и с каждым крошкой-снегирем,
как будто с братцем и сестричкой,
сидел на дереве одном.
«Вот это да!» — подумал Вилли
и вспомнил всех знакомых птиц.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
как птица жил мальчишка Фриц?
— Представь: был дом и сад сначала,
сосна стояла за окном
и постепенно вырастала —
все выше, выше день за днем,
пробила стены, черепицу,
застряла в окнах и дверях,
покуда все семейство Фрица
не поселилось на ветвях.
«Вот это да! — подумал Вилли. —
Мальчишке Фрицу повезло!»
— А почему, — воскликнул Вилли, —
так странно дерево росло?
— А виноват один художник:
нарисовал он сад и дом,
потом взглянул на свой треножник
с почти готовым полотном
и набросал еще проворней сосну,
глядящую в окно,
да так, что та пустила корни
и проросла сквозь полотно.
«Вот это да!» — подумал Вилли,
он был в искусстве не силен.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
нарисовал картину он?
— Чтобы родители и дети
могли ее увидеть въявь,
как декорацию в балете
в театре оперном… Представь,
что ты сидишь в умолкшем зале,
и постепенно гаснет свет,
и все танцоры в позы встали, —
а музыки все нет и нет.
«Вот это да!» — подумал Вилли
и призадумался опять.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
оркестр никак не мог начать?
— А потому что в темном зале
все музыканты как один
над дирижером хохотали,
поскольку этот господин
в театр ворвался без оглядки
и устремился прямо в зал
в одних носках, с дырой на пятке,
и этой пяткой засверкал!
«Вот это да!» — подумал Вилли,
забыв про зависть и про страх.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
был дирижер в одних носках?
— Представь, смешнее нет картинки:
он по пути ступил на клей
и отодрать не смог ботинки
от тротуара, хоть убей!
В тот вечер тщательно и быстро
асфальт, куда ни поглядишь,
был по приказу бургомистра
намазан клеем для афиш.
«Вот это да!» — подумал Вилли,
не отводя от дяди глаз.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
был дан такой смешной приказ?
— На самом деле, бургомистра
почти никто в лицо не знал:
свои приказы он речисто
по телефону отдавал.
А потому никто не понял —
и то сказать, поди узнай! —
что был весь день на телефоне
его домашний попугай.
«Вот это да!» — подумал Вилли:
он был догадлив, хоть и мал.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
из дома бургомистр пропал?
— Представь себе, он был в больнице,
он утирал обильный пот,
совсем не мог пошевелиться
и открывал как рыба рот.
Он голос потерял, бедняжка,
и в изумленье щеки тер,
вздыхая горестно и тяжко
в кругу врачей и медсестер.
«Вот это да!» — подумал Вилли,
был при враче и он несмел.
— А почему, — воскликнул Вилли, —
он так внезапно заболел?
— Он ночью выглянул в окошко,
на крыши глянул с высоты,
а там кругом то кот, то кошка, —
сплошные кошки и коты.
Он посмотрел на все на это,
и что с ним стало — сам пойми:
ведь были галстуки надеты
на всех котов — и все мои!
«Вот это да!» — подумал Вилли,
не веря собственным ушам.
— А почему, — воскликнул Вилли,
ты отдал галстуки котам?
— Зачем мне галстуки? — ответил
веселый дядя в свой черед. —
А ты бы галстук мой заметил
под самой пышной из бород?
А чтоб она была густою,
но аккуратною притом,
ее расчесывать — не скрою! —
как раз и нужно гребешком!
Мони создает шедевр
Мы с Мони такие закадычные друзья, каких только поискать. И хотя ей всего шесть лет, а я раз в десять старше, для нас обоих это не имеет ровным счетом никакого значения.
Когда она приходит ко мне в гости, мы играем — причем никогда не ссоримся — или просто беседуем, высказывая друг другу свои воззрения на жизнь и на устройство мироздания, причем наши взгляды почти во всем совпадают. Или по очереди читаем вслух любимые книги, при этом нам ни капельки не мешает то обстоятельство, что Мони еще не умеет читать, поскольку свои любимые книги она, как и я, прекрасно знает наизусть. Мы с глубоким уважением относимся друг к другу. Я к ней — за то, что ей в голову приходят необычные идеи, а она ко мне — за то, что эти ее идеи я весьма высоко оцениваю.
Иногда мы делаем друг другу небольшие подарки, не дожидаясь особого повода — Рождества, именин или других праздников. Ведь недаром же говорится, что маленькие знаки внимания укрепляют дружбу.
Недавно, к примеру, я преподнес Мони ящик с красками для рисования, бумагу и кисточку. Мони обрадовалась, а я обрадовался, что она обрадовалась. У нас всегда так.
— В благодарность, — сказала она, — я тебе тоже что-нибудь подарю. Я прямо сейчас нарисую для тебя новую картину.
— О! — воскликнул я. — Это очень мило с твоей стороны.
— Какую картину ты хотел бы получить? — поинтересовалась она.
Я подумал и сообщил ей:
— Я предпочел бы, чтобы это был сюрприз. Нарисуй что-нибудь на свое усмотрение.
— Ладно, — согласилась она и тотчас же принялась за работу.
От усердия она высунула кончик языка чуть ли не до носа, а я с увлечением наблюдал за ней. Мне было крайне любопытно, что на сей раз придет ей на ум.
Спустя некоторое время картина, похоже, была завершена. Склонив голову набок, Мони еще кое-что подправила кисточкой в некоторых местах и наконец положила работу передо мной на стол.
— Ну? — с нетерпением спросила она. — Как ты ее находишь?
— Превосходной, — ответил я. — Большое спасибо!
— Ты узнаешь, что на ней нарисовано?
— Естественно, — поспешил я заверить ее. — Это пасхальный заяц.
— Ну вот, сказанул натощак! — с оттенком неудовольствия воскликнула Мони. — На дворе самый разгар лета. Откуда там взяться пасхальному зайцу?
— Я, знаешь ли, решил, — пробормотал я в некотором смущении, — что два эти уголочка, торчащие вверх, смахивают на уши.
Мони покачала головой:
— Да это же мои косички! У тебя в руках мой автопортрет, разве не видишь?
— Видимо, из-за очков я плохо разглядел, — извинился я и носовым платком протер стекла. Водрузив очки обратно, я внимательно всмотрелся в живописное полотно. — Ну конечно же! Вот теперь я все отлично вижу и должен заметить, получился исключительно достоверный автопортрет. Прости, ради бога!
— Мне показалось, — сказала Мони, — что автопортрет, пожалуй, будет поинтереснее фотографии.
— Гораздо интереснее, — согласился я.
— Фотография, в конце концов, есть у каждого, — продолжала она.
— Правильно, в ней нет ничего особенного, — подтвердил я, — а вот автопортретом художника владеют очень немногие, возможно, один человек из миллиона. Это большая редкость. Благодарю от всего сердца.
Какое-то время мы вместе рассматривали картину.
— Если тебе здесь что-то не нравится, — великодушно предложила Мони, — можешь сказать откровенно.
— Вообще-то мне нравится все, — заверил я ее. — Да и как я смею? Но если ты позволишь, то рискну признаться, что испытываю некоторое беспокойство по поводу того, что ты на картине как-то странно паришь в воздухе. Как тебе кажется, может, следует пририсовать внизу кровать, на которой ты будешь лежать, чтобы тебе было удобнее? Впрочем, я только высказываю свое мнение…
Ни слова не говоря, она развернула картину к себе, снова взялась за кисточку и коричневой краской вывела по периметру автопортрета огромное деревянное ложе. На каждом из четырех углов его поднимались колонны, а сверху его венчал балдахин — так что получилась кровать с пологом, прекрасней которой не могли бы пожелать себе даже коронованные особы. И была она такой большой, что заполнила собой весь рисунок.
— Разрази меня гром! — похвалил я. — Ну, скажу я тебе, и шикарная мебель.
Однако фигурка, лежавшая на кровати, как-то затерялась на ее бескрайних просторах. Она выглядела такой маленькой и тоненькой, что производила почти жалкое впечатление. Я не сказал этого вслух, но поскольку ход наших мыслей часто принимал одинаковое направление, в голову Мони пришло то же самое.
— Не кажется ли тебе, — в ее голосе сквозило сомнение, — что теперь меня следовало бы одеть во что-нибудь попышнее, чтобы это соответствовало окружающей обстановке?
— Честно говоря, следовало бы, — ответил я. — Королевское ложе требует и королевской ночной сорочки.
И Мони нарисовала поверх фигуры очень длинную и просторную ночную рубашку, которая, если мне удалось правильно распознать суть дела, была усеяна золотыми звездами. Теперь от фигурки осталась лишь голова с косицами.
— Как ты находишь картину сейчас? — спросила она.
— Великолепно! — не мог не признать я. — Исполнено действительно с большим размахом. Но меня не покидает тревога о твоем здоровье.
— Почему?