунув язык, стала смотреть на звонок. Как будто она хотела сказать Борису: «Позвони». Муравьев наконец догнал Бориса и собаку. За его спиной стояли Костя, Валерка, Катаюмова.
Муравьев не сразу заметил сгоряча, что дверь, перед которой они остановились, знакомая. И подъезд знакомый, и лестница знакомая. И звонок очень-очень знакомый. Муравьев молчал, Валерка тоже молчал. Молчала даже Катаюмова, хотя и она могла сказать кое-что по этому поводу...
— Ну, что же ты, Борис? Звони, — сказал Костя; от волнения его голос прерывался.
Борис еще раз оглянулся на всех и нажал кнопку. Звонок запел веселенькую мелодию.
Все напряженно ждали. За дверью послышались шаги.
— Идет, — прошептал Костя.
Он не знал, кто окажется там за дверью. И Борис не знал. А остальные знали. Но Костя и Борис не знали, что остальные знают, только не решаются сказать и прячут глаза.
Сильва беспокойно ерзала по каменному полу и скулила. Она обмотала поводком ноги Борису, потому что вертелась вокруг него.
Замок щелкнул. На пороге стояла Анюта.
Костя открыл рот и долго не закрывал.
Увидев Сильву, Анюта присела на корточки, стала трепать собаку за уши, гладить ее шелковую спину.
— Сильвочка моя миленькая, я так рада, что ты вернулась! Устала, наверное?
Сильва нырнула в глубь квартиры.
— Нашли вы того человека по запаху? — спросила Анюта.
— Н-не совсем, — промычал Борис. Он очень растерялся, увидев вместо Григория Захарыча Анюту. — Спасибо тебе за собаку.
— Значит, не нашли? — опять спросила Анюта. Она любила определенность. — Сами виноваты. Сильва очень умная, а вы заставляете ее искать сами не знаете кого. Сосед с ней на охоту ходит, она и то всех может найти. В лесу! В болоте! А у вас? На улице и то не нашла. Ну вас!
И Анюта сердито захлопнула дверь.
Они вышли на улицу. Все молчали, подавленные неудачей. Первой опомнилась Катаюмова.
— Это все ты, Муравьев! Собака, собака! При чем здесь собака? Ничего она не соображает, твоя собака. А вы-то, чудики, Муравьева послушали!
Она быстро побежала от них по улице.
— При чем здесь Муравьев! — крикнул ей вслед Костя.
И Валерка повторил:
— При чем здесь Муравьев?
Борис украдкой взглянул на Муравьева. Его лицо выражало печаль. Опять к нему несправедлива эта девочка, пусть не самая умная, зато самая красивая девочка во всем микрорайоне.
— А ты, Валерка, хорош. «Собака, собака»! — Костя опять махал тетрадкой. — Она и побежала к себе домой, как всякая собака.
— Откуда я мог знать? Я думал, она по записке ведет. Я же не знал, что она домой ведет. Я думал...
— Ты думал! — Костя жестко усмехнулся. — Мыслитель. Дать тебе по шее как следует!
— Только попробуй, — отозвался Валерка без особой уверенности.
— Связываться не хочу, — бросил Костя и зашагал к своей улице.
Валерка тихо сказал ему вслед:
— Подумаешь, командует!
Но сказал он так, чтобы Костя этих слов не услышал. Валерка и в самом деле чувствовал себя виноватым. Он кивнул на прощание Муравьеву и Борису и медленно пошел домой.
Муравьев и Борис тоже шли к дому Бориса.
* * *
Юра постучал в окно Валентины и сам услышал, как сильно стучит сердце. Неужели из-за цветка он так волнуется? Да, из-за цветка. Потому что никаких других сигналов, никаких известий от Лили нет...
Занавеска отодвинулась сразу, как будто там, за окном, ждали, когда постучится Юра.
— Юра! Приехал! — Валентина распахнула дверь. — Юра! Иди сюда скорее! Посмотри, посмотри!
Валентина все-таки чуткий человек — она сразу догадалась, почему он прибежал.
На подоконнике стоял цветок. Как же он изменился — стал выше, крепче. И листья были не бледные, а ярко-зеленые, они сверкали свежим, живым блеском.
— Видишь, Юра? Помнишь, что ты говорил? Стыдно теперь?
Юра стоял и молча смотрел. Живой похорошевший цветок.
Пусть суеверие, пусть что угодно — сейчас, сегодня для него это важно. Ему нужны хоть какие-нибудь доказательства, пусть нелепые, пусть зыбкие. Писем нет, адреса Лилиного нет — а Лиля все-таки есть. Теперь он в это может верить, потому что на окне стоит цветок.
— Все хорошо, Юра, видишь? — И глаза у нее сияют, и веснушки сияют. — Все хорошо, все будет замечательно.
Из угла ворчит бабка Михална:
— Куда уж лучше! Ногу девке покалечили. У нее всегда все хорошо, ты ее больше слушай.
Только теперь Юра заметил, что Валентина скачет по комнате на одной ноге, а другая толсто забинтована. Валентина опирается руками о стол, о комод, о подоконник. И ловко передвигается, в тесной комнате ей не приходится далеко прыгать — уже поставила на стол кастрюлю с пшенной кашей, чайник.
— Что у тебя с ногой? —строго спрашивает Юра; за строгостью он прячет смущение: стыдно, что не сразу заметил Валентинину забинтованную ногу.
А она ничуть не обижена, отвечает беспечно.
— На крыше дежурила, — почти весело, говорит она, — осколок отлетел. Да пройдет, господи. Ты-то как? Садись, ешь.
Он ставит на стол банку консервов — сухой паек, вытаскивает из кармана шинели большой кусок сахара, завернутый в газету.
— Нерв перебили какой-то главный, — произносит бабка Михална ровно, без выражения. — Может, и вовсе хромая будет. А он, урод, все на своей гармони играет, ему ни к чему. — Это она про своего сына, отца Валентины, догадывается Юра. — А девка? Ей замуж идти — это как? Кто хромую возьмет? Я ему пишу, а он только свою гармонь знает, артист окаянный!
— Бабушка! Садись к столу! — громко зовет Валентина. — Смотри какой пир!
— Не нужен мне ваш пир, — отвечает сердито бабка и садится к столу, блестит глазами на консервы и сахар.
Юра ест кашу, а сам все глядит на цветок. Никогда он не обращал внимания на цветы — ну, растут, цветут. Красиво, конечно. Но не присматривался. Вспомнил вдруг, как отец однажды к чему-то сказал:
«В наше суровое время цветы на окнах — мещанство. Фикусы, герани разные...»
Интересно, что сказал бы отец про этот цветок, из-за которого его сына бьет нервная дрожь.
Валентина, как всегда, угадывает, о чем думает Юра.
— Я за него так боялась! Понимаю, что ты чудишь, а все равно как-то не по себе: вдруг он зачахнет.