Валька-Екулька про месть на холодную голову ничего не слыхивала, поэтому откладывать столь важное дело в долгий ящик не стала: на большой перемене всех четверых выловила и отдубасила по мере своих сил и возможностей. Рассказывали, что била она мальчишек со слепой яростью и не меньшим усердием, чем они Куцего: один уполз под крыльцо, двое смогли убежать через окно, выпрыгнув со второго этажа, а четвертый со свернутой челюстью оказался в больнице. Валентину за инцидент с дракой с огромной радостью на педсовете единодушно исключили из школы в тот же день. Никому из учителей и в голову не пришло доискиваться до причины столь жестокого поступка. Екулькины кровоподтеки и ссадины подсчитывать никто не собирался, зализала она сама свои раны, зажили ее синяки и ссадины быстро, как на собаке.
У нас в классе Вальку откровенно жалели, понимали справедливость ее возмездия. Больше таких учеников на всем протяжении нашего обучения нам не встречалось. Валька была наподобие сурового природного явления, вроде смерча или урагана, мощного, порой немилосердного, но неотвратимого. Она дралась за восстановление правды, защищала справедливость с позиции собственного восприятия. Во всяком случае, уж копейки у малышей, выданные родителями на завтраки, никогда не отнимала, не водилось за ней подобного.
Екулька, промаявшись без дела в деревне, другой весной уехала куда-то к родне в западную часть страны. Спустя месяц по селу прошла молва, что Вальку посадили в тюрьму. Доподлинно никто не знал причину ее заключения, на суде из семьи никого не было, поэтому существующие гипотезы распались достаточно быстро. Она вернулась домой через три года. Но это была уже другая Валька: со злобным блеском в глазах, с пригнутой бритой головой, в черном мужском костюме. Как в насмешку, из-под пиджака дерзко выпирала ее роскошная тугая грудь, словно природа спохватилась, решила загладить собственную невнимательность и наградить нелюбимое свое дитя этим подарком.
Появление в деревне Валентины семья Казанцевых расценила как позор и живо сбагрила ее обратно в неизвестность, где она и пропала в неравной борьбе с «человеками».
Школьные мучения
Лидия ПавловаИсповедь неумехи
Что больше всего не нравилось мне, первокласснице, в школьной жизни, так это ранний подъем. Не привыкшая рано вставать, я жестоко страдала, не высыпалась и на первом уроке сидела сонная. И пусть не говорят, что потом привыкаешь: все школьные годы я училась в первую смену, и каждое утро было маленькой казнью.
А больше всего мне понравился – ни за что не угадаете! – школьный звонок.
Электрических звонков тогда и в помине не было. Уборщица, она же истопница (школа наша обогревалась печами, в которых горели дрова и уголь), она же звонарь, пожилая женщина, укутанная в несколько платков, сидела в коридоре за столиком, над которым висело расписание звонков. А на столике перед ней стоял колокольчик, размером с пол-литровую банку. Он меня просто завораживал: мне нравилась его массивность и тяжесть, мягкий блеск металла и заливистый, веселый звон. Уборщица разрешала желающим оповестить о конце перемены. Старшеклассникам это было неинтересно, а от малышей всегда отбоя не было. Достался как-то звонок и мне, я взяла его и начала трясти, но вместо звона раздалось отрывистое бряканье. «Не так звонишь, – сказала уборщица, – надо вот как». И она показала мне, как надо раскачивать звонок. Я опять попробовала, и опять у меня ничего не вышло, какой-то секрет я не уловила. Другие первоклассники овладевали этой нехитрой премудростью с первого-второго раза, а у меня все не получалось и не получалось.
Так я открыла одну из своих особенностей: когда надо было что-то делать руками, я осваивала дело за месяц там, где другим требовалось пять минут. Или вообще не осваивала. Позже я не могла научиться правильно завязывать пионерский галстук, и это было источником постоянных огорчений и переживаний. Потом на уроках труда портила одну за другой заготовки, из которых мы напильниками вытачивали молотки. Потом были кляксы туши и испорченные листы с чертежами, грозящая по черчению двойка, от которой меня обычно спасал папа: он быстро и красиво выполнял чертеж, над которым я безуспешно корпела полночи. А в старших классах добавились страдания на уроках по швейному делу.
С напряжением и тревогой я постоянно ожидала, какое еще испытание пошлет мне день грядущий в школе. И папа не всегда мог помочь. Или делал это не так, как надо.
Как-то наша учительница, Александра Георгиевна, дала задание: на следующий урок арифметики принести счетные палочки. Чего, казалось бы, проще: пошел и купил. Это сейчас (или их уже вообще не делают за ненадобностью?). А тогда в магазинах счетные палочки не продавались. Наверно, наша легкая – «очень легонькая» – промышленность их не выпускала. Поэтому счетные палочки нужно было изготовить самим… Не детям, конечно, – что могут сделать первоклашки? – а родителям. Это было первое домашнее задание для моих родителей. Палочек нужно было заготовить ровно сто, потом разделить их по десять и каждый десяток скрепить отдельно. Десять связок по десять палочек.
Отец пошел в сад, наломал веток, удалил с них боковые отростки, листья, почки, нарезал, и получились палочки длиной с ладонь взрослого человека. Потом мы связали их резинкой по десять штук. «Вязанки» получились не мелкие. В портфель они не вмещались, и пришлось изготовить специальный мешочек, вроде того, в каком сейчас носят сменную обувь. Я взяла портфель, мешочек, туго набитый счетными палочками, и гордо зашагала в школу.
Первым уроком была арифметика. Мои одноклассники, в отличие от меня, пришли без мешочков, и это меня удивило: неужели они забыли про палочки? Но тут все дети стали вытаскивать счетный материал, и я застыла от удивления. Палочки у остальных детей оказались раза в два короче моих, но не это главное. Они были гладкими, белыми, ровными и одинаковыми, как будто их изготовили на фабрике. Я перевела взгляд на свои вязанки хвороста. Мои счетные палочки, не ободранные от коры и неотшлифованные, были к тому же неровными, узловатыми, корявыми – они выглядели просто ужасно! Палочки у других детей занимали совсем немного места. Моим хворостом была завалена вся парта. Ко всему еще и резинки, которыми они были перетянуты, у всех были тонкие, «шляпные», и только у меня была толстая резинка для трусов, завязанная грубыми узлами. Мне хотелось затолкать корявые обрезки обратно в мешочек. Я не сомневалась, что Александра Георгиевна скажет что-нибудь обидное про мои палочки, и все дети начнут смеяться, а я получу первую двойку.
Учительница шла между рядов, проверяя, как выполнено задание. Дойдя до меня, она на минуту остановилась и спросила, улыбаясь: «Ты, Лида, наверно, сама делала палочки, да?» – «Мне папа помогал», – пролепетала я. Мне хотелось ответить, что это я сама делала, чтобы не смеялись над моим папой, но я не умела говорить неправду. Учительница легко прикоснулась к моему плечу, сказала: «Ну, ничего, ничего», – и пошла дальше. Никто не смеялся, и я постепенно успокоилась. Но дома я дрожащим голосом сказала отцу: «У всех палочки были такие красивые и маленькие, а у меня – некрасивые и кривые!» И расплакалась. Отец очень удивился. Наши корявые палочки ему казались вполне пригодными для счета и симпатичными. Палочки нужны были на несколько уроков, и он не видел смысла в том, чтобы тратить время на доведение их до совершенства. Но он огорчился, увидев, как я переживаю неудачу.
Через две-три недели мы начали считать на счетах. Мне купили пластмассовые черные счеты с ярко-розовыми костяшками, а мешочек с вязанками хвороста уплыл в область воспоминаний. Неприятных…
А вот уроки пения я любила! Мы разучивали «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…», потом «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла, люли-люли стояла…» Я каждый раз с нетерпением ждала очередного урока. Но как-то Александра Георгиевна вошла в класс и объявила, что мы будем разучивать песню про нашего великого вождя Владимира Ильича Ленина.
Она не улыбалась и как будто была чем-то озабочена. Теперь-то я понимаю, что ей вовсе не хотелось знакомить малышей с ТАКОЙ песней, но, видимо, программа обучения этого требовала.
– Дети, – сказала Александра Георгиевна, – вы знаете, как советский народ любил Владимира Ильича. И когда он умер, вся страна была в горе. Вот про это и написана песня.
Она помолчала, замялась в нерешительности, потом подошла к Лене С. и сказала:
– Леночка, твоя мама меня предупреждала, что ты очень сильно переживаешь, когда слышишь что-то грустное, и даже падаешь в обморок. Но ты ведь будешь молодцом, правда?
Лена в ответ кивнула. И Александра Георгиевна запела:
…В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней.
И потекли народа толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди.
Песня мне не понравилась, даже была неприятна. Но в ту минуту мое внимание было поглощено другим: я наблюдала за Леной С. Никогда еще я не видела, как падают в обморок. Лена выросла в моих глазах необычайно: она была особенной, не такой, как все. И не я одна наблюдала за ее поведением: одноклассники во все глаза смотрели на нее – заинтересованно, завистливо, восхищенно и немного испуганно. Все чего-то ждали.
Когда Александра Георгиевна спела второй куплет, у Лены задрожал подбородок, потекли слезы, потом она закрыла лицо руками и зарыдала. Все завороженно смотрели на нее. Рыдала Лена очень заразительно, так что вскоре заплакали еще несколько девочек. Я подумала, что, наверно, так и надо сейчас вести себя: плакать навзрыд, это похвально и хорошо, а если не плачешь, это неправильно. Заплакали еще несколько одноклассников. Другие изо всех сил пытались заплакать. Я тоже очень старалась выжать из себя несколько слезинок, но ничего у меня не вышло. Я была сконфужена своей бесчувственностью, разочарована тем, что падение в обморок не состоялось, а от песни остался тяжелый осадок.