…Мне тоже. Я читала вопросы билета № 33 и ничего не могла вспомнить. Ответ на первый вопрос мне сочувственно подсказали. Во втором вопросе нужно было осветить итоги XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза. Третий – по обществознанию, что-то о строителе коммунизма… Вышла отвечать. Марк Аронович готов слушать. Директриса отвлечена какими-то бумагами, да и учитель-ассистент, похоже, витает далеко. У меня один шанс – блефовать. И я начинаю на ходу придумывать то, что могло бы быть на том двадцать каком-то съезде: поднять, повысить, добиться…. Марку Ароновичу нужна конкретика: «Цифры, пожалуйста!» Меня понесло: «Увеличить удои молока на пятьдесят процентов, собрать в два раза больше зерновых, повысить яйценоскость всех яйцекладущих…» и т. д. Уверенно несу всю эту чушь и жду, что сейчас меня с позором выставят за дверь. Марк Аронович, опустив голову, слушает. Не могу понять его реакции. Наконец прерывает: «Следующий вопрос». Ну, про строителя коммунизма легче сочинять – мол, честный, справедливый и т. д… Марк Аронович останавливает поток моей разгулявшейся фантазии, благодарит и приглашает следующего ученика. Выхожу из кабинета, едва сдерживая рыдания. Одноклассники, слышавшие мой ответ, предупреждают о неотвратимости: «Тебе это не сойдет с рук!» Через два часа объявляют оценки. Спрятавшись за спины, думаю о том, как об этом позоре сообщить родителям. Вдруг слышу свою фамилию и оценку – 5/5.
…На выпускном вечере Марк Аронович подошел ко мне с советом: «Ты на истфак все-таки не иди. Не твое это. Не надо. Вскоре все будет по-другому. Лучше в писатели. У тебя получается». Я оценила доброту и юмор старого учителя, но все же решила подавать документы на исторический факультет, специальность «История партии». Назло всем и с мечтой о светлом коммунистическом будущем. А тут специальность эту отменяют. Вчера была, сегодня нет. Начинались новые времена…
…О том, что Марк Аронович – еврей, мы, конечно, знали. Но делили всех евреев на хороших и плохих. Марк Аронович относился к хорошим. А вот физичка Татьяна Семеновна Гройссман – к плохим, потому что была вредной. Если кто-то забывал сменную обувь, то она заставляла разуваться перед дверью в класс и входить в носках или колготах. Это было очень унизительно, особенно для мальчишек, у которых часто носки были дырявыми. Она проверяла наличие комсомольских значков, отбирала шпаргалки и любила только детей-евреев. В нашем классе училась Вита Гольдберг. В графе «национальность» у нее было написано: «Русская». Красивая и умная девочка. Сейчас в Америке – успешная леди. А тогда она была любимицей Татьяны Семеновны, и поэтому в классе ее не любили. Если Вита не готова к уроку – ей разрешалось ответить в следующий раз. Другим ученикам за это сразу же ставились двойки. Как-то Вита тоже забыла сменку. Мы все стояли у входа в класс и ждали. Неужели ей разрешат войти? Татьяна Семеновна, поворчав, правил нарушать не стала: вынесла из подсобки свои туфли и дала их Вите…
Однажды кто-то пронюхал, что раньше она была Татьяна Израилевна, а потом поменяла отчество. И мы стали ее доводить: «Разрешите спросить, Татьяна Из…, ой, Семеновна…» Через год после окончания школы Вита уехала в Канаду, а оттуда – в Америку. Татьяна Семеновна через пару лет – в Израиль. А Марк Аронович честно и преданно еще лет десять отправлял детей в путешествие по прошлому. А потом умер… Но память о нем осталась. Порой наши дети вредничают: «Не все ли равно?» И мы неизменно парируем: «Если б было все равно – люди лазили б в окно! Но ведь ходим…» Дети хором добавляют: «…В двери!»
Марина ЧерноскутоваИстории из жизни нашей школы
Это сейчас ребятишки чинно едут на соревнования в школьных автобусах. А в восьмидесятые наш неугомонный физрук Виталий Ильич – или, как мы его объединили, Виталич, – как сумасшедший, с ватагой мал-мала-меньше и поленницей лыж штурмовал рейсовые. Водители ворчали, пассажиры, бывало, и материли, запинаясь о наши лыжи. Редкая поездка проходила гладко. То мы опаздывали, то автобус ломался, то кто-то ссорился, то попадался на гаданья цыган… Но зима, хоть и отяжеляла багажом лыж, была все же надежнее, чем весна и осень.
В распутицу, правдами и неправдами добравшись наконец с какого-нибудь районного кросса домой в наш поселок Кузедеево, что в Новокузнецком районе Кемеровской области, на последней электричке, мы решали стратегическую задачу всех великих военачальников России всех времен: как форсировать реку? Моста через Кондому еще не было. Не было и великого изобретения человечества – сотовых телефонов. Виталич находил знакомых, знакомые находили своих знакомых, знакомые знакомых находили лодки, переплавляли нас к родному берегу, и мы, уставшие, голодные, сонные, топали по темноте около десяти километров через все село с твердым решением «больше никогда». А утром вспоминали у спортзала вчерашние мытарства, хохотали и думали уже о следующих соревнованиях.
Знакомые у Виталича были везде. Однажды мы сидели на рюкзаках в поселке Майна Красноярского края, дожидаясь конца неожиданной встречи, и Вадик Власкин глубокомысленно предположил:
– Если пойдем в поход по Сахаре, Виталий Ильич встретит там знакомого верблюда.
А вечером у костра, когда Виталич запел незатейливую походную песенку «Один верблюд идет, второй верблюд идет, третий верблюд идет, и весь караван идет», мы катались по траве и сквозь смех пытались перекричать друг друга: «Он встретит караван знакомых верблюдов!»
Сейчас те походы и поездки кажутся дикими. Мы, как правило, ночевали в школах, в спортзале на матах. Однажды во Фрунзе коротали ночь в дебрях вагонного депо в купейном вагоне. Это было лучше, чем скамейки вокзала, и дешевле, чем комната отдыха. А ездили мы тогда на Иссык-Куль в военную часть Панфиловской дивизии. Один из легендарных героев-панфиловцев, Трофимов, – наш земляк. Побывали в музее, где собраны все виды стрелкового оружия Великой Отечественной, как русского, так и немецкого.
Виталич был страстным краеведом. Он прошел с учениками за два лета по местам боевой славы 237-й стрелковой Пирятинской Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии, один из полков которой формировался в Кузедееве. Прошел до самой границы с Чехословакией. О войне ученики узнавали из рассказов ветеранов. И рассказы эти были не приглаженные для праздника выступления, а воспоминания встретившихся однополчан: «А помнишь?..» В ночи, у костра они иногда забывали, что много лет прошло и что чужие люди есть рядом. Вспоминали, что было и как было.
От тех походов осталось много фотографий и почти ничего оформленного в краеведческий материал. Виталий Ильич многое делал и совершенно не умел потом «показать товар лицом». Потому, наверное, и не очень отмечен официальными наградами.
Виталич был лучшим учителем всех времен и народов. Официально такого звания нет. Но каждый из нас дает это звание своему любимому учителю. И оно неоспоримо.
* * *После ледохода на реке начинался бревноход. Если где-нибудь ниже по течению случался затор, бревна перли на берег, часто ломали изгороди в огородах и потом, когда вода спадала, оставались хозяевам. Владельцем любого бревна на берегу был тот, кто его первым возьмет. Позже, по малой воде, на реке появлялись отражатели – узкие, в два бревна, трапы, скрепленные скобами, плавно уходящие от берега вниз по течению почти до середины русла. Они направляли плывущий лес в течение Кондомы, не давая забиться в заводи.
Их обживали рыбаки и ребятишки. У нас был свой отражатель, самый длинный. Он прибивал бревна к противоположному берегу, где впадала Курья. Там работали зэки. Сортировали лес, скрепляли плоты и отправляли дальше по течению. Мы наблюдали, прижавшись холодными мокрыми пузами к горячим бревнам, как мужики орудуют баграми. Они ничем не отличались от других рабочих мужиков. Как-то никогда не заходил при мне разговор, что это за бригада. Слово «зэк» долгое время для меня оставалось чем-то вроде названия профессии: тот, кто ширяет багром бревна на реке. Мы приходили на речку – они уже работали, мы уходили – они еще работали.
Лес перестали сплавлять где-то в 74–75-м, незадолго до моего первого класса. Отражатели летом еще выставляли года три. Одиночные бревна вылизывало течением из укромных мест, и они ленивыми крокодилами лежали в воде. Были и утонувшие крокодилы – в зеленой тине, мохнатые, скользкие… Мы визжали от страха и восторга, наступив или запнувшись о них.
Как-то само собой слово ушло вместе с молевым сплавом.
Вернулось оно ко мне в пятом классе. Виталий Ильич привез нас на Мустаг. Мы шли к подножью своей первой большой горы, на вершине которой до середины лета оставался снег. Все, что рядом, не очень занимало. Смотрели наверх – там снег! Суетились от нетерпения, донимали Виталича вопросами: «А далеко еще? А это сколько по времени? А там жарко или холодно?» И весь этот гомон прервал короткий, тихий, но какой-то испуганный возглас: «Зэки!»
Я искала глазами воду и потому увидела их последней. Вдоль железнодорожной насыпи, через которую мы уже собрались было перейти, шла колонна темных угрюмых мужиков. Молча. Шурша щебнем. Они не смотрели на нас. Только один успел спросить у Виталича: «Курево есть?» Виталич сочувственно развел руками и как-то сокрушенно вдохнул. Выдохнул, когда они прошли: «Знать бы…» Леха нерешительно протянул Ильичу «Приму»: «У меня есть… Догнать?» Виталич засмеялся: «Вот это ты засыпался!» – и забрал пачку. А потом всю дорогу донимал Леху:
– Цибарку-то дать?
Леха перепробовал за время похода все варианты ответа: и отшучивался, и злился, и отмалчивался… «Цибарки» неизменно возвращали нас к зэкам:
– А почему у них только один охранник?
– Конвоир, – поправлял Виталий Ильич. – Да куда они денутся? За побег срок прибавят. Хорошо, если не убьют…
– А почему убьют?
Ильич усмехался задумчиво:
– Шаг влево, шаг вправо… – И переводил разговор на Леху: – Леха, вот тебе конвоир-то прикурил бы!