Петров игнорировал мою реплику.
— Ну-ка, Алексейчик, — совсем по-домашнему предложил он, — повтори эту фразу три раза, только молча. "Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим".
Я добросовестно повторил.
— Для начала не так уж и плохо, — похвалил меня Петров и снова зевнул.
Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался.
А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Николаева были детской забавой.
— Но смотри, что у тебя получается: "Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашел чему удивляться… м-э… как там дальше-то?… удивительное дело… забыл… чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…" Это ты меня имеешь в виду?
Петров настолько точно воспроизвел всё, о чем я успел за минуту подумать, что я покраснел до слез.
— Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, — безжалостно и в то же время добродушно продолжал Петров. — Там пошли чьи-то черные глаза и вообще биология, которая меня не касается.
Я готов был провалиться под парту.
— Это, Алексейчик, помехи, их надо гнать из головы прочь, выметать беспощадно, как мусор. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьезном? Ну-ка, постарайся еще три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово «удивительно» тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись!
Я удивился.
— Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как младенец на горшочке, да еще пожал при этом плечами, чего младенцы не делают. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа — и какие два часа! — но при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.
Я как раз устал, и даже очень, фраза не лезла мне в голову.
— Ну да, ну да, — закивал толстяк, — математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, повтори еще три раза.
"Удивительное дело, — подумал я небрежно. — Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…"
И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, легкий, довольный и удивлялся самому себе. Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.
— Да, рука, ручоночка, — озабоченно проговорил Петров. — Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Разумеется, правая. Положи ее на стол и подумай: "Моя рука лежит на столе".
Я подумал.
— Превосходно! — возликовал Петров. — Как мы чисто, как аккуратно мы думаем! И, что важно, никаких агрессивных импульсов, никаких девичьих прелестей, никакой биологии. Просто стол и рука. Стол жесткий, холодный и гладкий, а рука теплая и мягкая. Руке нравится отдыхать на столе. И столу тоже нравится, когда на нем лежит твоя рука. Ведь она намного мягче пластмассы, не правда ли?
Я кивнул.
— "Моя рука намного мягче самой мягкой пластмассы". Подумай так. Хорошо. "Она теплая и мягкая".
Наверно, я заулыбался от уха до уха: пальцы расслабились и благодарно зашевелились.
— Вот видишь, — с удовлетворением сказал Петров. — И это сделал ты сам. Одной своей мыслью и ничем больше.
"Ну прямо мыслью! — подумал я. — Обыкновенный гипноз".
— Ах, Алёша, Алёша… — укоризненно произнес Петров. — Разве я похож на гипнотизера? Это очень простое упражнение. Надо только подумать. Но подумать без помех. Настойчиво подумать, сосредоточенно. Нет, нет, не так, зачем ты бычишься и пыжишься? Сосредоточенно — вовсе не значит упрямо. Вот учитель тебе говорит: сосредоточься. Ты сделал озабоченное лицо, глаза твои опустели. В голове — салат из картинок, слов и даже отдельных звуков. А почему? Да потому, что нельзя сосредоточиться вообще. Можно сосредоточиться на чем-то, заставить себя думать в данный момент об одном, запретить себе думать о постороннем. А как?
Действительно, как?
— Дело вот в чем, Алексей. У каждого человека есть свое… назовем его так: "запретительное слово". С помощью этого слова, мысленно его произнося, человек гонит от себя ненужные, недостойные, постыдные мысли. У тебя тоже есть такое слово. Я его знаю, но необходимо, чтобы ты осознал его сам. Вот ты уже десять раз мысленно произнес одну неприятную для тебя фразу и всякий раз выключал ее одним и тем же словом.
"Какую еще фразу? — подумал я. — Что он мелет? Какой же я тупица! Ай, ладно…"
Петров быстро поднял указательный палец.
— Вот, вот.
Я понял.
— Проверь себя: всегда ли ты пользуешься этим словом? Подумай о неприятном.
"Не так он со мной занимается, — подумал я. — Как с дурачком, по облегченной программе. Ай, ладно…"
— Теперь так, — продолжал Петров. — Этим ключом ты можешь пользоваться для самоконтроля. Допустим, тебе надо ответить на вопрос…
Довольно быстро я понял, как надо обращаться с ключом, как прерывать себя в уме, как возвращаться к тому, что подумал раньше.
Мы поиграли в забавную игру: "А собственно, с чего это пришло мне в голову?"
Всё это было легко, я бы сказал — слишком легко. Может, только для начала?
— Именно для начала, — успокоил меня Петров. — Завтра я научу тебя, как избавиться от этого слова. А не то в голове будут сплошные ладушки: «ладно» да «ладно». Ну, утомился? А теперь повтори: "Удивительное дело, я совершенно не устал".
"Удивительное дело… ай, ладно!.. я совершенно не устал!" — подумал я.
Это было несложно, но до полетов под куполом еще ой как далеко!
27
В столовой после утренних уроков я увидел одарёнышей в полном комплекте.
Все были в синей форменной одежде, кроме меня и Дениса Дмитриенки. Белобрысый красовался в немыслимом кремовом блузоне с черным шейным платом, брюки на нем были тоже кремовые, сильно расклешенные. Жених да и только.
За столом рядом с ним и Леночкой Кныш сидела толстенькая девчонка с невыразительным, как будто заспанным лицом. Маленькие глазки, крохотный носишко, толстые щеки — и никакого гребня на голове: жиденькие косы двумя петельками, справа и слева. Из-за этих петелек на затылке у толстушки был некрасивый вертикальный пробор.
Как я понял, это и была та самая невидимая Ритка по прозвищу Черепашка, которой, если верить Соне Москвиной, я чем-то понравился.
Внешность Риткина меня разочаровала: лучше бы она была похожа на Соню, пусть даже с хохолком. Но — увы.
А вот на Черепашку она и в самом деле была похожа.
Если только Черепашки заплетают косы и умеют краснеть.
Увидев меня, Рита вспыхнула, как маков цвет, и низко наклонилась над тарелкой.
Белобрысый с Леной переглянулись и стали смеяться.
Ну, еще бы: девочке понравился мальчик, это же смешно до икоты.
Бедная Черепашка, она не умела блокироваться! Для одаренышей она была прозрачна, как вот этот стеклянный кувшин с водой.
Ей не помогло бы, даже если бы в эту минуту она стала невидимой: мысли не спрячешь.
Но, в конце концов, это не моя печаль: пусть учится.
Подумав так, я сосредоточился на своем меню. Сегодня мне была желательна холодная гречневая каша с молоком. И молочный опять-таки кисель.
Всё это я обнаружил в глубинах никелированного прилавка — и почувствовал себя увереннее: ничего, потихоньку освоимся.
Соня Москвина сидела с двумя переростками, которых я тоже видел впервые.
Один из них, широкоплечий, с ярко-синими глазами и наголо остриженной головой, беззастенчиво меня разглядывал. Перед ним на столе было пусто: видимо, уже всё сожрал.
Другой, чернявый и бледнолицый, с заметным шрамом на щеке, усердно кушал. У него гребень был, да еще какой: полуметровой высоты, из шести перьев ярко-красного цвета.
Вот теперь вопрос насчет хайеров был окончательно закрыт: пусть тот, кто хочет, изображает из себя попугая, остальных это не касается.
Но вот рассадка… Три плюс три плюс один. Возможно, всех остальных такая формула игры устраивала, но не меня. Я не собирался быть вечным новичком и одиночкой.
Что ж, сделаем первый ход.
Я подошел к Сониному столику, поставил свой поднос на свободное место.
— Привет, ребята. Меня зовут Алексей. Алексей Гольцов.
Стриженый показался мне заводилой, поэтому я протянул руку сперва ему.
— Олег, — сказал стриженый.
Рукопожатие его было по-спортивному крепким.
А вот с бледнолицым номер не прошел: этот тип сделал вид, что не видит моей протянутой руки, и продолжал есть винегрет, уставившись в него с таким видом, как будто там попадаются гвозди.
Я понял, что это и есть тот самый Юрка Малинин, который врет, что умеет прослушивать даже учителей.
Да, но что я ему сделал, этому Малинину? Даже про его дикий хайер я не успел подумать ничего плохого.
Делать нечего, пришлось руку убрать.
Но бледнолицему было мало моего унижения: видимо, ему захотелось оттянуться за мой счет по полной программе.
Он взглянул на меня и блатной скороговорочкой произнес:
— Только с ветки — и уже корешиться. Борзой!
Я не сказал ни слова, только посмотрел бледнолицему в глаза и дал ему возможность прослушать всё, что я думаю о таких, как он, склочниках.
А потом как ни в чем не бывало обратился к черноглазой молнии:
— Что, Софья, попало?
Соня пожала плечами.
— Да нет, побрюзжали — и всё. А как твои волдыри?
Ответить я не успел: бледнолицый опередил меня новым наездом.
— Эй, как тебя, Гольцов, ты что, пластилиновый? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — А ты?
— Я тоже нет. И нечего лепиться в комок. Видишь, тесно у нас. А кругом полно свободных столиков.
— Да я и не собирался к вам подсаживаться, просто мимо проходил, — возразил я. — Вижу — красный какаду. Подошел посмотреть поближе.
Я был уверен, что со словами "Это кто здесь какаду?" Малинин начнет подниматься. А я стою над ним, и у меня в руках поднос с гречневой кашей и молочным киселем, это грозное оружие — в умелых, естественно, руках.