— Мы планировали выехать позже. Что до того, что стемнеет, у нас есть газовый фонарь, да и лошадям темнота не помеха. Здесь разбойники?
Питер отставил тарелку в сторону, огладил тыльной стороной ладони редкую светлую бородку. Он мялся, не желая отвечать, но от пристального взгляда Лэнгли скрыться было непросто.
— Матушка опасается ерунды, — будто извиняясь, сказал он. — Крестьянин работать должен, когда у него работы нет, выдумывает всякое, ну, вы знаете, господин директор. Водится в темноте этих мест разное, ну, так говорят, лично я никогда не видел, а я ведь от зари до зари на ногах. И отец мой не видел, да даруют ему Сущие вечный покой и блага от щедрот своих, и дед не видел, да благосло…
— Вурдалаки? — понимающе перебил его Лэнгли. — О да, студентки тоже пытаются увильнуть от работы, пересказывая древние байки.
— Когда-то к нам приезжала травница из Школы, — поделился Питер словно секретом. — Коров в наших местах мало кто держит, дальше ехать только до деревни, а навоз, сами знаете, для трав средство дивное. Да вы пейте молоко, господа, это же не ваше, с травами да зельями, оно ведь теплое еще было пару часов назад.
Я благодарно кивнула. Мне уже давно не выпадала возможность выпить настоящее молоко, а не то, какое хранилось в погребах Школы. Оно не портилось месяцами, приправленное несколькими каплями алхимических препаратов, и, конечно, не имело ни вкуса, ни запаха свежего молока. Потом, мне казалось, что гостеприимство Питера искреннее, и он охотнее, чем словами, делится с нами куском насущного хлеба.
— Травница? — Лэнгли излучал обаяние и простоту. Человеку, который с ним общался впервые, он должен был казаться немного легкомысленным и беззаботным… франтом, сказала бы я, но наряд Лэнгли был не так уж и франтоват. У Питера, возможно, и сложилось о директоре Школы нужное впечатление, но только не у меня. — Вы говорите про госпожу Коул?
Глава тридцать первая
— Коул? — переспросил Питер. — Я не знаю, как ее звали. Но, по-моему, она умерла еще до того, как скончался мой отец. Я ее уже столько лет здесь не видел, а она и тогда была стара. Так вот она приезжала, забирала навоз и пугала моих работниц глупыми байками. А те, в свою очередь, пугали мать. Не со зла, конечно, но деревенские бабы — дуры!
Звучало грубо. Но я понимала Питера: о своей матери он заботился как умел, и, разумеется, ему не нравилось, что кто-то рассказывает ей истории, которые ее тревожат.
А эта история тревожила меня… Травница из Школы?
— Дурная была та травница, да простят меня Сущие, — продолжал Питер. — Местная, а училась еще у школьной травницы-монашки. Но я про то точно не знаю, это старая Энджела говорила, да упокоят Сущие ее душу. Ох и ругалась она! Старая Энджела, я имею в виду, господин директор.
«Меня этой байкой пугала наставница, когда я только сюда пришла. Вот уж была суеверная старуха», — вспомнила я слова госпожи Коул. Госпожа Джонсон тоже что-то говорила про травницу?
— Вурдалаки, деревья какие-то, волхвы! — распалялся Питер. — Старая Энджела через то потеряла место! Был какой-то скандал с монашками, и всю прислугу разогнали…
Нэн упоминала про это. Волхв, который поклонялся Вещему Древу. И именно тогда в Школе стали трудиться девочки, а не прислуга со стороны. Я поймала взгляд Лэнгли и прикрыла глаза, давая понять, что знаю эту историю. Я не могла ему сейчас рассказать, но надеялась, что он правильно истолкует мое многозначительное и выразительное молчание.
Но что же с травницей?
— Школа Лекарниц, так ведь оно же наука! — Питера это злило всерьез, но голос он не повышал. Ему хотелось выговориться, и Лэнгли ему не мешал, а я и подавно. — А работниц моих пугала, что наши красные куры от черного петуха василиска высидят! А тот, как ему и положено, ночью задушит младшую дочь!
Лэнгли сдерживал улыбку. Питер снова ничего не замечал, а я подумала — как же хорошо смогла узнать его, раз понимаю эти едва дрогнувшие губы… Когда я успела его изучить? Сколько времени мне понадобилось?
— Монашки любят пугать мирских, — согласился Лэнгли.
— Да не монашка же то была! — сдвинул брови Питер. Он возмутился нашей непонятливости. — Деревенская старуха! У монашки она поучилась чему-то, когда прислуживала, да как бы монашка и та была такой же мерзавкой. Когда учитель хороший, и ученик как подобает. Вот я, так я в ноги отцу за науку поклониться должен. А что та монашка девок нестриженных гоняла, что наша деревенщина! А все без работы настоящей потому что! Баба, когда деревенская, должна жать да за скотиной ходить, как деды заповедали! Ну или молиться!
Его слова оскорбляли, но много ли можно требовать от крестьянина? Из рассказа Питера я смогла уяснить, что травница, о которой мне говорила госпожа Джонсон, та самая, которая пугала девочек эмпусом, и травница, которая обучала госпожу Коул, — разные. И это точно не сама госпожа Коул, она была не настолько стара. Кроме того, я не представляла, чтобы она куда-то скакала на лошади.
— Так ваша матушка боится Зла-Из-Тьмы? — сочувственно спросила я. — Которое если увидишь, так долго не проживешь?
Питер уставился на меня так, словно я ему спела арию. Наверное, мы все больше и больше казались ему чудаками. Потом он вздохнул, перевел взгляд на Лэнгли. Он как будто собирался с духом, прежде чем что-то сказать, или подыскивал слова, боясь показаться грубияном, а Лэнгли молчал.
И улыбался так, что только я одна видела его улыбку.
— Так вот… работать или молиться, — протянул наконец Питер растерянно и покосился на меня. Потом снова погладил бородку. — Про зло такое я, слава Сущим, не разу слышал. Не хватало еще и этого зла. А вот про упырей, господин директор, не раз. Ну и мало мне было, что матушка к Марте, тогда почитай младенцу еще, по пять раз за ночь вставала, так она до сих пор Образы каждый месяц к Всеблагому отцу благословлять ездит…
Он встал и старался на меня не смотреть. Я тоже прятала взгляд, не столько от него, сколько от Лэнгли. Выходит, что простоватый крестьянин и меня причислил к дурным на язык бабам! И мне от этого было смешно.
— Пойдемте, госпожа администратор, — позвал Питер. — Покажу вам комнату. Там Марта спит, но она девочка тихая. И вторая кровать хорошая, вам спокойно будет.
— Я разбужу вас завтра, госпожа Гэйн, — пообещал Лэнгли. Ничего не оставалось, как пойти за Питером.
Дом был добротный. Несмотря на свою дремучесть, Питер и его достойные предки были работящими людьми. Нигде ничего не болталось, не протекало, чистота резала глаз. Какой контраст с нашей Школой!
Мы поднялись на второй этаж. Здесь кое-где горели свечи и было темнее, чем внизу, зато на полу лежали мягкие валяные половики, и шаги совсем пропадали, их не было слышно. Пахло травами и медом, стояла умиротворяющая тишина.
И комната, в которую привел меня Питер, была очень уютной. На окнах светлые занавески, везде вязаные салфеточки, кровать, на которую мне указал Питер, покрыта великолепным кружевным пледом. Под профилями Сущих — Образами — несколько крохотных алтарных свечей. Питер ушел, я разделась, залезла в кровать и провалилась в мягчайшую перину, набитую пахучим сеном, зарылась в шуршащие подушки, завернулась в мягкое, теплое одеяло.
Я успела подумать, что Питер ничего не знал про эмпуса. Или он называл его упырем? Может, та травница знала легенду плохо? Но никто не сказал мне, что эмпуса можно отогнать Образами, только теплом. Есть ли смысл в том, чтобы рисковать нарваться в темноте на то, что и так не войдет в дом?
Если верить легенде?.. Если верить.
Проснулась я сама. Крестьяне встают с первыми лучами солнца, и кровать Марты была уже аккуратно заправлена, а меня ждал завтрак: горячий свежий хлеб, заботливо укрытый полотенцем, и теплое молоко. Я оделась, умылась из кувшинчика в углу комнаты, с наслаждением подкрепилась, думая при этом, что променяла бы стылую Школу на деревенское житье. И работа меня не пугала! Я была готова ходить за скотиной ради того, чтобы каждую ночь спать спокойным и крепким сном в удивительной ароматной постели. Мне было так хорошо, как не было никогда...
Но времени было немало. Давно рассвело, где-то перекрикивались работники, мычала корова, пару раз прокричал петух. Я последний раз оглядела себя в мутное зеркало — пожалуй, мне не нужен этот безобразный платок, и вышла.
Большую комнату, где мы вчера сидели с Лэнгли и Питером, я нашла сразу. Сейчас там раскатывала на столе тесто круглолицая румяная женщина средних лет. Увидев меня, она просияла.
— Доброго утречка, госпожа администратор! Я Мэри, матушка Питера. Вот уж как, не дождался меня господин директор, но ничего, ничего, зато на обед я такие клецки сделаю, пальчики оближете! А Марта пойдет ярких трав соберет, да со свежей баранинкой…
— Погодите! — Сердце у меня ухнуло в живот и забилось там часто-часто. И так сильно, что отдавалось в горле. — Господин директор уехал?
— Так да, — ответила Мэри, не прекращая возню с тестом. — Уехал еще ночью, как вы спать пошли. Так я-то его понимаю, порождения Нечистого мужчин никогда и не трогают, они только нашу сестру мучить горазды. Так что прав он, что вас тут оставил.
— Как оставил? — выкрикнула я дрожащим голосом.
Я отказывалась это понимать. Как Лэнгли мог уехать один?
— Так и оставил, — а Мэри были без разницы мои терзания, да и видела ли она их? — Заплатил Питеру за ваш постой, хорошо заплатил, грех жаловаться, и был таков. Да вы садитесь, госпожа администратор. Поживете у нас пару дней, а можно и больше, говорю же, грех жаловаться…
Я была ему нужна. Госпожа Джонсон отправила меня с ним специально!
Что же услышал Лэнгли вчера такого, чего не услышала я?
Что же произошло?
Я стояла, растерянная, и не знала, что предпринять. Даже вспомнить разговор не могла, не то что слова, которые насторожили Лэнгли. Он уехал — и это все, о чем я была в состоянии думать. Почти предательство. Или же не почти? Госпожа Джонсон рассчитывала на меня, Лэнгли решил иначе. Ничего не сказал, просто исчез, и нет смысла обвинять Мэри и Питера и накидываться на них с упреками, они приняли то, что им сообщил Лэнгли — важный господин, директор Школы Лекарниц.