Завуч взглянула на меня и передернула плечами. «Мало ли что, хорошо учится. Она же косая, куда такой стоять в карауле. Только позорить нас будет». Все затихли. Учительница моя в начальных классах Анна Яковлевна что-то сказала завучу на ухо, но та отрицательно помотала головой и продолжала что-то отмечать в списках (фамилию ее я, конечно, не помню).
Я не сразу поняла, что меня вычеркнули! Потом со мной что-то случилось. Не помня себя, я выскочила из класса, не одевшись, забыв портфель. Бежала домой мимо почты, мимо каменного «цыганского» дома, через дворы, детсад. Дома, упав на кровать, я так рыдала, что мать испугалась, хотела бежать в школу выяснять… Но я еще добавила масла в огонь: «В школу больше не пойду. И ничего не говори мне, сама учительница». Мать (ее звали Валентина Владимировна Есипова) просто остолбенела. Такие наглые речи от меня, затюканной отличницы, она слышала в первый раз. Она действительно сама была учительница в той же школе. И она хотела меня уговорить, но это было невозможно, тем более что я не могла толком объяснить, что случилось. Мама сама потом узнала у нашей учительницы причину такого взрыва.
Но в тот вечер со мной было невозможно ни о чем говорить. Проревевшись, я замолчала. Подружка принесла домой портфель. Но я не разговаривала и с ней. Я пошла за сарай и разбила очки. Молча. Размолотила кирпичом в крошку. Сердце мое билось настолько сильно, что трудно было дышать. А ведь я знала, что у нас в районе очки такие было не купить, надо было заказывать в городе (с разными стеклами). Глазам без очков было холодно. На душе было холодно. Я понимала, что одной учебы мало. Меня будут ненавидеть. Я приготовилась, что меня будут ненавидеть. За то, что я не такая, как все. За пятерки. За то, что отец директор. Не знаю за что. И во многом это сбылось.
У нас была физкультура, с начальных классов и до последнего, десятого. Я физкультуру не любила, отлынивала. Когда могла, приносила справки. Но это редко удавалось. На физкультуру надо было носить «форму» – растянутые трикотажные штаны – и быстро переодевать прямо в классе или где хочешь. Девочки, которым покупали красивую форму – «мастерку», зеленую или синюю, с белой полосой, как у спортсменов, смотрелись в ней изумительно. В «трикошках» я была похожа на маляра. К тому же я была неуклюжей до невозможности. Папа (Александр Михайлович Есипов, директор механического завода в Эртиле) знал об этом и пытался меня тренировать. Он в своем институте, Воронежском СХИ, был на виду и славился как чемпион по лыжам. Заставлял делать зарядку, тащил с собой на лыжах кататься. Осенью мы с ним как-то бегали на заводском стадионе. Он терпеливо засекал время, по сто раз повторял, как дышать, но сам выбивался из сил. И разводил руками: «утка на ипподроме», – говорил он про меня. Когда в школе бежали, кажется, тридцать метров на время, у всех было восемь секунд, а у меня одной было десять. Все смеялись. Но учитель по физкультуре Иннокентий говорил: «Неважно, за сколько, важно, что бежала». Он запомнился мне своим демократизмом и еще шутливой фразой «сделай ложный финт ушами и садись». Это если ученик оплошал. У него были еще фразы, всегда смешные, примиряющие с неудачей.
Кстати, коронные фразы были у всех учителей! Наш пожилой математик, Алексей Васильевич, заклинал нас: «Берите быка за рога, находите общий знаменатель!» Если в классе шумели, Алексей Васильевич бесстрастно говорил: «Недовольны – напишите на меня анонимку!». Русистка Лариса Яковлевна Лосева прославилась фразой: «Чтой-то ты на себя много берешь на сегодняшний день, как я посмотрю!» Начало фразы говорилось вкрадчиво, потом громкость усиливалась, и конец уже был гневно-яростным. Часто это относилось к ее сыну Вите Лосеву, который был довольно непослушным, мягко говоря. Но больше всех запомнился молодой физик Анатолий Ильич Бевз.
Он внешне мало отличался от своих учеников-старшеклассников: быстрый, вихрастый. Объясняя кружение электронов и протонов вокруг ядра, он то и дело добавлял фразочки типа: «Они тут летают, летают по орбите, икру мечут». Все хохотали. Учителя были в основном старые, поэтому, как только появился Бевз, в него все влюбились…
Видя мои мучения с физкультурой, родители однажды все же купили мне (достали на базе!) «мастерку», причем цвета морской волны, с белой полосой на воротнике. Они надеялись, что хоть это привлечет меня к уроку. Был конец учебного года, весна, мы ходили на стадион мехзавода через дороги, а они грунтовые, можно утонуть в грязи. Мы, весь восьмой или девятый класс, столпились около этой топкой дороги в своих нарядных «мастерках» и легоньких кедах. Мальчишки, разбежавшись, перепрыгивали, а девчонки никак. Иннокентию не понравилась наша беспомощность, время шло, урок таял. Тогда он поднял каждую девчонку на руки и перенес. Я понимала, что тяжела для худого Иннокентия, сама его за шею обхватила, и он потащил на спине.
Мы хорошо провели урок на стадионе: Иннокентий был доволен, я воображала перед всеми в новой «мастерке», надо мной не ржали, как обычно. Придя на волейбольную площадку, которой я боялась как огня, я три раза отбила мяч через сетку и, чтобы выслужиться, быстро приносила мяч, улетевший в аут. «Аут» – и я бежала изо всех сил. «Аут» – резко свистел свисток, и сил уже не было, но они были…
Дома мать сразу спросила, как я опробовала новую форму. Хорошо опробовала! Но через день разыгрался скандал. Оказалось, что в школу пришла жена Иннокентия, спросила нашего классного руководителя Марию Николаевну Мочалову и высказала кучу гадостей про девочек нашего класса, которые вешались на шею ее мужу. Даже заявление какое-то написала о моральном падении, просила отреагировать. Мама вызвала меня на ковер.
– С какой стати ты вешалась на шею физруку?
– Он меня через дорогу перенес.
– А других?
– И других.
– Другие меня не волнуют. А вот ты взрослая девушка, до чего докатилась.
– Да не катилась я, он сам предложил.
– Надо было отказаться.
– Ага, все бы пошли на физру, а я куда? Обратно в класс?
– Не знаю куда, но мне стыдно. Мне в лицо такое говорят! Позор!
Меня выпороли. За что – непонятно.
Я сняла чудесную «мастерку» и больше носить ее не стала.
Алексей ЩедровКомсомольский барон
Я закончил московскую школу № 528 в 1988 году. С тех пор прошло столько лет, столько событий, что и подумать боязно… ощущаешь себя тысячелетним Мафусаилом.
Много может вместить наша страна за четверть века. К несчастью, это подтвердилось в очередной, бог весть уже в который раз.
Но тогда мы – наивные дети восьмидесятых, да впрочем, и наши родители – ни о чем таком не подозревали. Учились, влюблялись, танцевали на дискотеках, гуляли допоздна по старой Москве, еще не превращенной в обезличенный город из стекла, бетона и автомобильных пробок…
Впрочем, о Москве и другие скажут. Я о другом.
Школьная пора для меня была хорошим временем, вспоминается она только добрым словом, с нотками светлой легкой грусти – и радости за самого себя: хорошо, что все это было со мной.
Правда, среди светлого – хороших друзей, приятных встреч и легко дававшейся мне учебы – случались и не самые приятные моменты.
…Урок литературы. У доски Надежда Ивановна, директор школы: делано импозантная дама лет шестидесяти с твердым взглядом верного ленинца и неожиданным французским грассированным «р». Не удивлюсь, если никакого дефекта речи у нее на самом деле не было, а было желание соответствовать хотя бы в чем-то своей дворянской фамилии – Потемкина.
Тема урока – «На дне» Горького.
– Щегбаков! Отвечать будешь ты.
Мою фамилию она ни разу не произнесла правильно без репетиции. Был я и Кедровым, и Щербаковым, и Щегловым, и почему-то Ждановым, и кем-то еще, кажется, Макаровым – в общем, привык откликаться на любую фамилию, отсутствовавшую в классном журнале. Скажи она «Маннергейм» или «Джугашвили», я бы вышел к доске, не сомневаясь, что директор имела в виду меня.
Не знаю, за что она меня не любила. Впрочем, это было взаимно…
Я встал.
– Щедров, Надежда Ивановна.
– Какая газница? Пгошу. Выскажи свое мнение. Ты меня понимаешь? Сво-е. Именно свое.
– Понимаю. О чем?
– Кто из гегоев пиэсы Гогького «На дне» наиболее пгиятен именно тебе? Отвечай.
Я на секунду задумался. Надежда Ивановна, разумеется, ожидала, что «личное мнение» совпадет с доктриной из ее методички: любимым героем всех учащихся должен был быть Сатин, бомж с замашками большевика (по крайней мере, так трактовала пьесу Надежда Ивановна – разумеется, в очень складных выражениях). Так было принято в те годы. Анализ любого литературного произведения подразумевал торжество марксизма-ленинизма и призван был выискивать это торжество между строк. А отличный ответ на уроке должен был вскрыть и провозгласить это скрытое торжество… Прочие ответы отличными не признавались. Свое мнение могло быть любым, если оно совпадало с линией партии.
Правда, уже кончались восьмидесятые… Но школа не менялась.
Что же мне сказать? В отличие от моих друзей-балбесов я учился хорошо и очень любил читать; и «На дне» я прочитал и помнил хорошо. Так что же, что ответить? Во мне боролись два человека: гаденький голос шептал, что стоит мне похвалить Сатина – и пятерка в кармане, а может быть, Надежда даже смягчится, улучшит свое отношение ко мне и как-нибудь – раз! – и назовет меня Щедровым… Но победил другой голос, не желавший врать и бояться. Откуда во мне родился этот голос – не знаю.
– Именно мне? Мне больше всех понравился Барон, Надежда Ивановна.
– Что-о?
– Барон. Мне больше остальных понравился Барон. Правда, тут…
– Что? Ты понимаешь, что ты говогишь?
Я понял, что сейчас меня выгонят из класса за неправильное личное мнение, и, пока не выгнали, надо его высказать как можно быстрее. И почти скороговоркой я выпалил:
– Мое мнение таково, что все герои этой пьесы крайне неприглядны, но среди проче