Странным образом изменилось мое отношение к телевизору. Настолько странным, что это удивляло меня самого. Там, на воле, приходя из школы, я сразу же врубал телевизор и выключал его только поздно вечером. Ел, готовил уроки, читал, просто валялся на диване — всё под бормотание включенного телика. Здесь же выдержать это бормотание я мог не больше десяти минут: оно мешало мне думать.
Но зато жадно читал — и заказывал себе новые и новые книги.
Очень быстро стал читать. В сутки — четыреста страниц, это мой абсолютный рекорд.
В считанные дни осилил Конан Дойла, Виктора Гюго.
Дошел даже до «Наполеона» Тарле.
36
Мудрости, однако, чтение мне не прибавило.
Так, в одно прекрасное утро я осуществил свою дурацкую задумку и заказал себе на завтрак кошачью голову с мышиными хвостами.
В результате остался без завтрака: точнее, получил черствую холодную котлетку с вермишелью. Повторный мой заказ принят не был: кушай, деточка, кушай то, что просил.
Электроника электроникой, но какие-то ограничители были в нее введены.
А то дай нам, переросткам, волю: сегодня мы пожелаем на завтрак кошачью голову, а завтра — печень Дениса Дмитриенко.
Через пару дней я сделал еще одну попытку и потребовал на ужин салат из красных муравьев: тропический изыск, о котором я прочитал в какой-то книге.
Вместо этого мне выдано было блюдечко прихваченной морозом рябины.
Стало ясно: умная электроника советует ограничиться тем, что я хоть раз в жизни пробовал сам.
Думаю, не я один проводил кулинарные опыты. Олег сидел на особой спортивной диете и в столовую ходил только для компании, а стряпней занимался у себя в комнате: там у него была мини-кухня. Что он готовил — не знаю, но пахло из комнаты номер шесть всегда вкусно и совсем не диетически: то грибным супом, то блинами.
— Одно дело готовая еда, — говорил он, — и совсем другое дело — приготовленная собственными руками.
Но на свою стряпню нас не приглашал.
История с салатом из тропических муравьев очень насмешила Черепашку. Вообще она оказалась смешливой девчонкой и, привыкнув ко мне, хохотала по любому поводу.
— Значит, ты ел на ночь мороженую рябину? — заливаясь смехом, спрашивала Черепашка. — Сидел и клевал ее, как этот… как дрозд?
Лично я не видел в этом ровно ничего смешного и сообщил подруге, что смех ее глуп.
37
Возможно, Черепашка была недостаточно мудрая девушка.
Зато она понимала, как время превращается в энергию.
Николаев занимался с нею такой заумной теоретической физикой, что у меня давно бы произошел заворот мозгов.
Вместе с Черепашкой в этой группе учились Диня Дмитриенко и Лена Кныш.
У Юрки и Сони программа была с биологической, как я понимаю, ориентацией, а Олег занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Иванова. Целые дни он просиживал в учебном корпусе и что-то там считал.
На чем считал — не знаю: на арифмометре либо на деревянных счётах, потому что ни одного компьютера в школе не было.
Как-то раз я спросил Николаева, почему нас не учат работать на компьютере.
Николаев был очень удивлен.
— Работать на компьютере? А что ты имеешь в виду? Тебе хочется стучать по клавишам? Да любую обезьяну этому можно научить за полчаса.
Я был пристыжен, но Николаеву этого показалось мало.
— Твой компьютер у тебя на плечах, — сказал он. — Сверхсовременный компьютер, между прочим. Ты сам еще не знаешь, что в нем есть. Зачем тебе еще одна железяка?
38
Николаев был доволен моими успехами. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли.
Перешли на диковинную шестнадцатеричную систему исчисления. Это когда счет ведется не на десятки, а на шестнадцатки. Набрал шестнадцать белых костяшек — откинь одну черненькую. Шестнадцать черненьких набрал — откинь красненькую. Всё очень просто.
Зачем такая хитрость нужна — я понятия не имел, но это было забавно. И намного удобнее, чем может показаться.
К слову сказать, Николаев ядовито высмеивал меня за то, что ответы на вопрос "Что такое?" я начинал со слов "Это когда…".
— Что такое Алёша? Это когда в голове винегрет.
Физику и химию Николаев не спешил начинать.
— Кто путается в математике, — повторял он, — тот путается во всём.
Своего мнения по этому вопросу у меня не было.
Историю и географию мы совершенно не трогали. При одном только слове «история» Николаев начинал зевать:
— Ну, что такое история? Это когда хронологию надо учить? А зачем? Нужен факт или дата — посмотри в справочник.
Сам он путался в датах, как младенец. Однажды я с изумлением обнаружил, что Николаев понятия не имеет, в каком году на нас напал Наполеон.
Удивительно было еще и то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился "организованно мыслить".
Об иностранных языках Николаев даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить итальянский.
— А зачем тебе? — поинтересовался Николаев. — С кем ты здесь собираешься на этом языке общаться? Итальянцев у нас пока еще нет.
— Так, красиво… — пробормотал я.
— Ну, пожалуйста, — сказал Николаев. — Разве что в порядке упражнения на структурный анализ. Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.
Учебник я нашел, прочитал его за три вечера. Итальянская грамматика показалось мне слишком простой.
Взялся за немецкий. Тут мыслящему человеку было много работы. Попробуй понять, отчего у этих европейцев числительные строятся на арабский манер: не сорок четыре, а четыре сорок. И с какой такой стати у них слово мэдхен (девочка) — среднего рода. Именно среднего, никуда не попрёшь. Немецкие девочки обижаются — и с пеленок требуют, чтобы их называли фрау. Разве это не интересно?
Больше мы с Николаевым к теме иностранных языков не возвращались.
39
Очень долго не начинали общую биологию. То есть, в расписании она значилась, но её упорно заменяли математикой, которой я и так уже был сыт по горло.
Собственно, по биологии я не очень тосковал (что мне эти пестики и тычинки?), но ее постоянные замены нервировали.
И вот наконец час биологии настал.
Явился Иванов, сухой скороговоркой информировал меня, что занимаемся теперь по полной программе, без отклонения.
— Начнем с орнитологии, — сказал он. — Вести ее буду я.
Прозвучало это торжественно:
"Командовать парадом буду я".
Я еще не видел нашего директора за учительской кафедрой, и, надо сказать, наставник Иванов меня не разочаровал.
Начал он с цитаты из ветхозаветного стишка:
— "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда". Как там дальше, не помнишь? "Замечательно порхает, то отсюда, то сюда". Не так? Ладно. Это не имеет значения. Вот уж несусветная глупость, помноженная на высокомерие. Кто не знает труда? Это птица не знает труда? Да вся жизнь ее в полёте, а полёт — это неустанный и непрерывный труд. А что мы знаем о заботах, которые наполняют маленькую, но очень ёмкую птичью головку, теснят хрупкую и в то же время очень прочную птичью грудь?
Уроки Иванова — это были даже не уроки, а восторженные гимны летающим тварям: какие они умные, какие красивые.
— Жемчужины мироздания, совершенные создания природы!
Приятной неожиданностью для меня оказался экран, скрывавшийся за одною из зеленых пластиковых панелей.
И видеозаписи у Иванова (из серии "Птицы Земли") оказались первоклассные.
Дух занимало от восторга, когда на экране шириной в полстены с глади зеленой лагуны взлетала стая фламинго.
Слушать Иванова было одно удовольствие.
— Есть вещи, которые человек, увы, никогда не сумеет делать. Например, нести яйца. Это наилучший способ самовоспроизведения, какой когда-либо придумала природа. Класть яйца — это так удобно, так гигиенично, так красиво…
И часов, наверно, восемь упоенно рассказывал про откладывание и высиживание яиц.
Как-то раз я спросил Олега, проходит ли он орнитологию.
Олег хмыкнул.
— Что, достали птички? Ничего не поделаешь: в нашей школе это главный предмет.
— Почему? — удивился я.
— Чудак, шуток не понимаешь, — снисходительно ответил стриженый. — Кто у нас директор школы? Иванов. А какое у него хобби? Орнитология. Наставник Иванов сел на своего любимого конька и слезет не скоро. Ничего, потерпи. Доберетесь до рептилий — на них и расслабишься.
40
Спецкурс Петрова меня расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, — словом, делал всё то, что Петров показал мне на первых уроках.
Правда, в программе появились мнемоника и эвристика.
Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады.
Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, Петров меня очень хвалил.
Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были.
И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать.
Ни тем более летать.
Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Петрова это как будто не заботило.
Каждую ночь мне снилось, что я летаю. Эти сны отличались такой достоверностью, что по утрам у меня болели плечи, а ступни ног покалывало от ощущения высоты. Летал я не под куполом, а в каких-то пустынных краях, среди звёзд, над сверкающими скалами. Широко раскинув руки, я пар£л среди остроконечных вершин, счастливый и гордый собою, и пытался найти ответ на вопрос, который меня почему-то заботил: откуда свет? чем эти кручи и хребты так ярко освещены? Ведь небо фиолетовое, и в нем горят только звезды.