Открываю глаза – уже вообще темно. Смотрю на часы – пол-одиннадцатого. Поднимаюсь и иду в автомат звонить Ленке.
У нас не было стрелок почти месяц – как бухнули винища перед первым сентября, так и все: то у нее уроков много, то идет к подруге на день рождения, то с родоками на даче.
Гудки, потом она берет трубку. Я говорю:
– Привет.
– Привет.
– Как дела?
– Нормально.
– Как школа?
– Как обычно – лажа.
– Давай, может, встретимся, а?
– Давай после выходных, во вторник.
– Около дома, как раньше?
– Нет, давай в центре, около входа в ГУМ.
– Около центрального или бокового?
– Около центрального. В семь. Ну, пока.
– Пока.
Стою около ГУМа. Уже пятнадцать восьмого, а Ленки нет. Тепло, как летом. По Первомайской прут бабы в нормальных шмотках, с мелированием и начесами – на стрелку или гулять. Я достаю из пачки «космосину» – последняя. Прикуриваю зажигалкой, кидаю пачку в железную мусорку.
Иду к автомату, набираю номер. Короткие гудки. Сажусь на остановке на «шестнадцатый» и еду к Ленке: надо конкретно поговорить, сколько можно заниматься херней?
Поднимаюсь на пятый, звоню. Открывает мамаша – старая тетка малого роста, волосы скручены в клубок, как у деревенской бабы.
– А Лена дома?
– Нет. А зачем она тебе?
– Так, поговорить надо.
– А откуда ты вообще ее знаешь? Ты не с ее класса – я тех всех знаю.
– Нет, не с ее. Так, знакомый.
Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице.
В беседке около дома никого нет, я сажусь на скамейку. Будет, конечно, херово, если сейчас придут те гондоны, которые залупались около «Спорттоваров». Вдруг они с этого дома или с соседнего?
Сижу, плюю под ноги. Минут через сорок или, может, через час, из-за угла выходит Ленка с пацаном. Он малый, меньше ее, но крепкий. Я подхожу.
– Привет.
– Привет. А что ты здесь делаешь?
– Жду.
– Меня ждешь?
– Ага.
– И давно?
– Так, порядочно. А ты почему не пришла к ГУМу, как договаривались?
– Не смогла. Надо было к одной девчонке сходить, отдать кассету.
– Все ясно. А это кто такой?
– А какая тебе разница? Мой друг.
– И больше ты мне ничего не скажешь?
– А что тебе еще сказать? По-моему, ты сам все должен понять. Хотя бы сейчас.
– Ни хуя я не понимаю, ясно?
– Слушай, что ты к ней прицепился? – говорит пацан.
– А тебе слова не давали. Рот закрой.
– Э, ты что?
– Ничего.
Пацан смотрит на меня и двигает челюстью туда-сюда. Я его ненавижу, а он меня. Бью ему ногой по яйцам и прямой в нос. Он отбивает, мы начинаем махаться на встречных. Ленка орет:
– Вы что – одурели? Прямо под окнами. Нука перестаньте, а то соседи увидят – разнесут всему дому. Скажут, связалась с дураками. Э, ну вы слышите?
Мы бьемся дальше, нам насрать на ее крики. Ленка идет в свой подъезд.
Я начинаю сдыхать. Еще немного – и пацан начнет меня стелить. Но он тоже сдыхает. Я говорю:
– Ну что, может, – все?
– Ладно.
Мы расходимся. Никто никому не дал – бились наравне. Морда у него красная, значит финики будут. У меня тоже, и губу он мне разбил.
Пацан идет к «Спорттоварам» – видно, там живет, я – к горбатому мосту.
Возле общаги пединститута чурки играют в футбол. Играть они вообще не умеют – не попадают по мячу, не могут толком отдать пас, только орут друг на друга по-своему.
Какой-то малый поджигает кучи сухих листьев, и они дымятся.
Навстречу мне – двое пацанов.
– Спички есть? – спрашивает один. Он кучерявый, в ухе – большая золотая сережка, как у баб.
У второго – точно такая. Пидары какие-то.
Я достаю зажигалку, пацаны подкуривают. Я беру у них сигарету, и они уходят. Я затягиваюсь, вынимаю сигарету изо рта и трогаю языком разбитую губу.
Выхожу из троллейбуса на Рабочем. На остановке сидит Зеня.
– Привет.
– Привет. Ты соткудова едешь? Со стрелы?
– Да нет, так просто.
– Ладно, не пизди. Знаю, что со стрелы. Я тебя видел с бабой несколько раз – ничего такая пила.
С короткой прической, в серой юбке.
– Где ты меня видел?
– В городе, на Первомайской.
– Ну, может быть.
– Не «может быть», а видел. Давай, колись. Расскажи про свою бабу.
– Нечего тут рассказывать. У меня с ней уже все.
– Что, протянул и кинул или сама стала выкобениваться?
– Вроде того.
– Ну и хер на нее. Баб, видишь, сколько кругом? Вагон и маленькая тележка. Ты ее хоть протянул?
– Ага.
– Ну так и все. Послушай меня. Ты с какого года?
– С семьдесят второго.
– А я с шестьдесят девятого. Первый раз бабе в седьмом классе засадил. А всего столько переебал, что и половины не помню. Так что послушай меня. Найди себе еще бабу и отъеби, а проэту свою забудь. Или у вас хуе-мое, любовь там?
– Да нет.
– Тогда хули ты? Это только в кино бывает – расставания там, слезы-хуезы. Ну ты понял?
– Понял.
– Вот и хорошо. Бабки есть? В пивбар, по пиву?
– Да нет, бабок нету.
Бабки у меня есть, но пить сегодня с Зеней неохота. Настроение поганое.
– Это плохо, конечно, что бабок нет. Ну тогда – извини-подвинься. А то, что я тебе сказал, запомни. Ясно?
– Ясно.
– Давай. Держи краба.
– Давай.
Дома родоки начинают капать на мозги.
– Сергей, тебе надо определиться, что делать дальше, куда идти после школы, – бубнит мамаша.
– Да, сын, пришло время выбирать, – поддакивает батька. Он датый, но не сильно.
Настроение и так поганое, а тут еще они. Я начинаю орать:
– Хватит мне все это говорить, надоело уже! Перестаньте читать морали – куда захочу, туда и пойду. А не захочу – вообще никуда не пойду. Не надо только меня лечить, ясно?
– Успокойся, что с тобой такое? Никто тебе не читает мораль, с тобой хотели поговорить похорошему, а ты огрызаешься, – говорит мамаша.
– Нечего со мной разговаривать, разберусь без вас.
Я иду в туалет и запираюсь изнутри. Расстегиваю штаны, вынимаю хуй, но не сцытся. Начинаю дрочить. Не потому, что хочу, а просто так, со злости.
Мамаша говорит батьке:
– Даже и не знаю, что с ним делать. Ну посмотри, на что это похоже? Как он с нами разговаривает?
– Успокойся, Люба. Трудный период – взросление-становление, я сам таким был…
– Ну, я вижу, к чему это привело.
Я спускаю на плитку, вытираю малофью и хуй туалетной бумагой, выхожу. Родоки молча смотрят на меня. Я прохожу на кухню, беру ложку, открываю кастрюлю с супом – он еще теплый. Сажусь на табуретку и жру.
В кухню заходит мамаша.
– Сережа, я там винограда в овощном купила. Помой себе.
Я доедаю суп, достаю из холодильника пакет с виноградом и вытаскиваю ветку побольше. Кладу ее в алюминиевый дуршлаг, мою над раковиной, сажусь за стол и жру. Виноград – не очень, кислый.
В школе – дискач. Мы с Батоном и Крюком выдуваем за углом пузырь винища, потом заходим внутрь.
В актовом зале – толпа народу. Много баб. Сразу кажется – новые какие-то, но это все восьмой класс. В том году на них никто не смотрел – малые еще были. А сейчас разоделись, намазались, сделали начесы. Стоят, крутят жопами под «Ласковый май».
– Прикиньте – какие пилы стали, бля, – говорит Крюк. – Цыцки поотрастили, жопы. Да, Батон?
– Ага. И музон тоже ничего. «Ласковый» – это вещь.
– По-моему, что «Ласковый», что «Мираж», что «Модерн» – одно и то же, – говорю я.
Крюк психует.
– Не пизди. «Ласковый май» лучше. Ты ни хера не понимаешь.
– Сам ты ни хера не понимаешь.
Мы пристраиваемся в круг к пацанам с восьмого, танцуем с ними несколько тем. Они еще малые, танцевать толком не умеют, – кто руками махает по-рахитски, кто жопой крутит, как баба.
Ставят медляк, и я шарю по сторонам: надо пригласить бабу, чтоб не стоять, как лох. Одна вроде ничего. Я подхожу.
– Можно?
Она кивает. Я беру ее одной рукой за бок, другой за руку, и мы начинаем топтаться. Я спрашиваю:
– Ну, как дискотека?
– Так, няплоха.
Все ясно, – колхозница. Видно, с Буйнич или с Сельца.
– Я тебя здесь раньше не видел.
– А я и не с атсюдава. Я с Палыкавич. Учусь у вучылище на первом курсе – на швяю. Я тут с сеструхай.
– А-а-а. А сеструха с этой школы?
– Да. С васьмога класса. Ленка Сакович.
Не знаю такую – и хер с ней.
Дальше топчемся молча, – а что еще сказать? Тема кончается. Я предлагаю:
– Пошли, может, на улицу, покурим?
– Не, я не куру.
– Ну давай тогда просто пройдемся.
– Куды?
– Ну так, по школе.
– Ну пошли.
Выходим из актового зала, я веду ее в коридор на третьем. Там темно. Мы становимся около окна, смотрим во двор. На боковом крыльце курят пацаны с восьмого класса. Я кладу ей руку на жопу, она ее сбрасывает. Я кладу опять.
– Ня нада.
– Что «не надо»?
– Лезть ня нада.
Я оставляю руку на жопе, а другой беру ее за грудь.
– Ня лезь, я сказала – ня лезь. Я щас заару.
– Ори, кто тебе не дает?
– Ну я ж табе сказала – ня лезь.
– Что ты как дурная – «ня лезь», «ня лезь»? Я тебя что – трогаю? Пошла вон, дура. Увижу на Рабочем – насую по ебалу. Ясно? Я иду назад в актовый зал.
Крюк и Батон сидят на стульях около входа.
– Ну, как баба? – спрашивает Крюк.
– Колхозница, бля, дикая. Пошла она в жопу.
– Ну так что, что колхозница? Отъебать все равно можно, – говорит Батон и давит лыбу.
– Да? Тогда иди и раскрути ее сам. Слабо, да?
Выходим с дискотеки. Навстречу – Коля-забулдон.
– Э, вы, пиздоболы, бля! – орет он нам. – Что шапки понадевали?
– А тебе-то что? – кричу я.
– По ебалу получать шапка не поможет,– Коля гогочет.
– Щас я его немного поучу, – говорит Крюк.
– Пошли отсюда, – Батон кривится. – На хуй он тебе упал?