— Я не о том. Вы пытаетесь снять запрет? — повторил Кервин Квирт, тоже начиная слегка раскачиваться в такт движениям Морвидд. — Вы действительно думаете, что здешнему эху запретили говорить? Вы припоминаете хоть один случай, чтобы вам в школе что-нибудь запретили? Профессор Мерлин всегда действует только убеждением.
— А театр? — сразу спросил Ллевелис.
— Он не запрещал, он просто вывернулся от нас и улизнул, — сказала Керидвен.
— И эхо молчит не потому, что ему запретили говорить, а потому, что его логически убедили замолчать, — продолжал Кервин Квирт. — Оно не заколдовано, если мне будет позволено так выразиться, а убеждено. Так что делать пассы руками и жечь благовония, бить в бубен и плясать в данном случае неуместно. Пойдемте отсюда.
— Но так бы хотелось его хоть разок послушать! — воскликнула Морвидд. — Ведь мне же для науки!..
— Совет преподавателей в свое время счел это эхо опасным, а в совет входят… как бы это сказать… не случайные люди, — мягко заметил голос Кервина Квирта, отдавшийся во всех уголках зала, в то время как губы самого куратора были плотно сжаты.
— Что это? Что это было? — закричал голос Ллевелиса, в то время как Ллевелис молчал.
— Эхо! — сказала Керидвен одновременно с эхом. — Это и есть эхо!
— Ну и ну! — прозвучала мысль Морвидд, и наступила тишина.
— Ну вот, эхо смилостивилось над вами, Морвидд, — с улыбкой сказал Кервин Квирт. — Слова «для науки» оказали на него магическое воздействие. А теперь марш в постель.
— Интересно, — сказал Ллевелис, когда они, вздыхая, спускались за ушедшим вперед Кервином Квиртом по узкой винтовой лестнице. — Кервин Квирт так и будет появляться сам собой каждый раз, когда мы будем заблуждаться?..
Поскольку Ллевелис и девочки довольно плохо представляли себе, с какого времени Змейк работает в школе, а также — как тома хроник располагаются по хронологии, они по случайности начали просматривать хроники с двенадцатого-тринадцатого века. Это приоткрыло некоторые завесы, но Змейк, разумеется, не упоминался там вплоть до первой четверти семнадцатого.
— Я нашла запись речи Мерлина с балкона к студентам в день святой Двинвен 1132 года, — воскликнула Керидвен. — Да, хлестко он тут…
«Если вы думаете, что долг студента — напиваться и дебоширить, так я вас разочарую. Куда я ни гляну, все и повсюду все время пьяны… Напьются — а потом спят на лекции, хоть из пушек по ним пали!.. Эта вот скверная мода, что идет из Европы, — пить вино пребольшими бочками и бренчать на лютне какие-то стишки! Это у меня-то над ухом!»
Слушайте, а эпоха вагантов-то, видно, мимо нашей школы не прошла, — фыркнула Керидвен. — Тоже, наверное, кто-то пропустил по стаканчику и сочинил какую-нибудь ахинею. Но что все всё время валялись пьяными, что-то не верится. По-моему, он сгущает краски. «Нет, я, конечно, не против разврата… покуда это касается меня самого! А не зеленой молодежи!.. Не далее как две, нет, три недели назад я встретил двух… нет, одного студента, который распевал Всепьянейшую литургию, эту похабщину! И если вот этот вот гимн пороку я услышу еще хоть один раз… Если все это будет продолжаться, то я уйду. Посыплю голову пеплом и уйду. Ну, после этого школа, естественно, закроется… Это уж само собой разумеется. Кхм».
— Смотрите! — закричал тут Ллевелис. — Мерлин ужасно возмущался, когда мы захотели устроить театр, так? — он потряс томом хроник. — А здесь сказано, что в школе раньше был студенческий театр! Только им не удалось поставить ни одной пьесы!
— Мерлин их застукал?
— Да нет же! Они были официально. Их никто не преследовал. Они спокойно репетировали. Но незадолго до постановки… что-то случилось. Вы гляньте, чего тут только нет: эскизы костюмов, декораций, тексты пьес… Матерь Божья! Я преклоняюсь перед тем, кто это написал!..
— Так и что случилось?
— Не совсем понятно. Вот, они оставили записку… Полные тексты пьес, готовые, замечания по постановке!.. С ума сойти можно… Записку… «К сожалению, наши смутные времена не позволяют нам осуществить этот замысел. Двое из участников вынуждены вернуться домой, и шаткая политическая обстановка делает невозможным сам спектакль. Мы оставляем задуманное до лучших времен. Линвел, сын Шэфре, Майрвен, дочь Лливелина, Эйлир, сын Эдерна, и так далее, подписи, 1653 год».
Тут Ллевелис окончательно вдохновился и сказал:
— Мы обязаны это поставить. Именно потому, что они не смогли… понимаете? Мы прижмем Мерлина к ногтю… то есть к стене. Теперь уж точно.
И когда толпа замарашек с горящими глазами, частично в извлеченных уже из кладовой разноцветных тряпках, опять окружила зазевавшегося Мерлина, тому пришлось сдаться и выслушать их повторно.
— В семнадцатом веке… Им что-то помешало тогда… Они ставили две пьесы… Это гениально, — тихо, но внятно говорил Ллевелис, оставив привычку орать. — Мы сделаем то же самое. По их записям, по тому же тексту… Пожалуйста!
— Пожалуйста! — возмутился Мерлин. — Да сколько времени я уже вам твержу, что пора начинать репетиции. Апрель на носу… — последние слова Мерлина, впрочем, ни на что не повлияли, на дворе по-прежнему был декабрь, — а вы еще до сих пор в каком-то анабиозе… неглиже. Нужно портных скорее, шить костюмы.
С того дня лицо Ллевелиса осветилось внутренним светом, и он сосредоточился бы на театре, если бы только не страх за Гвидиона. Этот страх гнал его в библиотеку и заставлял искать и искать сведения о том, что же все-таки выходит обыкновенно из изящных рук Змейка.
— Смотрите, какой-то Яго… что за Яго?
— Это валлийская форма английского имени «Джеймс».
— Да? Никогда не слышал. Редкое какое-то имя. Так вот, Яго, сын Йорвета, в 1630-х годах специализировался у Змейка. Трехгодичный спецкурс по токсикологии, в дополнение к основным дисциплинам, Тарквиний Змейк. Вот тебе и на! А Змейк-то его вышвырнул в середине первого года.
— Как вышвырнул?
— Так. Прекратил спецкурс. Что такое? А, вот. Приложена характеристика, рукой Змейка. Не очень лестная, но исчерпывающая. «Проявил крайне умеренный интерес к мгновенно парализующим ядам».
— Да, это все объясняет.
Затем у Змейка обнаружился замечательный ученик по имени Инир из Тангви. Девочки просто чуть не влюбились в него по гравюре «Инир из Тангви беседует с духами огня на выпускном экзамене по органической химии». Но ажиотаж разом прекратился, как только они наткнулись на письмо его из дома к Змейку с описанием одного опыта: «Я разогревал в тиглях оба сплава, но оказалось, что в лабораторных условиях трудно повторить то, что так легко происходит в природе. Кислота же могла существовать только при высоких температурах, но не могла долго находиться в сфероидном состоянии. По стечению обстоятельств, ко мне в лабораторию как раз в это время ворвался Джеральд Трелони, так некстати охваченный жаждой мести, и вызвал меня на поединок. Я заколол его очень чисто — так, чтобы кровь не залила мне огонь под тиглями, но немного не рассчитал, и труп, падая, сдвинул декель, нарушив чистоту эксперимента. Тем не менее, вещество, полученное мной в конечном счете, обладает тем самым оттенком пурпурного, который вы мне описали, дорогой наставник, и действительно прожигает латунную пластину, оставляя по краям отверстия голубоватый налет. При повторном опыте я, разумеется, прослежу за тем, чтобы декели были закрыты герметически».
— Ну что, по-прежнему нравится он нам? — мрачно спросила Керидвен у Морвидд. — Ты хотела бы иметь с ним свидание?
— Как бы это свидание не совпало с днем эксперимента, — отвечала Морвидд.
Судьба Мориена-ап-Тэйви, следующего ученика Змейка, заставила их призадуматься. Среди материалов, подшитых к хроникам, обнаружилось несколько страничек, написанных собственной рукой Мориена. Первая бумага была датирована годом поступления Мориена в школу, была написана почти детским почерком и содержала всего четыре строчки: «Мориен, сын Тэйви, сына Ангвина и Линед, из Гламорганшира. Посещал воскресную школу при церкви святой Хэледд в приходе Ллинавэлин. Естественная история, физика и химия привлекают меня более других наук». В другом томе хроник, с разницей во времени в семь лет, нашлась записка Мориена, написанная скоростным почерком с быстрыми росчерками в конце абзацев: «…оставался четыре часа тридцать минут в центре лондонского пожара 1344 года, где, следуя Вашим указаниям, фиксировал фактическую скорость обугливания тканей человеческого тела (результаты см. в таблице по графам…), что отчасти может способствовать опровержению формулы де Клуа и эль-Фахира…». Записка была дважды сложена вдоль и адресована Змейку.
— То есть Змейк отослал его в прошлое и спокойно бросил одного в горящем городе? — тупо переспросила Керидвен, пытаясь как-то уяснить себе содержание записки.
— А он, вместо того, чтобы тушить огонь или спасать, например, людей, наблюдал там скорость обугливания… тканей? — с выражением произнеся последнее слово, добавила Морвидд.
— Так. По-моему, за семь лет Мориен… как бы это сказал Змейк?.. проявил ярко выраженный интерес к предмету. А вот ответ на записку, — сказал Ллевелис. — «Дорогой Мориен, последние образцы тканей не удовлетворяют требованиям экперимента, необходимо воспроизвести седьмую и восьмую стадии, в особенности на препаратах эмбриона, с любовью, Змейк».
— С какой любовью? — похолодела Керидвен.
— Да нет. Это я так, пошутил, — промямлил Ллевелис, которому вообще-то было сильно не по себе. — Это приложено к другому письму, латинскому. «Тарквиний Змейк приветствует Мерлина Амброзия. SVBEEV[31]. Здоровье Оливера ухудшается; я должен быть все время при нем. Отъезд наш из Ирландии становится, таким образом, делом решенным…»
— Ну, это просто какое-то бытовое письмо! Нет, вы послушайте, что у меня, — сказала Керидвен, листавшая том хроник за начало XVIII века. — Змейк пишет докладную записку, выгораживает какого-то Риддерха, чтобы его не отчислили. Это Змейк-то! Выгораживает. Представляете? Вы только послушайте: «Признавая, что последние эксперименты Риддерха, сына Мивира, с кровью были слишком рискованными, я, тем не менее, прошу проявить снисхождение и разрешить ему продолжить обучение, принимая во внимание его неординарные способности в области преображения стихий».