Сидим с Ленкой на скамейке около Печерского озера. Пляж пустой – холодно уже купаться. Какие-то дети привели паршивую дворнягу, и она плещется в воде. Один малый – в очках, стриженный под ноль – что-то говорит девке, и она дает ему оплеуху. Несильно, типа, шутя. У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку. Ему – лет восемь, а ей, может, тринадцать или четырнадцать, но она его боится и убегает. Малый догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени, и он молотит ее ногами – по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет.
– Как она с таким малым не смогла справиться? – говорю я Ленке. – Он ее на две головы ниже, руки короткие и ноги тоже. Надо было руками и ногами отмахиваться.
Девка возвращается к своим. У нее красная заплаканная рожа. Малый, который ее бил, лыбится.
– Может, он и правильно ее поучил, – говорю я. – Она могла ему очки разбить.
– А у нас один пацан разбил другому очки и выбил глаз в шестом классе. Краснопольский, очкарик, лез к Сапунову, дразнил его, допекал, короче. А Сапунов вскочил из-за парты и начал бить его прямо по очкам, разбил, и стекло попало в глаз. Глаз вытек – ему потом стеклянный вставили.
– И ты все видела?
– Нет, видела только, как очки разбились и кровь потекла. Там все столпились – не пролезть было. А потом медсестра пришла и забрала его.
– И что ему потом было? Ну, тому, который очки разбил?
– Ну, к директору вызывали, отец Краснопольского приходил, орал, бил его по морде, говорил, что подаст в суд. Но никакого суда не было.
– А у нас на трудах в седьмом классе одному лоху метку на морду поставили. Пацаны нагрели копейку на полировальном круге, потом Крюк взял ее рукавицей – и ему под глаз, и прижал еще. А она горячая – у него потом шрам остался такой круглый, как копейка.
– А у нас одной девчонке на трудах швейной машиной прошило палец. Она пищала на всю школу. Скорую вызвали, и забрали ее в больницу.
Малые забирают собаку и сваливают с пляжа. Я говорю:
– Каникулы кончаются, скоро в школу.
– Да, опять эта вся фигня. Хорошо, что последний год остался.
– Когда у тебя опять свободная хата будет?
– Нескоро, мамаша идет в отпуск и будет все время дома. Но ты не надейся, даже когда будет свободная, я тебя больше не позову – ты плохо себя вел в тот раз.
Ленка смеется, я тоже.
Тридцать первого вечером встречаемся с Ленкой у ее дома и идем в лесопарк. Там темно и пусто. Мы садимся на скамейку – может, на ту самую, где сидели на первой стреле, когда я пил пиво, – не помню.
Ленка вытаскивает из сумки бутылку – домашнее вино, как мы пили у нее.
– Ничего себе. Ты что, сперла у своих?
– А ты как думал?
Бутылка заткнута пластмассовой пробкой, я выдираю ее и даю бутылку Ленке. Она отпивает и передает мне.
– Неплохое винище. А как твоя мамаша его делает?
– Не она делает, а папа. Сыпет сахар и оставляет бродить в большой бутыли.
– Ты, наверно, его пьешь на постоянке, а?
– Да нет, ты что? Разве я – алкашка какая-нибудь?
– Не надо, не надо. Притворяется, типа, примерная девочка, а сама…
– Что сама?
– Сама бухает, наверно, каждый день…
– А если и бухаю, что тут такого? Что, завидно, да? Лучше дай мне сигарету.
Я достаю нам по «космосине», подкуриваю зажигалкой. Кругом все тихо – слышно, как едут машины по Минскому шоссе, хоть до него, может, метров пятьсот. Я говорю:
– Слышишь, как тихо?
– Ага.
Я отпиваю еще из бутылки, потом Ленка.
– Сегодня последний день каникул, – говорит она. – И каникулы последние.
– Ну, последние, так последние – что тут такого?
– Нет, ничего, просто жалко, что кончились. Опять в эту школу.
– Вас что, может, еще и учиться заставляют?
– Ну так… А вас что – нет?
– Не-а. Я за девятый класс ни одного домашнего не сделал, а списывал, может, всего раза три.
– Везет же некоторым.
– Ага.
Я отхлебываю еще винища – идет хорошо. Ставлю бутылку на землю, пододвигаюсь к Ленке. Мы сосемся.
– Слушай, а давай здесь это… Ну, короче… А?
– Ты что, с ума сошел? А если кто идти будет?
– Ну, не на скамейке – можем поглубже в кусты зайти,а?
– Да нет, ты что?
– А что?
Я даю ей бутылку, она отпивает, потом я.
– Пошли, Ленка, что ты целишься? Сама говорила – последний день, последние каникулы.
Пошли.
– Ладно, пошли. Только давай допьем сначала, хорошо?
Допиваем вино, я сую бутылку под скамейку. Мы поднимаемся и идем в глубь деревьев. Я предлагаю:
– Давай сзади.
– А как еще? Ты думал, я на траву лягу? И не собиралась.
Ленка опирается руками о дерево, я задираю ей сзади платье и стягиваю вниз трусы – сегодня на ней обычные, не те, что тот раз. Я расстегиваю штаны, вынимаю стояк и засаживаю.
Вокруг – одни черные деревья. Задираю голову – там звезды.
Спускаю ей на жопу, застегиваю ширинку и говорю:
– Ну скажи – хорошо ведь было, да?
– Конечно. Дай сигарету.
– Держи.
Обнявшись, идем к Ленкиномудому. Смотрим друг на друга и лахаем, что пьяные и что все нам по херу – и школа, и родоки.
– Твои будут ныть, типа, поздно пришла, а завтра в школу и все такое? – спрашиваю я.
– Пусть ноют. Я их, это… В жопе видела, вот.– Ленка хохочет.
Первого сентября всегда хорошая погода – солнце, тепло. Только один год, помню, шел дождь, и линейка у нас была не у входа, а в спортзале.
Иду к школе. Рядом прутся с цветами и со своими родоками малые – первый, второй классы. Ну, и остальные, само собой: без цветов, но в белых рубашках, а бабы в белых передниках.
Из прошлогодних двух восьмых сделали один девятый. Я рассматриваю их баб: некоторые за лето стали ничего. Не то что наши кобылы – ни одной нормальной. Кроме Князевой, само собой, но эта деловая – не подколоться. Видел ее летом пару раз, здоровался, а она головой кивнет – и все. Но баба классная: мелирование сделала, черные колготки в сеточку, туфли тоже ничего. Василенки что-то не видно – может, поступила в свое педучилище.
В школе новый директор – рыжий веснушчатый дядька. Классная сказала – Гнуса забрали в районо на повышение, а рыжий работал в обкоме. Он трындит ту же самую бодягу, что раньше на первое сентября трындел Гнус, а еще раньше – Женя Лысый. Женю тоже забрали на повышение – директором новой школы на Юбилейном.
После линейки расходимся по классам. Первый урок – история. Историца у нас та самая, что в том году, – старая седая тетка, Софья Андреевна. Ей все до лампочки, лишь бы доработать до пенсии. Что кому надо, то и поставит: надо три – будет тебе тройка, надо пять – пожалуйста. Были бы все такие, как она, – не учеба была б, а сказка. А то некоторые еще выделываются – орут, двойки ставят. Потом ведь все равно поставят три, зачем надо дергаться?
В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем.
– Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот – к вам. Вы все-таки выпускные классы, пример для всех остальных.
Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса – надрочился в своем обкоме. Пацаны про таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю».
– Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна пролетарская революция?
Все глядят на отличников – Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник – она никогда не высовывается. Если спросят, – всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А Антонов – этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает ему, Антонов встает.
– Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой.
– Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований: коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем, к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам.
Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов – весь красный. Обосрался пацан.
Вечером звоню Ленке из автомата. Трубку берет мамаша.
– Алло, а Лену можно к телефону?
– Лены нет дома.
– А когда она будет?
– Не знаю. А кто это звонит?
Я вешаю трубку, выхожу из будки и иду к остановке посмотреть, сидит там кто из пацанов или нет.
Никого, один пьяный Шура, старый рабочин-ский алкаш. На нем синие спортивные штаны хабэ с отвисшими коленями, сандалеты, шляпа и облезлый плащ. Он поднимает голову, смотрит на меня, хочет что-то сказать, но я не жду, пока он это скажет, – иду к ларьку купить сигарет.
У Батона день рождения. Мамашу свою он куда-то сплавил, и мы гуляем у него: я, Йоган, Крюк и двоюродный брат Батона – Миха. Он живет за Днепром, на Ветрах. Ему уже двадцать один год, но он тормозной, как Батон.
Батон показывает нам магнитофон: не сильно еще добитую «Беларусь».
– Это я вчера купил за двадцать рублей у мужика на остановке. Еду с города вечером, а он спрашивает: магнитофон не надо? Сам бухой уже. А у меня как раз были бабки – стипуха за лето. Ну, я и взял.
– Ничего аппарат, – говорит Миха. – Тем более что за двадцатник. – Он достает из сумки кассету. – Вот послушайте, самый цимус. Группа «Ласковый май». Типа, как «Мираж», только лучше.