— Муравьев, — сказала Галина Николаевна таким же голосом, каким говорила директор Регина Геннадьевна, — опять! Борис! Сейчас же иди с нами, нечего отрываться от своего класса.
— Я не отрываюсь.
— Прекрати пререкания. Дурные примеры заразительны.
Борис не хотел сердить Галину Николаевну и решил догнать свой первый «А», но в это время в коридоре появилась еще одна учительница. Издали она показалась Борису совсем старой — седина какого-то лунного цвета, медленная походка. А подошла ближе — совсем молодые светлые глаза, синие и веселые.
Муравьев вдруг стал робким и сказал тихо:
— Здравствуйте, Варвара Герасимовна.
— Мы уже виделись, — ответила она — разве ты забыл?
— Помню, — тихо сказал Муравьев.
Муравьев не боится даже Хлямина, а тут оробел.
— Злая? —спросил Борис.
— Кто? Варвара Герасимовна? Да ты что? Просто я утром сказал про пулеметную ленту, а она не верит. Но тут я сам виноват.
Борис ничего не понимал, а до этого все казалось таким понятным — школа, учительница, новый друг Муравьев.
— Какая пулеметная лента?
— Ну, это долго рассказывать.
У Бориса слегка зазвенело в голове. В его жизнь входила какая-то тайна.
— Расскажи, а?
Муравьев молча вздохнул.
— Если рассказывать, надо много рассказывать. А так нечего и рассказывать. Понял ?
— Понял, — выдохнул Борис, хотя, конечно, ничего не понял.
— Борис! Долго нам тебя ждать? — позвала Галина Николаевна.
— Беги, — подтолкнул его Муравьев, — увидимся. Пока.
* * *
В то самое утро, когда Юра выбежал из дому и помчался к школе на горке, девочка Валентина надела новое синее платье из блестящего материала под названием «сатин». Она положила в карман глаженый носовой платок, почистила желтым гуталином ботинки, стараясь закрасить побелевшие носы. Теперь все было в порядке. Валентина прокричала в ухо бабке Михалне:
— В школу пошла! Бабушка!
Бабка Михална была глуховата, но хотела все знать.
— Зачем так рано? Еще только шесть утра! — закричала бабка тоже громко; ей, как многим глухим, не было понятно, нормальным голосом она говорит или нет. Иногда ей казалось, что она говорит тихо, а ее было слышно даже во дворе. — Зачем в шесть утра в школу идти?
— А так! — ответила Валентина. — Мне спать давно не хочется. Я всегда буду рано в школу ходить и на одни «отлично» учиться буду.
Эти слова Валентина сказала негромко, не для бабки, а для себя она их говорила. Но бабка вдруг ответила:
— Хвастаешь.
Никак не поймешь эту бабку: то почти совсем не слышит, а вдруг ухватит то, что совсем тихо скажешь.
— Я хвастунов не уважаю, Валентина, — продолжает бабка Михална. — Твой отец хвастун, а ты в него не будь. Хотя он мне сын, человек он пустой, как сорный бурьян.
Валентина ничего не отвечает. А что она может сказать? Она отца плохо помнит, отец давно не живет дома, с тех пор, как мама умерла.
Маму Валентина совсем не помнит, маленькая была. Помнит только, как везли на черной повозке длинный ящик — гроб.
И черные лошади шли впереди, а глаза лошадям зачем-то прикрывали черные кружочки, а над головами лошадей развевались черные султаны из шелковых ниток.
А отца немного помнит. Помнит, как через несколько дней после смерти мамы он пришел домой и прямо с порога сказал:
— Уезжаю. Не обижайся, мать, я человек искусства, меня зовут дороги. Жена меня удерживала, а теперь что ж...
Отец не договорил, но Валентина, которой еще не исполнилось шести лет, поняла основное: отец уезжает от них, а она остается с бабкой Михалной. Бабка заплакала, а Валентина сказала:
— Не плачь, бабушка, проживем с тобой.
— Много ты понимаешь! — приговаривала бабка, а сама всхлипывала. — Как же нам жить без всех?
Отец достал из шкафа футляр с баяном, перекинул через плечо ремень. Раньше отец играл на баяне в кино перед сеансами.
Ребята во дворе гордились:
— У Валентины отец — артист.
Теперь отец устроился в разъездной цирк.
— Буду аккомпанировать танцующим собачкам, исполнять вальс канатоходцам. Вам буду помогать материально.
И шагнул к двери.
С тех пор бабка и Валентина живут вдвоем. У бабки плохая память, она все забывает и теряет. То ключи забудет, сидит перед запертой дверью на скамейке, ждет, когда Валентина из детского сада придет и отопрет дверь. То деньги у бабки вытащат из кармана, а она только руками разводит — надо же, какие люди нечестные, плохие. Однажды бабка шла по двору и несла бутылку с подсолнечным маслом. Вдруг споткнулась, выпустила бутылку из рук. Звон разбитого стекла, масло потекло по асфальту, бабка заплакала. Валентина выбежала из дома, взяла бабку за руку:
— Сама буду в магазин ходить. И не плачь. Я уже большая — скоро шесть лет.
Ребята бросили игру, уставились на Валентину. Юра спросил:
— Будешь с нами в пряталки?
— Некогда, за постным маслом идти надо.
Взяла дома другую бутылку и побежала в магазин.
С тех пор Валентина редко играла во дворе — то с сумкой идет из магазина, то в булочную несется, то за керосином.
Однажды Юра встретил Валентину возле керосинной лавки, она, склонившись вбок, несла большой бидон с керосином. Поставила бидон на землю, отдышалась и сказала:
— Я — не как ты. У тебя и мама есть и отец, а мы с бабкой живем на алименты.
Юра не знал, что такое алименты, а Валентина знала, хотя ему тоже было шесть лет, как и ей. Но, значит, дело было не только в возрасте.
Вечером Юра спросил за чаем:
— Мама, а что такое алименты?
Мама поперхнулась чаем, а потом уставилась на отца. Отец тоже закашлялся, хотя Юра видел, что он не поперхнулся. Он кашлял нарочно, чтобы успеть подумать. Юра понял, что задал трудный вопрос.
— Ну как бы тебе объяснить... — замямлил отец. — Это когда, например, отец не живет вместе со своими детьми. Понимаешь? Он жить с ними не хочет или не может, а содержать их он обязан, потому что он отец. И он посылает деньги по почте. Эти деньги называются алиментами. Понятно?
— Понятно. Значит, это деньги. А почему отец не живет дома? Отец должен жить там, где его семья.
— Это редко бывает, что отец отдельно. Вот у нас во дворе все отцы на месте, верно?
— Как — все? А у Валентины?
— Ах, забыл. Ну, это особый случай безответственности, этот гармонист.
— Пей чай, остынет, — напомнила Юре мама. — Вечно ты приносишь со двора бог знает что.
— Под стеклянным колпаком не вырастишь, — непонятно сказал отец.
Юре почему-то понравились эти слова. Он подошел к отцу, взобрался к нему на колени, потерся лбом о жесткий подбородок. Потом долго сидел молча. Отец мешал чайной ложкой в стакане, оранжевый абажур висел над столом, свет отражался в пианино, в никелированном чайнике. Мама намазывала масло на хлеб. Руки у мамы мягкие, пальцы длинные. Юрина мама преподает в музыкальной школе.
* * *
Наверное, алименты — это не так уж много денег: Валентина всегда бегала в одном и том же платье, хлеб покупала черный, а белый редко и баранки редко. А колбасу только на Первомай.
Теперь Валентине исполнилось восемь лет. На днях она вынесла во двор новый портфель, показала всем:
— Вот купила, и книги и тетрадки — все есть. Не люблю на последний момент откладывать, надо заранее позаботиться.
Рита-Маргарита прищурила глаза:
— Хвалишься.
Юра дернул Риту за косу:
— Молчи. Это тебе нельзя, а Валентина пусть похвалится.
— Почему? — Рита-Маргарита обиженно уставилась на Юру. — Несправедливо.
— Потому. Она своим умом живет, а ты чьим?
Маргарита больше не стала спорить. Она не вредная, Маргарита, — просто иногда не соображает, и приходится объяснять.
И вот Валентина, низенькая и крепкая, размахивая портфелем, идет в школу. Светлый лучик от блестящего замка отпрыгивает, перелетает на стену высокого дома, потом на зеленый забор, оттуда — на булыжную мостовую, под ноги лошади. А лошадь, ни на кого не обращая внимания, тяжело тащит телегу, нагруженную дровами. Дрова белые, березовые. «Запасливые люди, — думает Валентина. — Именно пока сухо и тепло, надо дрова готовить к зиме. До морозов дрова полежат в поленнице во дворе, просохнут хорошо, проветрятся на осеннем ветерке, станут легкими и звонкими, будут жарко гореть, и меньше их потратишь, сухих-то».
Вдруг Валентину толкнули в спину, она чуть не упала, но удержалась, пришлось только немного отскочить в сторону. Мимо несся запыхавшийся Юра. Он пролетел мимо и закричал:
— Человек в школу спешит, а она тут!
— Ненормальный какой-то! Зачем спешить, когда еще рано? Можно идти спокойно.
— Много ты в этом понимаешь! Славик сказал, кто раньше придет, сядет, с кем захочет. А кто позже придет, того учительница рассаживает! Вот и ползи еле-еле, сама потом наплачешься!
И он помчался дальше.
* * *
Учительница Галина Николаевна, как всякий учитель, не любит, когда на уроке задумываются о чем-нибудь постороннем. Сама она, наверное, никогда не задумывается о постороннем, не смотрит по сторонам, не прислушивается к голосам за окном, не пытается найти ответ на разные загадочные вопросы. А Бориса мучает один загадочный вопрос: почему Муравьев вот уже вторую неделю не появляется на втором этаже, где учатся первоклассники? Борис так и не видел его с самого первого сентября. Борис помнит, как твердо сказал Муравьев: «Увидимся». Но он не сказал, когда они увидятся, и теперь Борис ждет каждый день, старается быть терпеливым. А всего на один этаж выше учится Муравьев, которого Борис так хочет повидать. Казалось бы, Борису ничего не стоит подняться со своего второго этажа на третий, туда, где занимаются пятиклассники. Но Борис каждую перемену откладывает; для этого есть веская причина: там, на третьем этаже, не только Муравьев, там еще и Хлямин...
А может быть, Муравьев давно забыл про Бориса? Мало ли у него дел.
— Буква «о» должна быть не круглой, а овальной, вот такой, — Галина Николаевна выводит на доске букву «о», очень овальную, с замечательным наклоном. Борис вздыхает: он понимает, что ему никогда в жизни, как бы он ни старался, не написать такую замечательную букву «о».