— Учителя тебе этого не скажут.
— А я и не собираюсь их спрашивать. Ты нашла правильное слово: мне нужна встреча именно с администрацией, то есть с теми, кто затеял всю эту бодягу.
— Но для этого совсем не обязательно с ними встречаться, — проговорила Леночка, вытирая слёзы… — Я сама могу тебе всё рассказать.
Вот как раз в этом у меня были основания усомниться: если они упорно не желали доверяться мне, чем заслужило их доверие это слабое слезливое существо?
— А почему ты так не хочешь, чтобы я с ними общался?
— Они обидятся, — убежденно сказала Леночка. — Не надо их обижать, умоляю тебя! Они столько для нас сделали… так о нас заботятся…
— Ты с ними разговаривала?
— Конечно. Я часто с ними говорю. Они хорошие, они добрые, они лучше людей. Они красивые, как ангелы. Они могут всё. Но они очень обидчивые и несчастные.
— А где ты с ними говоришь? Здесь, на территории школы?
— Да… То есть нет… — Моя гостья замялась. — Я разговариваю с ними во сне.
Я посмотрел на Леночку с тревогой: как бы не пришлось лечить маниакально-депрессивный психоз. И что будет со мною, когда я начну пропускать через себя такую боль?
Но нет, на душевнобольную Леночка не была похожа. Глаза ее, хотя и в красноватых обводах, смотрели осмысленно и ясно.
— Значит, они тебе являются в сновидениях, — повторил я, чтобы собраться с мыслями. — А разве ты не блокируешься на ночь?
— Зачем? — Моя гостья пожала плечами. — Это так приятно — спать без блокировки, да еще нагишом. Попробуй, и они тоже прилетят к тебе поговорить.
— Обязательно нагишом? — уточнил я.
— Конечно, — нимало не смущаясь, подтвердила Леночка. — Они понимают это как знак доверия и беззащитности.
"Ну нет, — подумал я. — Такой способ общения мне не подходит".
— Ты сказала «прилетят». Значит, они птицы?
— Ну вот, и ты догадался! — счастливым смехом засмеялась моя гостья. — Да, они — птицы. Большие красивые птицы. Первый раз, когда ты их увидишь, будет немножечко страшно, но потом ты их непременно полюбишь.
— А почему будет страшно?
— Глазищи у них огромные, желтые такие, и клювы крючком, и когти. И гребни такие огненные, как у драконов. Вообще они — как огонь. Горячие и очень красивые!
— Если они такие красивые, почему же они от нас прячутся?
— Они не могут жить под куполом. Им здесь слишком тесно. У них размах крыльев знаешь какой!. Зато в открытом космосе, среди звезд они чувствуют себя хорошо. Они все такие светящиеся. Когда летит целая стая — это сказка.
— У них своя планета?
— Нет, они живут прямо в космосе. А гнёзда вьют на астероидах.
— Но там же нет воздуха!
— Им воздух не нужен. То есть, не обязателен. Раньше они жили на какой-то планете, потом стали вылетать за пределы атмосферы, потом улетели совсем. От тех времён у них и остался птичий язык. В открытом космосе, сам понимаешь, он не нужен.
— А почему они не хотят говорить с нами напрямую?
— Они хотят! — горячо воскликнула моя гостья. — Это мы пока еще не готовы.
Помолчав, моя гостья мечтательно прибавила:
— Скоро я буду такая, как они.
— Ты и сейчас ничего, — заметил я.
— Ой, что ты! — Леночка пренебрежительно махнула тонкой белой рукой. — Эти волосы, эта кожа, всё такое гадкое, так плохо пахнет… Да еще надо всё время дышать, как этой… как лягушке. Я ненавижу себя такую.
"Нет, Алёша, — сказал я себе, — тебя не будут обвораживать. А жаль".
Я понял, что колено у моей гостьи открылось совершенно случайно, она этого даже не заметила, ей всё равно.
Она уже наполовину птица.
А у птиц коленки вывернуты назад.
81
— Значит, ты решила стать как они, — заговорил я после долгого молчания. — Это твое твердое и окончательное решение?
Леночка энергично кивнула.
— А ты уверена, что сама этого захотела?
Рыженькая удивилась.
— Конечно, сама. Но они мне советуют еще чуть-чуть подождать.
— Нет, ты подумай, — настаивал я. — Ведь тебе придется обрасти перьями…
— Да! — воскликнула Леночка. — Я очень этого хочу: покрыться красивыми, светящимися перьями — и навсегда позабыть вот об этом хламье…
Она презрительно приподняла двумя пальцами отворот халата.
— Ты извини меня, — замявшись, проговорил я, — но, кроме того, тебе придется… как бы это половчее выразить…
— Откладывать яйца? — перебила меня моя гостья, и глаза ее засияли. — Да я об этом только и мечтаю: у меня будут целые гнёзда красивеньких пестрых яиц! Ты не представляешь себе, как это прекрасно… И, главное, совершенно не больно! Не то что у людей.
Ну, что тут можно возразить? Директор Иванов основательно поработал — и промыл-таки бедной девочке мозги.
— Но яйца еще нужно высиживать, — сказал я. — По-моему, это довольно скучное занятие.
— Высиживать будет Диня, — ответила Леночка.
От неожиданности я засмеялся. Мне живо представилась картина: Дмитриенко в блузоне с нашейным платочком сидит на астероиде в гнезде.
Мой дурацкий смех Леночку рассердил.
— Странно, что ты смеешься, — блеснув на меня светло-эмалевыми глазками, проговорила она. — Любящие отцы высиживают яйца сами, и ничего смешного в этом нет.
— Любящие отцы? — переспросил я. — Это Дмитриенко — любящий отец?
Леночка смотрела на меня по-птичьи, искоса и очень зорко. Веснушчатое ее личико было само похоже на перепелиное яичко.
— Ах, вот почему ты смеешься! — воскликнула она. — Тебе рассказали про кузиночку-Мариночку. Про эту ощипанную четырехлапую курицу, про эту тиходайку! Да с той поры, как мамаша ее с Диней застукала, она уже сто тысяч других нашла. Не любит он ее больше, ненавидит ее, презирает и думать о ней позабыл!
— Меня это не касается, — возразил я. — А за смех — извини. Я был неправ. Всё, что с тобой происходит, намного серьезнее, чем я думал. Эти проклятые твари, которые тебе снятся…
— Не смей их так называть! — смертельно побледнев, моя гостья вскочила. — Ты живешь за их счет! Ты питаешься из их кормушки! Не смей!
Я тоже встал: не разговаривать же с дамой сидя.
— Эти гнусные твари изуродовали твою психику. Тебя нужно лечить. А поскольку в стенах школы это вряд ли возможно…
Но Леночка не дала мне договорить.
— Лечить! — воскликнула она и в отчаянии вскинула руки. — Меня! Лечить!
Рукава ее халата упали до плеч. Пальцы судорожно растопырились и скрючились.
Честно говоря, мне стало страшновато, и я отступил на пару шагов.
— И он еще смеется! — взвизгнула моя гостья — и, взлетев под самый потолок, кинулась на меня подобно коршуну.
При всей худобе в ней было никак не меньше пятидесяти килограммов живого весу, и, не сумев удержаться на ногах, я упал навзничь.
— Ах ты гусак безмозглый! Ты сам больной! Ты сам неизлечимо больной!
Леночка царапала мне лицо и шею, одновременно стараясь выклевать мои глаза, что у нее никак не получалось: все-таки она была еще не птица.
Но что самое жуткое — при этом она пронзительно, как сорока, стрекотала.
И это был не просто стрекот, это была членораздельная речь.
После долгой борьбы мне удалось обхватить ее за плечи. Тело Леночки было нечеловечески горячим. Она трепыхалась, пытаясь вырваться, но безуспешно.
Я поднял ее на руки и выпустил в раскрытое окно. Она взвилась под самый купол и, всё еще продолжая гневно стрекотать, исчезла в темноте.
82
— Что у тебя там происходит? — спросила через стенку Соня. — Какая-то бурная социальная жизнь
— Да никакой жизни нет, — с досадой ответил я, закрывая окно.
Эта мне дружеская забота: не дают человеку побыть наедине со своими мыслями. Вздумали круглосуточно меня опекать.
— У тебя всё в порядке? — допытывалась Соня.
— В абсолютном. Ты чего не спишь?
— Вот нахал! — удивилась Соня. — Сам же разбудил меня своей дистанционкой.
— Меня тоже разбудили, — хладнокровно соврал я. — Это Малинин бесчинствует.
Но Соня не поверила.
— Нет, Алёша, это был ты. И врать ты никогда не научишься.
— Хорошо, это был я. Хотел мысленно чмокнуть тебя в щечку.
Я отлично знал, что такие шуточки выводят Софью из себя. Еще бы: она в другого влюблена и будет век ему верна.
Но на этот раз Соня даже не рассердилась.
— А потом я слышала какие-то жуткие звуки, — проговорила она. — Вроде птица пролетела, очень большая. И так громко щебетала.
— Это была не птица. Здесь нет никаких птиц, и ты об этом прекрасно знаешь.
— А кто же тогда?
— Это был я.
— Ты летать научился?
— Нет, щебетать.
— Зачем?
— Я учу язык кьоса.
— Какой язык? — переспросила Соня.
— Кьоса. Это такой южноафриканский язык. Там надо щелкать языком и свистеть. Вот — стою у раскрытого окна — и свищу. Могу и тебя научить.
— Спасибо, не надо.
Мы помолчали.
— Скажи мне, Софья, — осторожно спросил я, — ты хотела бы стать птицей?
— Зачем? — удивилась Соня. — Мне и так хорошо.
Понятненько. Значит, эта еще не догадалась.
— Мне тоже хорошо, — сказал я. — Спокойной ночи.
— Все такие оригинальные, — обиженно ответила Соня и отключилась.
Я подошел к зеркалу. Лицо у меня было покрыто жуткими царапинами, как будто я делал себе боевую татуировку. Надо было залечить раны, и я примерно знал, как это делается, но времени на терапию не оставалось.
Я закрыл дверь на задвижку, сел к журнальному столику и набрал номер гражданина Егорова Егора Егоровича.
83
Была глубокая ночь, но сотрудники ИКИ по ночам не спят, это общеизвестно.
Густой мужской бас отозвался:
— Егоров у аппарата.
Голос был настолько человеческий, настолько не-птичий, что я потерял кураж.
Но отступать было невозможно.
— Говорит Алёша Гольцов.
— Рад тебя слышать, Алёша. Что-нибудь случилось?
— Пока еще ничего не случилось.
— Тогда потрудись объяснить, что побудило тебя побеспокоить незнакомого человека в ночное время. Причина должна быть очень веская.