".
Или что-нибудь в этом роде.
Сад за окном был неузнаваем: пальмовые листья поломаны, дорожки усыпаны ветками и грудами пожухлых цветов, трава почернела, вода из бассейна ушла, и на его сухом бетонном дне валялись расколотые кокосы.
Я стал собирать свои манатки: а что еще мне оставалось делать?
Укладывать вещи — занятие грустное, даже если уезжаешь оттуда, где тебе надоело.
Я открыл сумку, запихал в нее свои личные вещички, включая и валенки: не оставлять же их на поругание компрачикосам.
Хотел было прихватить с собой пару-тройку казенных книг, но раздумал: опять начнут перемывать косточки, попрекать заглаза в стяжательстве, рвачестве и вещизме.
Но самоучитель немецкого уложил: это был мой заказ, я на него тратил свою личную психическую энергию.
Потолкался еще разок для верности в дверь, сел на скрипучий стул и задумался.
Если так всё здесь круто решается, то и в голове моей должны произойти необратимые изменения: я наверняка утрачу способность читать и передавать мысли, разучусь выдумывать вещи, лечить чужие хвори, позабуду немецкий язык…
Да что там язык: они сделают так, что я всё позабуду.
Ни к чему им свидетель их бесчеловечных опытов над земными детьми, да еще свидетель, знающий о проблемах птичьего царства.
Позабуду мнемонику с эвристикой и автогенкой.
Опять ко мне вернется нетвердое знание таблицы умножения.
И журналист-международник Навруцкий никогда ничего не узнает.
Нет, уважаемые, этого нельзя допустить.
В сумке у меня лежала общая тетрадь в клеточку, совершенно чистая: я привез ее из дома, но до сегодняшнего дня она была мне без надобности.
Вынул тетрадь и шариковый карандаш, сел за стол.
Карандаш не хотел писать: видно, паста засохла. Вот незадача!
Минут, наверно, двадцать я рисовал на первой странице невидимые загогулины, пока наконец карандаш не расписался.
Только бы успеть, только бы не помешали.
94
Не помешали. Успел.
Точнее, почти успел: начал с объявления на столбе, исписал двадцать две страницы и дошел до теста на солидарность. Всё, конечно, конспективно, без подробностей.
Но вот спрятать тетрадь в сумку времени не хватило: дверь без стука открылась, и в комнату вошел биоробот Олег.
С головой на плечах, подтянутый и аккуратный. Пуловерный и галстучный.
Настолько галстучный, что всё происшедшее между нами казалось теперь каким-то дурным тяжелым сном.
А может быть, мне действительно всё это приснилось?
— Нет, — сказал Олег, бросив беглый взгляд на тетрадь, — не приснилось. Капитально ты меня вывел из строя. В регби когда-нибудь играл?
— Даже не знаю, что это такое, — ответил я. — Больно было?
— Нет, конечно. Куклам не бывает больно. Но морально тяжело.
— А вот у меня рука болела, — сказал я. — Ты мне чуть палец не откусил.
— Да, но я втык получил, а ты нет, — возразил Олег.
— Втык? От кого?
— От самого Егорова.
— А за что?
— За школярские шалости, вот такая формулировочка. С кем поведешься — от того и наберешься. Сперва учителей отключаем, потом кнопочки им на стул начинаем подкладывать, потом вообще теряем голову, как последняя шантрапа…
Биоробот постоял, помолчал, вновь взглянул на тетрадь.
— Дневник ведешь?
Вот проклятый стукач. Всё ему надо знать.
— Слушай, а сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.
— Кому? Мне-роботу или мне-кукловоду?
— Кукловоду.
— Да уж не шестнадцать, пора бы и поумнеть, — ответил Олег. — По вашему земному счету — пятую сотню разменял. Так что можешь спокойно обращаться ко мне на вы.
— Пятую сотню? — не поверил я.
— Именно пятую.
— А сколько же вы вообще живете?
— Примерно тысячу лет. Плюс-минус пятьдесят. Вот от чего ты отказался, приятель. Может быть, еще передумаешь?
— Нет, — твердо ответил я. — Хочу домой.
— Я вижу: упаковался. В последовательности тебе не откажешь.
Тетрадка моя не давала Олегу покоя. Видно было, что он борется с желанием ее полистать.
Если только у биороботов бывают желания.
— А не противно ли тебе… спросил я, — не противно ли вам работать на этих птеродактилей?
— Чудак, да я и сам такой, — добродушно ответил Олег. — А это, — он похлопал себя по животу, — это же кукла. Человеческая кукла.
— Ну, хорошо, а человеческую куклу водить не противно?
— Ты знаешь, свыкся. Первое время, конечно, было тяжело: особенно жестикулировать и улыбаться.
— Улыбаться? — Я не поверил своим ушам.
— Ну да, улыбаться. Что ты так удивляешься? Есть у вас, у людей, такая противненькая привычка — усмехаться, ухмыляться, склабиться, щериться, вообще юмористически шевелить своей мордой лица, как будто она каучуковая. Птицы, как ты знаешь, ничего этого не делают. И все ваши шуточки, приколы и хохмы очень нас утомляют. Особенно хохмы. Жизнь, друг мой Лёха, штука ежеминутно серьезная, особенно в полёте, человеку этого не понять.
"Да, — подумал я, специально не блокируясь, — с чувством юмора у птиц слабовато".
Стриженый пропустил мою мысль мимо ушей.
— Что еще? Да, вот: плюетесь вы много, особенно пацаны. Всю территорию заплевали. Отвратительная привычка. Видел ты хоть раз, чтобы птица плевалась?
— Зато вы капаете на лету, — не удержался я.
— Не фантазируй. Мы же в пище не нуждаемся, и капать нам нечем. Так что вот, дорогой, свыкся я. Даже иногда, знаешь, жалко мне вас. Мучаетесь вы в своей нынешней оболочке. Слишком она уязвима и требует постоянного ухода. Переселить вас в другую плоть — это, я считаю, великое благо. И через какое-то время у вас это поймут. В очередях на интеграцию будут давиться. Но пройдут, естественно, не все.
— Отбраковывать станете?
— Это уж само собой. Рожденный ползать — летать не сможет. Впрочем, заболтался я с тобой. Долгое прощание — лишние слёзы. Вертолет уже ждет.
— Вертолет?
— Да, вертолет. Что здесь странного? Отсюда путь один: только на вертолете.
— А где мы находимся?
— Опять-таки глупый вопрос: естественно, в Чулпане. Тебя доставят в город Новый Уренгой, а там и до Большой земли рукой подать. Ты уж не поминай нас лихом.
— Не буду.
— Вот тебе небольшой сувенир на память.
Олег протянул мне коробочку. Я с сомнением повертел ее в руках.
— Да ты открой, посмотри. Не бойся, не взорвется.
В коробочке лежал прозрачный кубик, в который был впаян миниатюрный макет «Инкубатора» — с куполом, пальмами и бассейном.
Макет — не совсем точное слово: там крошечные пальмы покачивались на ветру, вода в бассейне слегка рябилась, по дорожкам беспечно прогуливались шестеро ребят, среди которых я узнал и себя, постриженного под курсанта милицейской школы.
Интересная безделушка. Маме наверняка понравится.
Я спрятал сувенир в сумку — вместе с тетрадью, естественно. При этом еще успел заглянуть украдкой на первую страницу: нет, моя писанина пока еще никуда не исчезла.
— Вот билет на поезд… — продолжал Олег. — Да, на поезд, не обижайся, мы должны экономить, да и срочности теперь уже нет. А это — деньги на дорогу и на первые расходы по возвращении. Можешь не сомневаться, рубли настоящие.
— За билет — спасибо, — сказал я. — А деньги — это, наверно, лишнее.
— На Земле, друг мой, еще нет такого места, где деньги были бы лишними, — возразил куратор. — . Мы ж тебя оторвали от дел, и за это полагается компенсация. Еще вопросы есть?
— Есть, — сказал я. — Только не вопрос, а скорее просьба. Не стирайте у меня в памяти хотя бы таблицу умножения. Обидно будет учить ее заново. Я уже не в том возрасте…
Биоробот нахмурился.
— Что-то я тебя не понимаю, парень, — проговорил он. — О чем ты толкуешь?
— Не надо придуряться, — обиделся я. — Конечно, вы сотрете всё, что считаете нужным.
— Сотрем… где?
— Я же сказал: у меня в памяти.
— У тебя в памяти? — удивился Олег. — А разве мы туда что-нибудь записывали?
— Ну, как же: мнемонику, эвристику, ту же орнитологию, алгебру, шестнадцатеричную систему исчисления… да мало ли что.
— Но ты же это понял и выучил сам. Хочешь — помни, хочешь — забудь, это твои заботы.
— А чтение мыслей?
— И этому тоже ты сам научился. Возьми и разучись.
— Ну, а вообще всё, что было… могу я это помнить?
— О Господи, — куратор вздохнул. — Все-таки вы ущербный народ. Да разъясни ты мне наконец: что было? где было? когда и с кем?
— Со мной.
— Так это ж с тобой, а не с нами. Как же мы можем заставить тебя это забыть? Захочешь — сам позабудешь.
Всё это не очень укладывалось у меня в голове.
— Но тогда я, наверно, должен соблюдать какую-то тайну эксперимента… — неуверенно сказал я. — И этот сувенир… не слишком ли рискованно?
— В каком смысле?
— Я же не смогу его никому показать.
— Глупости, — сказал биоробот. — Показывай кому угодно — с любыми комментариями. Всё равно тебе не поверят. Придется потрудиться и измыслить подходящую версию. В этом мы всецело на тебя полагаемся.
"Врешь на голубом глазу, — подумал я за блокировкой. — Так мы тебе и поверили".
А вслух скромненько сказал:
— Спасибо. А ты… А вы что собираетесь делать?
— То, что делали. Тебе же Егоров сказал: у нас нет вариантов. Готовим новый набор.
— Новый набор? — обрадовался я. — Значит, наши все отказались?
— Понятия не имею, — ответил Олег. — Меня от этой группы отстранили.
— Из-за меня?
— Из-за кого же еще? Ты, братец мой, меня вчистую засветил. Старичками теперь будет заниматься другой коллега, ты его не знаешь, да и незачем тебе его знать. А я должен голову ломать, как набрать новеньких. И хочу тебя предупредить: если ты и в этом будешь чинить мне помехи, я достану тебя из-под земли. И оторву тебе башку в натуре, можешь не сомневаться.
Нет, все-таки блокировка — замечательная штука. Жалко, если она пропадет. Идею насчет Навруцкого я запрятал так далеко, что даже сам позабыл, за которым из блоков она теперь притаилась.