Миха включает кассету. Пацан поет про белые розы – так, в общем, ничего, но и ничего особенного. Батон разливает винище по стаканам и чашкам: два больших стакана 0,2, одна синяя чашка с отбитым краем, одна красная, и еще одна белая с цветочком. На закусон Батон нарезал сало, хлеб и помидоры.
– Ну, будем, – говорит Крюк.
– С днем рождения, Саня. – Миха лыбится.
Мы чокаемся и выпиваем.
– Надо тебя оттягать за уши, – говорит Крюк.
– Вы что, охуели? Если все оттягаете, то от ушей ничего не останется.
Но Крюк не слушает.
– Надо, Федя, надо. – Он поднимается, подходит к Батону и начинает тягать за уши – сначала слабо, потом сильнее и сильнее. Мы все считаем. На «шестнадцать» Крюк дергает так, что Батон чуть не усерается.
– Ну, кто следующий? – лахает Крюк.
– Пацаны, вы что? Ну не надо.
– Ладно, помни нашу доброту, – говорит Йоган. – Наливай лучше.
Батон разливает, выпиваем. Играет «Ласковый май». Миха качается под музыку, подпевает, потом спрашивает:
– А вы знаете, что это поет человек, который три года сидел на зоне?
– Откуда ты знаешь? – говорю я.
– Так, пацаны сказали.
– А они откуда знают? Пиздишь ты все.
– Да не, правда.
– Классные темы, – говорит Крюк. – Миха, продай кассету.
– За восемь возьмешь?
– Ты что? Своим пацанам – за восемь? Давай хоть за семь.
– Ладно, бери за семь.
Крюк отдает Михе два трояка и рубль.
– А вообще, пацаны, тут такое дело, – говорит Миха. – У меня есть кент знакомый – в ларьке звукозаписи работает. Так что, если знаете, кому что записать надо, то говорите – все сделаем на высшем уровне. А деньги на три части: треть мне, треть ему и треть вам. У него все есть – любые группы, и наши, и ненаши. А если не знают, какие группы, то пусть просто говорят, какие темы нравятся – наши или ненаши или быстрые или медленные. А, пацаны?
Химик отпустил баб пораньше, а пацанов позвал в лаборантскую – хочет с нами скентовать-ся. Сидим у него вчетвером: я, Антонов и Сухие. Я и химик курим его «Космос». Химик у нас первый год, только после института. Ему двадцать два года, и он весь кучерявый, как пудель.
– Вообще, пацаны, я тут посмотрел за эти две недели – как вы такое только терпите? Учителя – сплошные старые идиоты, их не то что на пенсию, их на помойку давно выкинуть пора.
Я лахаю, Антонов с Сухими тоже лыбятся, хоть сами учителей никогда не обосрут, боятся за свои оценки и примерное поведение. Это мне все до жопы – тройки и так поставят, а больше мне и не надо. Но химик зря понтуется – я сразу понял, что он фраер. Были бы здесь свои пацаны, мы б ему быстро показали, где его место.
– Вообще, скажу вам, универ – это были пять лет кайфа. Нет, по правде. Лучшего времени просто быть не может. Сами скоро убедитесь. Школа – это все не то: учителя мозги пудрят, дисциплина, посещаемость и всякая прочая хрень. А в универе на лекции можно не ходить – возьмешь потом у отличницы конспект, купишь ей пару бутылок лимонада, а может, и так договоришься. А самое классное, конечно, это наши пьянки в общаге. Портвейн «три семерки» – запомню на всю жизнь. И девочек из общаги тоже на всю жизнь запомнил бы, если б мог -я их за пять лет столько отымел, честно вам признаюсь, что они в голове уже все перемешались.
Химик похабно лыбится, кидает бычок в пол-литровую банку – она у него вместо пепельницы.
– Ничего, у вас еще все впереди, – говорит химик. – Вот закончите школу, поступите в институты, и начнется веселая жизнь. Это мне – увы – придется еще какое-то время поработать в одном коллективе с вашими любимыми учителя ми. Я же сюда вроде как по распределению попал, чтобы не ехать в какую-нибудь глухую деревню. Пришлось из двух зол выбрать меньшее.
Звенит звонок, начинается длинная, «подвижная» перемена.
– Ну, не смею вас больше задерживать. Успехов в учебе. – Химик лыбится.
Мы выходим из лаборантской, и я поворачиваю к спортзалу – попинать мячи.
Когда в школе только сделали радиоузел – я был классе в третьем – утром по нему крутили зарядку, а на подвижной перемене – всякие дебильные песни. Малых заставляли танцевать под них в классах, а пацанам с шестого по десятый давали в спортзале баскетбольные и волейбольные мячи – пасоваться или кидать по кольцу. В том году радиоузел накрылся, и ремонтировать не стали, а подвижная перемена в спортзале осталась.
Как только физрук – Винни-Пух – сваливает, мячи начинают футболить ногами, и они летают по всему залу с неслабой скоростью. Если даст баскетбольным в живот или по яйцам – усцышься на месте.
В спортзале половина пацанов – в одном конце, половина – в другом. Мячи летают – не надо баловаться. Я с ходу бью по баскетбольному – он уходит в лампу на потолке, но ей ничего не станет, она под решеткой. Прилетают еще мячи, пацаны чуть не бьются за них – каждый хочет отбить сам. Я выхватываю волейбольный мяч у пацана с восьмого, бью. Ни в кого не попал, жалко.
В зал забегает Винни-Пух:
– Еб вашу мать, что вы делаете? Быстро собрать мячи! Жертвы аборта – вот вы кто! Других слов с вами просто нет.
Пацаны ловят мячи, начинают пасоваться – типа, все нормально. Винни-Пух уходит в свою каморку.
Сижу на остановке на Рабочем. Подваливает мужик: низкий, кучерявый, в красно-синей спортивной шмотке и старых советских кроссовках – колхозник самый настоящий.
– Слушай, парень, где здесь живут цыгане?
– Там. – Я киваю головой в сторону Вторых Горок.
– А может, ты мне поможешь?
– А что надо?
– Вон ту хреновину донести до их дома. – Мужик показывает на здоровую картонную коробку около столба. – Не, ты не думай, это не за спасибо. Я налью тебе – все как положено.
– Ладно.
Я берусь за коробку с одной стороны, он – с другой. Она не тяжелая, но здоровая, – одному волочь неудобняк. Я спрашиваю:
– А что в ней?
– Не могу тебе сказать. Секрет фирмы.
– А не возьмут за жопу? Тут ментовка рядом – опорный пункт.
– Не боись, все законно. Думаешь, – я что-то спиздил и волоку цыганам загонять? Зачем мне таким заниматься? Я уже старый для этого.
Доносим коробку до цыганского дома, ставим перед калиткой.
– Дальше я сам. Ты меня на улице подожди.
Мужик заходит с коробкой в калитку.
Его нет минут десять. Я жду, курю, рассматриваю дом – двухэтажный, из белого кирпича, с гаражом на две машины. На Горках такой дом только один.
Калитка открывается, мужик выходит с довольной рожей.
– Ну что, – дело сделано, можно теперь и от метить, да? У меня как раз есть поллитра.
Мужик вытаскивает из сумки за горлышко бутылку водяры и прячет назад.
– Надо сначала жратвы купить.
Мы заходим в продовольственный, мужик берет полбулки черного хлеба и триста грамм зельца. Потом перелазим через забор детского сада, садимся в беседке. Мужик расстилает газету.
Пьем по очереди из горла. Ножа нет – хлеб ломаем, а зельц мужик покромсал на газете своим ключом от квартиры.
После первой закуриваем.
– Давно пьешь? – спрашивает мужик.
– Ну, по-нормальному, не по-детски – года два.
– А попробовал давно?
– Водку – года три назад, а шампанское мне класса с третьего на Новый год наливали. По чуть-чуть, само собой.
– А я – в первом классе попробовал. Даже не то что попробовал, а нормально так вмазал. Я тогда со старыми своими в четырехквартирном жил, ну, в бараке, можно сказать. И там соседка – девятиклассница – привела к себе подружек: Восьмое марта отмечать. Вино купили, торт, хуе-мое. И меня позвала – я один дома сидел. Налили мне грамм двести, как большому. Я ебанул, забалдел и что, ты думаешь, стал делать?
– Не знаю.
– За цыцки их щупать.
– А они?
– А что они? Лахали.
– А с бабой когда первый раз?
– В седьмом классе. Тоже по пьяному делу и тоже с соседкой, только с другой – той уже тогда не было, переехала. А в восьмом засадил бабе – ей сороковник уже был, дочке – пятнадцать. Пока я ее в одной комнате драл, Санька, мой корефан, в другой комнате дочке целку сломал. И главное, матка не хотела, чтоб дочка знала, что она со мной, а дочка матке про Саньку ничего не сказала. Ну а ты во сколько лет первый раз бабу отодрал?
– В пятнадцать.
– Тоже неплохо.
Мужик отпивает из бутылки, передает мне, а сам засовывает в рот хлеба и зельца, жует. Я спрашиваю:
– А что ты вообще делаешь по жизни?
– Так, работаю на Кирова.
– На автозаводе?
– Ага.
– А кем?
– Слесарем.
– А это, ну, насчет цыган?
– А-а-а. Это – так, от случая к случаю, можно сказать.
– И не заебало тебя – на заводе? Я летом три недели отработал – думал, охуею.
– Ну а что делать – под пивбаром стоять, как синюги всякие?
– Не знаю. Но на заводе – ебал я в рот.
– Это ты сейчас так говоришь, а вот сходишь в армию, придешь…
– Не пойду я в армию. На хуй она мне усралась?
– Ну, не хочешь – не иди, если ты такой герой.
– На себя посмотри – чмо колхозное. Возишься целый день в мазуте, въебываешь, как негритос, а ставишь себя, типа, деловой. Уебу – не подымешься.
– Еще посмотрим, кто кого.
– Пиздуй отсюда, ты понял? – Я хватаю его за воротник и накручиваю на кулак около горла.
Мужик меньше меня и слабее, я его не боюсь. – Еще раз на Рабочем увижу – дам пизды. И цыгане твои не помогут. Ты понял?
– Понял. Ладно, отпусти.
Я отпускаю воротник, беру пузырь – там водяры на два пальца – и допиваю.
– С ним по-хорошему – налил, как человеку, а он…
– Сделай фокус – скройся с глаз, понял?
– Понял.
Мужик забирает свою сумку и прет к остановке. Я остаюсь в беседке. Домой идти неохота – опять родоки начнут ныть, что выпил.
Темнеет. Люди прутся с остановки – едут с регенератного и с завода Куйбышева, волокут из сада детей, заходят в продовольственный за хлебом. Два пацана с двадцать восьмой трясут у малых копейки. Я их знаю, но подходить лень. Я вырубаюсь.